Фигдор Г. Дети разведенных родителей: между травмой и надеждой

9. КОЕ-ЧТО О «ЗЛЫХ МАТЕРЯХ», «БЕЗОТВЕТСТВЕННЫХ ОТЦАХ» И «НАСТРОЕННЫХ ПРОТИВ ДЕТЯХ»...

9.1. «После посещения отца ребенок выведен из равновесия!»

Констатация фактов подобного рода часто является основной причиной сопротивления матерей, которое в той или иной форме выражается по отношению к посещениям отцов. Мать Альберта рассказывает, что ее пятилетний сын в ночь перед посещением отца плохо спит, а вечером, после возвращения, его как подменили: он «взбудоражен», не хочет спать, не слушает, что говорит мать или агрессивно фыркает в ее сторону. Только через несколько дней входит он в обычную колею, снова приветлив и ласков. Даже воспитательница в детском саду всегда точно знает, когда Альберт бывает у отца, поскольку в последующие дни он ведет себя агрессивно по отношению к сверстникам и с ним просто нет сладу.

Подобные ирритации перед и особенно после посещений не живущего вместе родителя скорее правило, чем исключение. Это объясняется тем, что ребенок попадает в ситуацию совершенно новой констелляции отношений. Чем является объект для ребенка, зависит не только индивидуально от персоны, но также в большой степени от определенных (не в последнюю очередь также и триангулированных) образцов отношений. Например, такой образец: отец и мать вместе; присутствуют одновременно; ребенок общается то с одним, то с другим и т.д. Или неожиданно такой: видеть отца означает отказаться от матери, обрести (снова) мать — значит покинуть отца. К тому же у маленьких детей дополнительно возникает мучительная неуверенность: что может случиться с отцом во время моего отсутствия ? Останется ли он еще и на следующей неделе после моего ухода — если маленький ребенок вообще в состоянии понять, что такое «следующая неделя»? Смена объекта каждый раз в дни посещений активирует также переживания развода и вместе с ними типичные страхи и гневные аффекты. А также и чувство вины: многие дети переживают посещение или возвращение как предательство по отношению к покинутому родителю. Здесь возникают конфликты лояльности уже без какого-либо содействия родителей. Самый простой вариант разрешения конфликта и частых возбуждений заключается в проекции вины на одного из родителей. И чаще всего на того, в ком ребенок больше уверен, итак, на мать. Такие упреки, как: «Ты отняла у меня отца», «Ты держишь его вдали от меня» или «Ты допускаешь, чтобы мне было плохо и чтобы я боялся его совсем потерять, поскольку я не могу быть с ним вместе» — образуют мощный двигатель и (не выраженное словами) содержание агрессивного поведения детей после посещений.

Какой следует сделать из этого вывод? Отказаться от посещений? Даже некоторые эксперты и консультанты, а иногда и домашние врачи рекомендуют «спокойствие» для ребенка. Мол, позднее можно будет опять возобновить посещения. Мне эти рекомендации напоминают традиционное поведение медицинских сестер в детских больницах, распространенное еще несколько лет назад: возможность посещений ребенка родителями ограничивалась чуть ли не одним днем в неделю и объяснялось это тем, что дети ведут себя спокойнее, дружелюбнее и быстрее приспосабливаются, если остаются одни с сестрами и, наоборот; становятся агрессивными и капризными после посещения родителей. Сейчас в больницах укоренилось мнение, что любая ирритация для ребенка полезнее, чем приспособленное поведение. Ирритация указывает на истинные отношения, является результатом печали или способом преодоления боли разлуки. Спокойствие, наоборот, ресигнативно. Любимые объекты (родители) дожны быть редуцированы, частично забыты для того, чтобы можно было понравиться доступным объектам (сестрам) или для того, чтобы их бояться. Дети (во всяком случае до шести лет), родители которых не посещали их в больнице или посещали редко, едва ли остаются прежними после долгого пребывания в госпитале. Как минимум часть доверия в отношениях и уверенности в себе оказываются разрушенными.

Безусловно, ребенок после развода нуждается в покое. Но не в собственном, а в покое родителей. Он должен сам убедиться в том, что в состоянии жить в этом новом мире, не прибегая к большим вооружениям и без постоянной готовности к борьбе. Что же касается посещений, то ребенок должен понять, хотя старые отношения воскресить уже невозможно, но все же отношения с каждым из родителей возможны при одновременном исключении другого; он должен научиться мочь расставаться и верить, что только что покинутый объект останется в его распоряжении. Прекращение посещений как раз подтвердит страх ребенка перед потерей другого родителя. Поскольку в этих случаях ребенок чаще всего «списывает отца со счета», то следующее за этим «более простое возобновление» отношений является просто иллюзией. В отличие от этого типичные ирритации посещений при нормальных обстоятельствах постепенно, через несколько месяцев, значительно уменьшаются. Все же что-то остается и сохраняется иногда еще долгое время в качестве нормальной реакции на нежелательную жизненную ситуацию как печать, словом, как часть сознательной переработки проблемы.

9.2. «Мама, я не хочу к папе!» и «Папа, я хочу жить с тобой!»

Проблемы, касающиеся дней посещений, между тем обостряются в силу того, что ребенок этим посещениям сопротивляется. Матери в подобной ситуации труднее приветствовать продолжение организации посещений, поскольку сам ребенок, вопреки всем психологически-педагогическим рекомендациям, не желает видеть отца. В большинстве случаев за этим «отказом от отца» стоят те же проблемы, которые являются причиной ирритации детей после посещений. У маленьких детей сопротивление посещениям — только обратная сторона страха перед разлукой с матерью или просто (гневное) сопротивление прерыванию в настоящий момент столь прекрасной и полной удовольствия ситуации отношений. Но это не значит, что такое сопротивление нужно игнорировать. Дело в том, что в обоих случаях возникает опасность, что ребенок станет воспринимать отца как «злого», который отнимает у него мать, или мать как такую же «злую», которая его больше не хочет и отказывается от него. К тому же возникает чувство беспомощности, которое приводит в ярость, и при определенных обстоятельствах может остаться в детской душе как нарцисстический рубец или усилит уже возникшие в результате переживаний развода (или в результате раннего опыта) чувства отсутствия власти в отношениях и неуверенности в их непрерывности. Напротив, при помощи соответствующей возрасту поддержки чаще всего удается смягчить страх перед разлукой, а вместе с ним и сопротивление и таким образом избавиться от проблемы «отказа от посещений». Так было с трехлетней Сузанной, отец которой в растерянности обратился ко мне, потому что его дочка каждый раз, крича и брыкаясь, не позволяла ему взять себя на руки. «Передача» происходила все время таким образом. Мать уже заранее одевала ребенка. Желание девочки играть она отклоняла, поскольку сейчас должен прийти папа». Когда отец приходил, он каждый раз хотел взять малышку на руки и уйти. Сузанна же убегала от него, ревя, и цеплялась за мать или пряталась в другой комнате. Мать также пребывала в растерянности, ей не хотелось отдалять дочь от отца, который ее очень любил, но, с другой стороны, ей не хотелось выходить из роли любящей и доступной защитницы, отсылая ребенка против его воли. Поскольку речь шла о родителях, склонных к кооперации, то нам удалось развить альтернативу этой передачи ребенка отцу. Очень важно было дать себе время. Отец стал приходить, когда Сузанна еще играла, одна или с матерью, итак, она чувствовала себя хорошо. Он осторожно принимал участие в игре и таким образом возобновлял оборванные на протяжении многих дней (а судя о поведанных сценах, на протяжении недель) отношения. Вскоре мать могла все больше и больше отходить на задний план. Потом отец стал делать заманчивые предложения: поехать в Пратер или на игровую площадку, сходить за трехколесным велосипедом, который стоял в новой квартире отца, пойти послушать уличных музыкантов, которые приводили Сузан-ну обычно в такой восторг, и так далее. Всегда находилось что-то, чему девочка радовалась, и она позволяла — уже с нетерпением — себя одеть. Потом она решала, что возьмет с собой, и уходила, часто даже позабыв попрощаться с матерью, отступившей в этот момент на задний план.

Что, на первый взгляд, кажется просто обычным улучшением, на самом деле в психологическом смысле является радикальным изменением ситуации расставания или, вернее, в этих условиях ситуация передачи теряет характер разлуки. Отец не отнимает ребенка у матери, а завязывает с ним актуальные отношения, он дает ему время на переход от матери к отцу, ребенок не просто уходит с отцом, а идет с ним в Пратер или к музыкантам и имеет возможность принимать участие в решениях, вместо того чтобы беспрекословно подчиняться воле родителей. Спустя некоторое время, Сузанна уже сама строила планы перед посещениями отца и радовалась возможности что-то с ним предпринять (СНОСКА: Абсолютно подобный случай, когда страх ребенка перед днями посещений, (пережитая как насилие) разлука с матерью и ирритация после посещений отца выражались в повышенной восприимчивости к инфекциям и высокой температуре, домашний врач аттестовал так: посещения отца подвергают опасности здоровье ребенка, после чего судья вынес частное определение, отказывающее отцу в посещениях на полгода. Это — типичный пример превышения компетентности врачей. Конечно, ребенок болел, но не из-за посещений, а из-за того как родители эти посещения обставляли. Компетентная медицинская экспертиза тем не менее установила, что соответствующие болезненные картины проявляются без органических изменений и могут иметь причиной психические нагрузки, и потому в подобных случаях должно быть произведено психологическое обследование). У старших детей (от пяти лет) эта форма страхов перед разлукой не так сильна, но зато у них повышается чувствительность к обременению конфликтом лояльности, которая частично, как описано в предыдущей главе, может индуцироваться родителями, а частично исходить от самого ребенка (см. выше). Маленький Франц, как показало психологическое обследование, опасался ранить мать тем, что выразит радость по поводу посещений отца. Уже вечером, когда мать напоминала ему о завтрашнем дне посещения, он начинал (спешно) ныть: «Это обязательно...?», «Я хочу лучше с тобой...!» и т.д. Когда же появлялся отец, он прятался, демонстративно бежал к матери и громко протестовал, уходя с отцом. В случае с Францем речь шла не о настоящем отказе от отца, об этом свидетельствует тот факт, что мальчик, как только мать уже не могла его видеть, тут же быстро успокаивался и подобные сцены никогда не наблюдались, когда отец забирал его из детского сада (по свидетельству воспитательницы), а к тому же, когда отец вечером приводил его домой, он вел себя так же, как при расставании с матерью. Теперь уже он не хотел расставаться с отцом.

Третьей причиной сопротивления детей посещениям являются их сильные желания воссоединения семьи. Чего хотят эти дети, когда отец приходит, это — чтобы он остался, но ни в коем случае не уходить с ним и не цементировать таким образом разлуку матери и отца. Протест этих детей не является протестом против отца, а, скорее, протестом против развода.

Случается, конечно, и так, что дети на самом деле отклоняют отца как персону. Бывает и такое, что ребенок в большей степени идентифицирует себя с матерью, а та открыто пренебрегает отцом, или пережитая обида сильнее потребности в отце, или, когда ребенок всю свою ненависть по отношению к матери (или к себе самому) переносит на отца, подсознательно делая его «козлом отпущения», или когда он ожидает от отца наказания за свою лояльность по отношению к матери и (или) страх расплаты соединяется с массивным чувством вины, вызванным разводом, или конфликт лояльности настолько мучителен, что ребенок предпочитает отказаться от объекта, кажущегося ему в настоящий момент менее важным (и т.д.). Конечно, и эти нарушения отношений к объекту нельзя оставлять без внимания, наоборот, они должны быть как можно скорее профессионально разъяснены. Если знать, в чем именно заключается проблема ребенка, то можно вместе с родителями найти множество вариантов ее разрешения (ср. также гл. 10.1 и 10.2).

9.3. «Настроенный против» ребенок

Ирритация после посещения и отказ от посещений приводят многих родителей не только в состояние беспомощности и растерянности. Почти всегда они видят в этих проблемах, которые создают им дети, непосредственный результат целенаправленно негативного влияния другого родителя.

Они не в состоянии по-иному объяснить возникшую неуверенность и прежде всего агрессивность ребенка, как только тем, что бывшая жена или бывший муж настраивают его против. Им не приходит в голову мысль о том, что констелляция отношений после развода создает для ребенка повышенные трудности приспособления, приносит боль по поводу все изменившего развода, и поэтому чувства и аффекты, сопровождающие эти проблемы — и как раз такого агрессивного порядка, — могут продолжаться еще долгое время. Объяснение дает, вероятно, то обстоятельство, что родители слишком мало знают о комплексной динамике детских переживаний развода. Это так, но это, вероятнее всего, только половина правды. Наконец, создается впечатление, что в подобного рода подозрениях содержится результат неправильного понимания, в чем частично замешаны и сами дети. Так, четырехлетний Якоб, который на протяжении трех-четырех дней после посещения отца игнорировал все замечания, распоряжения и запреты матери, бросил ей однажды, рыдая: «Ты — совсем злая, потому что ты отослала папу прочь!» Результатом оказался шлепок, который мать в полной беспомощности отпустила ребенку, одевая того перед выходом из дома в детский сад. Когда оцепеневшая мать спросила: «Кто это сказал?» — Якоб ответил: «Папа, бабушка, и все это говорят!» и побежал прочь. После этого мать обратилась ко мне, чтобы получить подтверждение тому, что регулярные посещения отца дурно влияют на ребенка.

Кто имеет дело с детьми, тот знает, как часто они приписывают другим постыдные и опасные мысли и облекают их в слова третьей персоны. Вопрос матери: («Кто это сказал?») показался ребенку в тот момент очень удачным и он смог таким образом переложить ответственность за свою ярость на другого, что между прочим придало особый вес его упреку. И тут мы должны себя спросить, почему мать задала этот вопрос. Почему она не спросила: «Ты все еще так сильно переживаешь, что папа не живет с нами больше?» или: «Ты веришь, что только я не хотела больше с ним жить?» или совсем просто: «Иди сюда, я знаю, что ты несчастлив, но все образуется!», или еще лучше: «Иди сюда, расскажи, чем именно ты так обеспокоен!» Такими словами она могла бы снять у ребенка боль, сигнализировать ему свое понимание и предложить поговорить по поводу происходящего в нем самом. Но мать Якоба спросила: «Кто это сказал?» Этот вопрос содержит: «Ты не можешь сам верить в это, я тебе ничего не сделала!» и «Это должен быть какой-то клеветник, который использует тебя, чтобы нанести вред мне, и кто это может быть, если не твой отец и его семья!» Конечно, может быть, отец действительно сделал это или подобное замечание, например, для того чтобы защитить себя перед упреком, почему он ушел. Но примечательно, что мать не допускает возможности, что ее сын и в действительности сам может упрекнуть ее по поводу развода. Примечательно и то, что при всех вероятных возможностях реакции на упрек Якоба особенно привлекательной оказалась возможность поймать отца с поличным. В психоаналитически-педагогической практике мне постоянно приходится сталкиваться с фактом, как часто многие матери и отцы подсознательно как бы только ждут доказательства возможного настраивания детей против них со стороны разведенного супруга, что они, не задумываясь над тем, что речь может идти о самозащите ребенка или о (обычном) переплетении фантазии и реальности, тут же стремятся защитить свою версию о клевете и настраивании ребенка, как если бы они хотели, чтобы так оно и было. В беседах вскоре выясняется, что настраивание является не только (мучительной) проблемой, но и выполняет для этих родителей некоторые позитивные функции. Так, мать Якоба призналась, что столь великодушно принятое судом решение о посещениях с самого начала было для нее невыносимым, и она от этого очень страдала (СНОСКА: О причинах, почему дни посещений для опекающих родителей являются столь мучительными, я буду еще говорить (напр. гл. 9.4)). Теперь же в ее руках находится «педагогический аргумент», при помощи которого она, может быть, добьется ограничения посещений отца. В другом случае отец решил не мириться с тем, что воспитание его дочери было доверено матери. Точно так же, как и мать Якоба, он только ждал случая, когда сможет воспользоваться отрицательным влиянием матери на ребенка. Как только девочка начала бросать ему упреки по поводу его новой подруги, такое «влияние» было найдено: ребенок, должно быть, настроен против него матерью.

На этом примере и на примере Якоба мы замечаем дальнейшую функцию подобных обвинений: они помогают родителям снять с себя ответственность за ирритацию, смену настроений и агрессивность ребенка. Теория настраивания раскрывается с этой стороны как часть общей тенденции многих родителей отрицать боль и проблемы, которые приносит развод детям. Если я говорю о теории настраивания, то я не считаю, что этого никогда не бывает, что отец умышленно перед детьми не бывает пренебрежителен к матери, не обвиняет ее и наоборот. Конечно, это бывает, но, скорее, как исключение, чем как правило. И конечно, подобные замечания обременительны для детей и родители таким образом вселяют в них неуверенность и ввергают их в конфликт лояльности. Но только в редких случаях в этом бывает замешан только один из родителей. (Так, мать Якоба рассказывала мне, как «предметно» она беседует с мальчиком: «Ты еще поймешь, что люди не всегда говорят правду». Или, когда однажды Якоб утверждал, что папа любит его больше, чем мама: «Твой папа, мое дитя, вообще никого по-настоящему не любит, он только так думает». Ей не пришла в голову мысль, что она точно так же дисквалифицирует отца, как тот ее, в чем она его и обвиняла.) Вместе с тем пренебрежение и обвинения подобного рода не являются единственными или важнейшими причинами послеразводных проблем детей, как и агрессивно-отклоняющие реакции по поводу посещений.

9.4. Любовь ребенка к разведенному супругу причиняет боль и вселяет страх

Я спросил мать Якоба, как она считает, что за интерес отцу настраивать ребенка против нее. Она ответила, что тот не может пережить, что она путем развода освободилась от его деспотизма, что он должен был оставить ей сына, которым так гордился, что он ее за это ненавидит и хочет «отбить» у нее ребенка. Так или приблизительно так интерпретируют почти все матери или отцы своих бывших партнеров, которых обвиняют в настраивании детей против них. Речь всегда идет об остатках чувства ненависти и желания мести, об отражении вины и потребности владеть ребенком одному или о страхе совсем потерять ребенка или его любовь. Эти интерпретации стоит оценить с двух сторон. Там, где у нас была возможность работать одновременно с двумя родителями, выяснилось, что хотя подобные интерпретации и были зачастую верными, но речь здесь шла не о сознательных позициях и стратегиях. Как и мать Якоба, эти родители вовсе и не знали о том, что это они в дурном свете выставляли своего бывшего супруга перед ребенком. Они считали, что уже смирились со своим разочарованием или, по крайней мере, что они не перекладывают его на детей. И они придерживались мнения, что ребенок должен любить обоих родителей. При помощи психоаналитической консультации они смогли вскоре вновь открыть в себе лишь поверхностное вытеснение чувства ненависти, обиды и вины1-и признаться в желании одному владеть любовью ребенка (или в страхе его потерять). Далее, на интерпретацию матери Якоба^ стоит обратить внимание и потому, что она характеризует не только отца, но также и ее собственную (прежде всего подсознательную) душевную ситуацию. В принципе надо только прислушаться, чтобы услышать остатки ярости по отношению к бывшему партнеру, тайное удовлетворение оттого, что тот тоскует по ребенку, но также и страх, а вдруг ему все же удастся отнять у нее сына или его любовь. Так, в «теории настраивания» открываем мы довольно важную часть «психологической правды». В общем-то это случается довольно редко, когда отцы или матери сознательно и целенаправленно пытаются восстанавливать детей против другого родителя. Но в отличие — и обычно со стороны обоих родителей — «настраивание детей против» часто является повседневным признаком послеразводных отношений как подсознательный концепт действия; Потому что оно служит типичной психической проблеме, которая — хотя и ее размер, и значимость и различаются от случая к случаю — характерна почти для всех разведенных родителей. Непреодоленные агрессии против бывшего партнера, угрожающее чувству собственной полноценности чувство вины и страх после партнера потерять еще и ребенка спрессовываются в неспособность реагировать на продолжающуюся любовь ребенка к другому родителю без чувства обиды, ревности и гнева, не говоря уже о том, чтобы эту любовь поддерживать. И они приводят родителей к борьбе за расположение детей, их лояльность и исключительность их любви. При этом хорошие и интенсивные отношения с другим родителем кажутся реальной опасностью, которая должна быть исключена или которой необходимо помешать. Между тем эта борьба ведется совершенно открыто. И чем лучше родители информированы, что называется, чем лучше им известно, как важны для ребенка после развода оба родителя, тем к более сильным и более субтильным методам борьбы они прибегают. Эти отцы и матери, сохраняя представление о себе как о готовых к кооперированию, полных чувства ответственности родителях, всю вину за ошибки в кооперировании перекладывают на другого.

Чего эти родители, конечно, не знают, так это того,что они в этой борьбе являются самыми большими врагами своим собственным интересам. Потому что, как мы уже не раз говорили, чем реже видит ребенок не живущего вместе родителя, тем больше растет в нем тенденция его идеализации. Это характерно также для детей, которые по каким бы то ни было причинам сами не желают поддерживать контакт с отцом. Идеализируется в этом случае не конкретный, действительный отец, а его место занимает идеал совершенного родителя, включающего в себя для ребенка обоих — отца и мать. И чем ограниченнее возможности ребенка жить в триангулярных отношениях, тем амбивалентнее, что называется, агрессивнее окрашиваются его отношения с тем родителем, с которым он живет. Относительно изолированные отношения между одинокими матерями и их детьми, и прежде всего если ребенок один, часто носят открыто садо-мазохистский характер: мать и ребенок чувствуют себя жизненно зависимыми друг от друга и борются, мучая друг друга там, где это только возможно. И наоборот, отцы, не несущие опеки, в борьбе с матерью за любовь ребенка, подвергают себя той опасности, что дети, недостаточно созревшие для конфликта лояльности, могут принять решение в пользу субъективно более важного родителя — и это чаще всего мать — и прекратят дальнейший контакт с отцом (или обратное, если ребенок живет с отцом). Только в редких случаях бывает так, что кому-то из отцов удается так настроить ребенка, что тот отворачивается от матери. (В этих случаях, однако, добавляются и другие факторы обременения отношения к материнскому объекту, которые непосредственно не зависят от влияния отца.) Для того чтобы прийти к такому отстранению, которое очень похоже на разлуку, ребенку не остается ничего более, как искоренить из своего сердца все доброе, что означает или означала когда-то мать. Но это имеет катастрофические последствия для его дальнейшего развития. (А также является одной из причин, почему на детей нельзя возлагать ответственность за решение, с кем они хотят жить. Ср. к этому также ниже, с. 323 и далее.)

9.5. «У отца ему разрешается все, а я, получается, злая!»

Эта проблема знакома почти всем матерям (или воспитывающим отцам — по отношению к матери). В то время как на их плечах лежит ответственность за посещение школы и школьные успехи, в то время как служебный долг и домашние обязанности ограничивают время, проводимое вместе с детьми, и возможности общения, в то время как семейный бюджет бывает весьма ограничен, «воскресные» и «отпускные» отцы (или матери) пользуются в сравнении с этим известными преимуществами. Они могут баловать ребенка, неограниченно предоставляя ему то, что в повседневной жизни обычно получить невозможно. Родители, с точки зрения ребенка, имеют всегда две стороны: одну радостную, дающую, помогающую и другую — ограничивающую и запрещающую. В условиях разведенных семей часто получается так, что все бремя ограничений ложится на плечи того родителя, который живет с ребенком, в то время как другой может играть роль «идеального» отца (или «идеальной» матери) и порождать у ребенка иллюзию, что жить с ним (с ней) было бы намного приятнее. Часто дети и выражаются довольно простодушно: «У папы мне не надо ходить в школу!» — утверждает семилетняя Барбель, а Томми постоянно жалуется на то, что у мамы он не может всегда выбирать себе еду, как он делает это у папы и т.д. Здесь речь идет о проблеме, которую в общих чертах не так-то легко решить, потому что в ней играют роль потребности и опасения родителей, потребности детей и (различные) педагогические точки зрения, также противоречающие друг другу. Чисто практически очень трудно знать в подробностях, как в действительности различается «педагогический ландшафт» у матери и у отца. Часто мне приходилось убеждаться в том, что матери опасаются вышеназванных различий уже до того, как появляются первые признаки, свидетельствующие о них. Это зависит от эмоциональных проблем, о которых мы говорили выше: матери боятся, что в результате ограничений они будут менее любимы детьми, и страх этот тем больше, чем меньше переработано чувство вины, связанное с разводом. И они обвиняют отцов в том, что те, благодаря баловству, как раз и добиваются противоположного. Также и рассказы детей о том, что у папы они могут неограниченно смотреть телевизор, допоздна не ложиться спать, что папа с ними постоянно играет и во время дождя им не обязательно надевать куртку, часто не соответствуют действительности. Здесь имеет место известная стратегия детей утверждать свою волю путем сталкивания родителей друг с другом. Это безобидные будни любой семьи. Но в нормальной семье мать не станет в это верить или, по крайней мере, поговорит с отцом, в худшем случае — один делает так, а другой иначе (СНОСКА: Если мать и отец предъявляют различные воспитательные требования, это не обязательно должно являться отрицательным для ребенка. Я еще буду об этом говорить). Но в условиях развода все сложнее. Матери и отцы похожи на адвокатов, которые используют все показания и высказывания — пусть иногда спорные или незначительные — для отягощения вины другого. Но это чаще всего оборонительная борьба, что называется, каждый стремится разоружить другого тем, что приписывает тому (сознательное) зло.

Зачастую это, конечно, так. Границы, устанавливаемые навещаемым родителем, менее строги. Один отец рассказывал мне: «Я вижу мою дочь Сенту только один раз в месяц, в выходные. Конечно, я стараюсь эти выходные освободить от других дел, чтобы мы могли как можно больше пообщаться. И разве трудно понять, что я не требую от нее, чтобы она ровно в полвосьмого выключала свет, тем более что в воскресенье она все равно может поспать подольше ?!» Конечно, это можно понять, но также можно понять и то, что из-за этого у матери возникает новая проблема. Как оцениваются подобные различия режима с педагогической точки зрения и точки зрения детской психологии? К сожалению, на этот вопрос нет однозначного ответа. Я знаю детей, которые эти «относительно свободные» дни, проводимые ими у навещаемого родителя, используют для того, чтобы снова заполнить повседневный дефицит отношений с ним, наслаждаются этим временем как каникулами, что дает им возможность потом лучше переносить требования повседневности и меньше (всерьез) упрекать мать за необходимые ограничения, даже если они эти упреки и выражают. И я знаю детей, которых точно такая же ситуация приводит, действительно, к своего рода расщеплению репрезентации объекта так, что все хорошее, что несут в себе родители, приписывается отцу и все плохое — матери. Рядом с измерением «больше свободы» или «больше ограничений» имеются обычно и последующие индивидуальные различия в воспитательных представлениях матерей и отцов. Это касается умения поддержать разговор, вежливости, умения вести себя за столом, поведения в конфликтах между людьми, самостоятельности и т.п. И также есть дети, которые беспроблемно переходят от одного режима к другому, и даже извлекают пользу из этих различий, потому что им становится легче общаться с различными людьми. А есть дети, которые теряются в этих различиях и впадают во внутренние конфликты, обременяющие также внешние социальные отношения с обоими родителями. Какая из этих возможностей более вероятна в каждом отдельном случае зависит от индивидуального психического состояния ребенка и может быть выяснена только при помощи соответствующего психологического обследования (СНОСКА: С психоаналитической точки зрения можно сформулировать, что дети, чье социальное приспособление протекает в основном на базе спонтанных (т.е. служащих первичной обороне против страха) идентификаций («я хочу быть таким, как папа, или такой, как мама»), лучше приспосабливаются к различным ожиданиям отца и матери. И напротив, дети, чье социальное приспособление функционирует через требования «сверх-Я», т.е. соответствует (поддерживающей страх) идентификации с запрещающими и диктующими поведение родителями (я должен быть таким, как требует папа/мама), впадают обычно во внутренние конфликты). Вместе с тем много зависит от характера отношений между родителями в данный момент. Родители, которые в состоянии обсуждать друг с другом потребности детей и которые умеют держать в рамках обоюдные недоверие и соперничество из-за любви ребенка, имеют шанс помочь детям и себе в вопросах различия взглядов на воспитание. В случае Сенты удалось как раз такое взаимопонимание. С одной стороны, отец утверждал вечером, что это исключение, что она может у него позже идти в постель и что он находит правильным, что мать требует, чтобы она в полвосьмого укладывалась спать. И мать согласилась с тем, что дочь может у отца делать то, чего дома делать невозможно. Тем, что мать каждый раз желала дочери приятных выходных у отца и радовалась хорошим впечатлениям дочери о времени, проведенном у него, она как бы сама принимала участие в прекрасных выходных у отца. Из этого проистекло и еще одно соглашение. Так, например, отец не знал, что мать на протяжении долгих недель старалась, чтобы Сента не лакомилась перед едой, и каждый раз внутренне содрогалась от возмущения, когда дочь рассказывала, что у папы она ела мороженое в 11 часов и вообще ела сладости в любое время, и если была уже сыта, то могла за обедом ничего не есть. Также в дальнейшем, исключительно из соображений сохранения хороших отношений с матерью, отец не пренебрегал необходимостью для дочери чистить по вечерам зубы.

9.6. «Педагогизирование» отношений матери и ребенка после развода

Так же и мать Сенты начала корректировать свои представления о воспитании. В ходе психоаналитически-педагогической работы с нею выяснилось, что протесты Сенты против требований матери подчеркивали не только объективную ситуацию «одинокой матери». Часть запретов и ожиданий матери, против которых дочь восставала, основывалась на ее совершенно индивидуальных и очень честолюбивых воспитательных представлениях. Так, она открыла в себе преувеличенный страх перед школой, вызванный опасениями, что дочь может потерпеть неудачу и вина за это ляжет на нее. Итак, Сента должна была заботиться не только о своих собственных успехах, но также и о «педагогическом чувстве полноценности» ее матери. Фраза: «Смотри, не принеси мне единицу!» содержит в этом случае глубокий смысл: мать Сенты переживала отметки своей дочери, действительно, как личные оценкиее материнских способностей» (СНОСКА: Ср. забавные, но менее подходящие к данному моменту высказывания Nostlinger'a (1985) о так называемой «мы-матери»). Из чего следовало, что она, с одной стороны, оказывала на ребенка чрезмерное давление, а с другой стороны, делала себя полностью зависимой от дочери в своем самочувствии. Мать боролась, по сути, за то, чтобы ребенок учился для нее, и он чувствовал свою власть и пользовался ею. Одновременно Сенте было отказано в рассматривании школы как своего собственного дела. И еще в одно верила мать — что Сента сама может придерживаться однажды поставленных перед нею правил, сама может соблюдать ограничения и запреты, без напоминаний и без сопротивления. Поэтому каждое «нарушение» дочери становилось для нее драмой. В то время как отец в дождливую погоду просто напоминал: «Дорогая, сними, пожалуйста, туфли!», мать в подобных ситуациях начинала обычно стенать и упрекать: «Сента, но ты же знаешь, что надо снять туфли! Почему же ты этого не делаешь? Я должна тебе каждый раз напоминать?!» В то время как отец и не думал раздражаться, если Сента направлялась прямо в комнату в обуви, но все же миролюбиво напоминал ей, что надо снять туфли, мать воспринимала подобную ситуацию как направленное лично против нее невнимание или даже как агрессию, которая обижала и раздражала ее, и реагировала соответственно упреками и злостью. Тогда Сента, со своей стороны, начинала плакать и говорить: «Тебе я вообще не могу угодить, вечно ты на меня жалуешься!» Очевидно, в конфликтах с детьми виноваты не характер и число ограничений, а просто умение с ними обращаться. Мать Сенты поняла, наконец, что она предъявляла к дочери социально завышенные требования в соблюдении правил и проявлении самостоятельности и стала давать ей «больше воздуха», позволять ей больше быть ребенком.

Ученя создалось впечатление, что одинокие матери вообще склонны «педагогизировать» свои отношения с детьми. Это значит, что чрезвычайно большая часть того, что они делают по отношению к детям, что они им говорят, как с ними обращаются, служит часто сомнительным — «педагогическим» целям. Особенную роль при этом играют школа, мнения других, далеко идущее осуждение агрессий и «благоразумные» разговоры и соглашения, которым придается большое значение. Между тем эти матери подчиняют все свои интересы детям и таким образом дают им больше прав, чем имеют дети в семьях с двумя родителями. Концентрация всех жизненных интересов на ребенке ограничивает также и ребенка, «величественные» ожидания матери перегружают его и часто столь добрые педагогические концепты диаметрально противоположны тому, что так нужно детям время от времени: право быть эгоистичными, злыми, оказывать сопротивление и при этом у них не должно возникать чувства, что этим они ужасно ранят мать. Педагогические представления таких матерей, как мат-Сенты, имеют что-то общее с представлением о гуманисте-миротворце. Но они склонны к ожиданиям, что ребенок уже сейчас, хотя он всего лишь ребенок, должен приближаться к этому идеалу. Однако добродетелям невозможно научиться, это будет только принудительное приспособление или невротическое эрзацобразование. Открытое, способное к любви существо воспитывается, во-первых, на основе удовлетворительных отношений, удовлетворенных любовных запросов и достаточного самоутверждения и, во-вторых, на основе связанных с этим процессов идентификаций с объектами, воспринимающими запросы и чувства ребенка с вниманием и уважением (что не обязательно должно означать абсолютное удовлетворение).

Конечно, в нормальных семьях тоже встречается такое «педагогизирование» отношения к детям и, безусловно, не все разведенные и воспитывающие детей в одиночку матери так смотрят на вещи. Но здесь, по моим наблюдениям, речь идет о довольно часто встречающейся разновидности поведения. И тому имеются довольно понятные основания. Это вызванная выпадением отношений с партнером концентрация на ребенке: развод у многих женщин часто ведет к временному отказу от «взрослого модуса отношений», поскольку как женщина она потерпела поражение или претерпела несчастный случай. Что ей остается, так это роль матери, где она в дальнейшем имеет шансы для самоутверждения.

Еще одна причина — это чувство вины, что разводом она причинила вред и боль своему ребенку. «Педагогическая» концентрация на ребенке выполняет функцию отвлечения от чувства поражения и как матери (СНОСКА: О материнском чувстве вины ср. пример с фрау Б. с. 14 и далее).

Большую роль, которую нельзя не отметить, играет также социальное давление, оказываемое на разведенных матерей (ср. с. 82 и далее). Они должны доказать окружающим, себе и прежде всего бывшему мужу, что развод не повредил ребенку и что «я могу это также и сама». Школьные проблемы, проблемы с поведением и другие отрицательные моменты в жизни ребенка, которые случаются и в «лучших семьях», выливаются для разведенных матерей в опасность, потому что это может служить пищей для латентной дискриминации со стороны окружающих (а также со своей собственной).

Возрастающие в результате педагогизирования отношений к ребенку ограничения и чрезмерные требования имеют направленный против ребенка агрессивный налет. Агрессивность, которую таким образом подсознательно переживает мать, может исходить из совершенно нормальной амбивалентности любых отношений родителей с детьми; она может зависеть и оттого, что мать (сознательно или подсознательно) приписывает ребенку вину за крушение брака; она может быть результатом тяжелых последствий после-разводного кризиса или частичного перенесения чувств, которые направлены на отца, а активируются на ребенке. Такое случается особенно часто, когда ребенок, прежде всего если это мальчик, постоянно напоминает матери отца, будь то из-за внешности, из-за продолжающейся любви к отцу или из-за того, что ребенок идентифицирует себя с отцом, и действительно он своим существом репрезентует часть отца. /

Подобные перенесения объясняют также некоторые внутренние аспекты типичных педагогических представлений разведенных матерей. Прежде всего жесткая неприемлемость или пренебрежение по отношению ко всему, что соприкасается с агрессивностью, становится часто перенесенной в педагогическую область борьбой против агрессивности, претерпленной со стороны бывшего супруга. Таким же образом стигматизированным становится стремление к конкуренции, потребность быть лучше всех, энергичнее всех и т.п., желание хорошо выглядеть и казаться привлекательнее, чем ты есть и т.д. Но здесь речь идет также о совершенно нормальных и необходимых переходных стадиях детского развития. Особенно для мальчиков, которые и без того страдают из-за отсутствия теперь постоянного мужского примера и им не на ком развивать свою мужскую идентификацию. В подобных обстоятельствах сопротивление или самоутверждение на всю жизнь может оказаться связанным со страхом потерять привязанность ценимых и любимых персон. Может случиться и такое, что эти мальчики, став мужчинами, точно так же на протяжении всей жизни будут преследовать (детский) «мачо-идеал», в котором ему однажды было отказано из-за его зависимости от матери. Девочкам в этом отношении все'же легче, потому что отсутствие агрессивности прежде всего свойственно социально-приемлемому женскому облику и потому, что они могут благодаря другим источникам, например, при помощи красоты, шарма, получать нарцисстическое удовлетворение, и, наконец, идентификация с могущественной матерью придает им часть бесконфликтной силы.

Нередко за сознательной агрессивной враждебностью прячется подсознательное желание оказаться точно так же в зависимости и страдать из-за ребенка, как эта мать когда-то страдала из-за его отца. Это субтильная форма известной тенденции одиноких родителей в ребенке найти замену партнера. Такие матери порой даже провоцируют детей вести себя именно так, «по-мужски», как они в согласии с сознательными желаниями матери как раз вести себя не должны. Это «приглашение» к агрессивности часто носит мазохистский характер (который, вероятно, играл известную роль в супружеских отношениях) и (или) характер подсознательного самоутверждения, что смягчает чувство вины: если ребенок ведет себя отвратительно по отношению ко мне, мне тоже нет необходимости испытывать укоры совести (СНОСКА: Это похожий психический механизм, который уже Фрейд (1916) описал в своей работе о преступниках из сознания вины). Такие двойные сигналы, однако, приводят детей к тяжелым внутренним конфликтам и могут усилить (уже имеющиеся) невротические диспозиции, как и «консеквентное» давление приспособления.

Наконец, после развода симбиотично-нарцисстические желания и фантазии матери, знакомые нам по первому году жизни ребенка, переживают возрождение: ребенок снова становится частью персоны матери, которая таким образом стремится формировать его соответственно своему идеальному представлению о себе, итак, удвоить себя в ребенке или, говоря иначе, снова восстановить (изначальное) идиллическое двуединство симбиотического периода.

Ясно, что подобное «педагогизирование» отношений матери и ребенка — большая нагрузка на всех участников. Завышенные педагогические ожидания и требования часто в большой мере противоречат потребностям детского развития; агрессивные конфликты, которых так стесняются матери, все -же в определенных обстоятельствах проявляются, или «руководимая благоразумием» идиллия отношений показывает себя довольно сомнительно как питательная почва для развития невротических процессов приспособления; наконец, данный вид воспитательного честолюбия проявляет себя как мощная сила, направленная против хороших и интенсивных отношений с отцом, что представляет собой перманентную опасность для педагогических целей матери.

Изложенное выше, как ни странно, в гораздо меньшей мере действительно для разведенных отцов, ответственных за воспитание детей. И прежде всего отцам в нашем обществе удается намного эффективнее справляться с проявлением детских агрессий, чем матерям.

9.7. «Ребенок принадлежит мне!» О роли самоуважения и власти в отношениях между матерями и неопекающими отцами

Выше я говорил о том, что продолжение агрессивного раздражения по отношению к бывшему партнеру, чувство вины по поводу развода и страх перед потерей любви ребенка представляют собой глубокие причины трудностей родителей, как матерей, так и отцов. Для многих неопекаю-щих отцов прибавляется еще одна проблема: развод переживается ими не только как разлука, но и как потеря ребенка и к тому же совершенно независимо от того, будет ли отец видеть ребенка в рамках времени посещений или нет. Как часто в разговорном языке можно слышать довольно точное выражение: «Кто получит ребенка?» или: «Если ты хочешь со мной развестись, пожалуйства, но ребенок принадлежит мне\» Эти высказывания довольно ясно говорят о том, насколько в делах развода право опеки переносится в жизненное измерение: «выиграть—проиграть» (и даже когда с юридической точки зрения речь идет о разводе «по взаимному соглашению»). «Потеря ребенка» представляет собой не только разлуку, но и потерю отцовских прав и влияния, она не только болезненна сама по себе, но также является поражением, тяжелой нарцисстической обидой, пожирающей (мужественную) личность отца. Трагическим является то, что возможность продолжения отношении не закрывает нарцисстическую рану, а, наоборот, ее бередит. Более того, продолжение отношений с ребенком означает продолжение отношений с матерью, а это означает в свою очередь необходимость и далее конфронтировать с «уни-зителем», что называется, самому поддерживать мучительную ситуацию. Если же отец (из соображений благополучия ребенка) отказывается от обращения в суд, то он отказывается и от всякой претензии на предохранение своих отношений с ребенком, и таким образом мать как бы «одалживает» ему дитя и только в тех случаях, когда он готов выполнять все ее распоряжения в вопросах, как он должен с ним обращаться. Отец все меньше походит на отца, который несет ответственность за воспитание ребенка, а, скорее, начинает походить на старшего брата, которому мать доверяет на некоторое время присмотреть за братишкой или сестренкой или поиграть с ними. Послеразводная ситуация таким образом привносит в его отношение к матери его детей структурно обусловленную (что называется, частично независимую от конкретного поведения участвующих субъектов) тенденцию инфантилизации или (символическую) кастрацию не опекающего отца.

Но не только по отношению к матери. Так же и отношениям с детьми угрожает опасность расплаты своей ролью сильного защищающего отца, примера для подражания. «Когда я забираю Гудрун, почти постоянно разражается скандал между нею и матерью», — рассказывал один отец. — «Чаще всего речь идет о мелочах, таких, как: что она должна надеть или что она может или должна взять с собой. Гудрун смотрит на меня взглядом, взывающим о помощи. Но боже упаси вмешаться! Тогда я могу считать, что все «привилегии», например, совместный поход на каток или двухдневный туристический поход, могут быть тут же зачеркнуты. В такие моменты мне хочется просто провалиться сквозь землю перед своей дочерью!» (Выше мы уже говорили о том, почему матери так «аллергично» реагируют на подобные вмешательства отцов.) Другой отец чувствовал себя постоянно несчастным, когда его десятилетняя дочь жаловалась ему на мать, которая, по ее мнению, предпочитала ей ее младшего брата. «Что мне делать? — спрашивал он меня. «Я чувствую себя слабым и беспомощным. Что я за отец? В такие моменты я ненавижу себя и мою бывшую жену». Если дети упрекают отца в том, что он мало проводит с ними времени и мало им себя посвящает, отцу не остается ничего больше, как взять всю «вину» на себя, или, если он себя защищает, и при этом говорит, что это зависит не от него, то фактически признаться в том, что он бессилен быть хорошим отцом.

Массивные нарцисстические обиды тем не менее порождают ярость, пробуждают потребность эмансипации и ведут к протесту. И соответственным инфантилизации отношений с бывшей женой является протест «снизу», который влечет за собой поведение, очень напоминающее попытки эмансипирования пубертатного периода молодежи. Некоторые мужчины разрывают узел одним ударом, как если бы у них никогда не было семьи, которая что-то для них значила. Они заводят новые отношения, наслаждаются «новой свободой», некоторые даже увольняются с работы и путешествуют по свету. Подобные регрессии продолжаются месяцы, а иногда и годы. А тогда уже поздно снова становиться отцом. Другие начинают сопротивленчески-обо-ронительную борьбу против бывшей супруги, ставшей по причине развода могущественной матерью (СНОСКА: Педагогизирование материнских отношений после развода (см. выше), кажется, в известном смысле включает и отношение к бывшему партнеру). Они просто «не позволяют больше слова сказать». Только им удается исчезнуть из поля зрения матери, как они тут же забывают все ее требования, среди которых порой и очень важные для детей. Часто остается только удивляться, как некоторые взрослые мужчины просто наслаждаются лишением их со стороны матери отцовской ответственности: они перестают давать детям лекарства, которые те должны принимать регулярно, ребенок может смотреть телевизор, сколько захочет (включая фильмы ужасов), перед важной контрольной работой он остается с отцом в ресторане до десяти вечера и т.п. Очевидно, что эти отцы вживаются в роль старших братьев (см. выше), но с той разницей, что они превращаются из послушных в непослушных мальчиков. Конечно, как и вырвавшиеся на свободу подростки, они меньше всего могут понять требования и запросы матери и переживают ее ожидания исключительно как (потрясающие) репрессии, в то время как законность собственной точки зрения не подвергается сомнению. Некоторые отцы начинают искать союзников — собственных родителей, друзей, экспертов, адвокатов — чтобы, так сказать, утвердиться в своих правах. В конце концов они нередко приходят в суд с требованием о лишении матери права воспитания. Официально делается это, конечно, из соображений «благополучия ребенка». Если это рассматривать с позиций психоанализа, то можно сказать, что с точки зрения подсознательной мотивации речь идет здесь не столько о детях, сколько о том, чтобы, сделать обратимой пережитую из-за матери кастрацию.

Третья категория отцов реагирует на унизительное лишение отцовской ответственности и прав таким образом, что они и дальше пытаются играть роль главы семейства и распорядителя. Реальная власть матери настолько невыносима для них, что они ее просто отрицают. Эти отцы любят показываться в детском саду или в школе, в дни посещений подвергают ребенка обследованию своим (личным) врачом, дают детям распоряжения и указания, которые те без согласия матери никак не могут исполнить, самостоятельно записывают их на курсы или в спортивные секции и т.д. — и, конечно, все это без согласования с матерью (для них вообще не существующей). Но поскольку последняя все же владеет реальной властью, иллюзии этих отцов не долго остаются жинеспособными. Подобные случаи через короткое время снова рассматриваются в суде, чтобы вернуть отцу ту власть, которая даст ему возможность восстановить его мужское самоуважение.

Последнюю категорию отцов, сильно пострадавших нарцисстически в результате развода, можно охарактеризовать как «бедных отцов». Вместо побега, протеста или отрицания они сами декларируют себя беспомощными жертвами (матери) и ищут сочувствия и прежде всего — сочувствия детей. Во-первых, у этих отцов чувство «невинности жертвы», кажется, способно восстановить добрую часть нарцис-стического поражения. Но прежде всего статус жертвы открывает необыкновенно привлекательную возможность без угрызений совести мстить унижающему объекту, а именно, матери. В таком виде обратного триангулирования (ср. гл. 5.4) «бедный отец» делегирует агрессивность на своих детей так, что моральное право остается за ним. Как эти мужчины обременяют своих детей, остается им неизвестным. Так, Ютта, едва ей представлялась возможность провести с матерью прекрасные часы за игрой, на прогулке или за чтением сказок, как она тут же начинала вздыхать: «Бедный папа, он сидит сейчас совсем один дома!» Ютта постоянно переживала, не болен ли отец, есть ли у него еда. Это приводило мать в злую растерянность. Ютта испытывала такое чувство, что именно она должна заботиться об отце, и постоянное бессилие оттого, что она не в состоянии реализовать свою ответственность. Ее съедало чувство вины из-за того, что ей хорошо с матерью, и она соответственно этому колебалась между жалобами на себя и агрессивностью по отношению к матери, которая в глазах Ютты была виновна в страданиях отца. Агрессивные конфликты с матерью приобрели в скором времени дополнительную функцию: поскольку совместная жизнь с матерью становилась все менее гармоничной и удовлетворяющей, то это освобождало девочку от ее чувства вины по отношению к матери. Она могла все больше идентифицировать себя с отцом, поскольку чувствовала себя жертвой матери. Через два (!) года после развода девятилетняя девочка начала бороться за то, чтобы жить у отца. Однажды после посещения отец не привел ребенка домой и на основе свидетельских показаний ребенка добился частного определения суда по поводу того, что ребенок имеет право оставаться у него до тех пор, пока не будет получено новое решение суда о праве на опеку. О катастрофическом воздействии такого развития событий на ребенка я буду еще говорить ниже (с. 323 и далее).

Естественно, эти описания всех четырех «категорий» являются описанием экстремальных реакций на нарциссти-ческую обиду, нанесенную разводом или потерей права опеки, и именно, в двойном смысле. Во-первых, большинство «убегающих» отцов исчезает не окончательно. Также трудная досягаемость, несоблюдение времени посещений, неаккуратность в уплате алиментов, забывание дней рождения или передача детей собственным родителям, в то время как отец занимается своими делами, представляют собой мягкую форму той регрессии, смыслом которой является уход от ответственности. Также и отцы, активно борющиеся против матерей, не всегда заходят так далеко, что это вредит здоровью или школьным успехам их детей или пытаются отнять детей у матери. Оппозиция часто ограничивается противоречиями желаний матери в мелких «игольных уколах» агрессивный характер которых в каждом отдельном случае практически недоказуем. Таким образом, подсознательное «настраивание против» (гл. 9.3) является не просто выражением страха перед потерей любви ребенка или неприятного чувства по отношению к матери, но также средством восстановления нарушенного нарцисстического равновесия. Точно так же добрая часть педагогических разноречий, которые я описал выше (гл. 9.5), объясняется не только исключительно ситуацией посещений и «случаются» они не просто на основе того факта, что родители не в состоянии больше понимать друг друга. Более свободное обращение многих отцов с ограничениями и запретами часто происходит также из их собственной идентификации с ребенком, направленной против матери. В (братском) союзничестве с собственным ребенком отец способен минимум какое-то время снова почувствовать себя сильным. Наконец, обременения, исходящие от «бедных» отцов, не всегда приобретают столь невыносимые формы, как в случае Ютты, которая ничем другим не могла себе помочь, кроме как тем, что подорвала или даже разрушила в себе хорошее представление о доброй матери. Что же для таких отцов характерно, так это то, что они несут по жизни свое манифестное страдание по поводу ситуации развода и это не дает детям возможности перейти к «послеразводной повседневности». В облике «бедного» отца полное боли событие остается психической действительностью настоящего времени.

Во-вторых, только немногих отцов можно классифицировать в «чистом виде» по этим четырем «категориям». Большинство из них прибегает к каждой из этих возможностей, чтобы избежать нарцисстической обиды. В некоторых случаях эти подсознательные стратегии обороны вступают в силу поочередно. Я знал одного отца, который на протяжении многих месяцев после развода боролся с матерью за власть, потом вдруг исчез и через два года появился вновь в качестве заботливого отца, чтобы «взять в руки» школьные и воспитательные дела ребенка, а в заключение превратился в отвергнутого одиночку.

Право матери на опеку или, вернее, совместное проживание с ребенком означает для нее реальную власть. Само по себе это не понуждает делать выводы. Власть может быть реализована по-разному или не реализована вовсе. Но одно свойственно всем отношениям, где власть распределена неравномерно: вероятность, что она будет использована там, где есть необходимость защищаться от нападений. Стремление раненого мужского нарцисизма к поддержке и восстановлению отцовской позиции власти и влияния создает латентную опасность для материнской позиции, удерживает мать в готовности к тревоге. Образованная в результате развода позиция власти по отношению к отцу играет, собственно, для них, претерпевших в браке разочарования и обиды, важную восстановительную роль. От ее поддержания зависит их нарцисстическое равновесие. К описанным выше мотивам — чувству вины, страху перед потерей любви и т.д. (гл. 9.4) — присоединяется стремление к (поддержанию) женского самоуважения как дополнительный двигатель тенденции удерживать ребенка для себя, осложнять контакты с отцом или вообще помешать оным и т.д. А это, со своей стороны, усиливает чувство приниженности и страха у отца.

Конечно, все это (в основном) подсознательные процессы. Матери, как и отцы, как правило, верят в то, что ухудшение отношений всегда исходит от противоположной стороны. И это создает сложности в том, чтобы прорвать порочный круг поступков и реакций. В отношениях разведенных родителей бродит, очевидно, такой большой конфликтный потенциал, что достаточно ему всплыть в одном месте, как вся комплексная система чувства вины, обвинений, страхов и противострахов, унижения и боли, казалось бы, самостоятельно приходит в ускоренное движение. / Между тем случается также, что этот конфликтный потенциал разряжается. По самым различным причинам некоторым родителям с самого начала удается дать себе отчет в необходимости и далее делить друг с другом воспитательную ответственность. Иногда становится привычным то обстоятельство, что мать информирует отца о шагах развития ребенка и об особых событиях, благодаря чему у отца возникает чувство, что он принимает участие в жизни ребенка и тогда, когда его тот не видит. Это пробуждает в нем готовность к кооперации, активному участию в жизни ребенка, благодаря чему сохраняются его радость и гордость по поводу того, что в развитии ребенка есть и его заслуга, к этому относятся совместные обсуждения школьных дел, вопросов свободного времени и многое другое. Для ребенка родители являются общими носителями таких решений, что и осложняет использование одного из них в своих конфликтах с другим, но зато освобождает от конфликтов лояльности и вселяет чувство уверенности. Для отцов бывают иногда столь трудно переносимы финансовые обязанности также и потому, что они не получают за это ни благодарности, ни признания. Но это можно изменить, если мать будет декларировать чрезвычайные траты и подарки как общие. Достижения отца получат тогда тоже личное значение, поскольку они будут видимы ребенком. Таким образом «нарцисстически смягченные» отцы в один прекрасный момент в разговоре с матерью начинают не только спрашивать о том, когда они могут в следующий раз видеть ребенка, но и о том, не могут ли они ей, матери, чем-нибудь быть полезными, не нуждается ли она в их помощи. А это в свою очередь не просто удовлетворяет женский нарцисизм, но и уменьшает — вместе с признанием со стороны отца ее материнской роли — страх перед потерей ребенка. Здесь также играет роль комплексная система желаний и опасений, но в другом направлении: она начинает расслабляться.

Огромное значение имеет тот факт, что движение данной системы раздваивается и делает обратимыми внутренние и внешние конфликты, в которых оказались личности. Итак, описанный выше порочный круг агрессивных колебаний отношений матери и отца после развода может быть разорван. И даже — и это особенно интересно, — благодаря изменению поведения только одного из родителей. Условием к этому, во всяком случае, является то, что этот родитель сумеет превозмочь и психически переработать обидные переживания, желания и страхи, которые принес или активировал собой развод. Если нам удавалось таким образом помочь только отцу или только матери, то мы каждый раз замечали, что он или она настолько меняли свое отношение к ребенку и (или) к другому родителю, что и тот начинал вести себя по-другому. Такие изменения затрагивали иногда только субтильные детали, но этого было уже достаточно, чтобы дать возможность другому менее обидно и угрожающе переживать намерения бывшего супруга и всю ситуацию в целом (СНОСКА: Из этого вытекают существенные методические выводы для консультации: даже в тех случаях, когда основная проблема заключается не столько в отношениях между родителями и ребенком, сколько между разведенными родителями, консультации только с одним из родителей могут иметь успех. И не только как исключительное решение, если второй родитель не принимает участия в семейно-терапевтических сеттингах. Особенно там, где агрессивный потенциал между бывшими супругами (все еще) очень высок, по нашему опыту психоаналитической (психоаналитически-педагогической) консультации для одного из родителей — или для обоих, когда у каждого свой консультант, — можно отдать предпочтение систематической семейно-терапевтической работе с супружеской парой или со всей семьей.) ответственность возможна, трудно возразить против общей опеки; если разведенные родители «могут вместе», то они, по сути, и не нуждаются в юридическом декрете. Если же существуют серьезные проблемы в отношениях, то это часто может оказаться дополнительной причиной, что проблемы тогда лягут в первую очередь на плечи ребенка. (Ср. к дискуссии также исследования Balloff/Walter, 1989; Fthenakis, 1990.) Вопрос, во всяком случае, стоит того, тобы подробнее его обследовать: возможно ли при помощи официального статуса остаться совместноопекающими родителями, будет ли нарцисстическая рана не живущего вместе родителя, о которой мы говорили выше, от этого меньше, благодаря чему исчезнет (конечно, только) один мотив борьбы с тем родителем, у которого живет ребенок. Для этого у нас, конечно, отсутствует — на основе австрийского состояния законов — эмпирический материал. (Имеющиеся эмпирические обследования в ФРГ, которые утверждают позитивное влияние этого явления на послеразводные отношения, являются среди прочего с теоретически-методической точки зрения недостаточно убедительными.)

9.8. Разочарование и стресс вместо радости: как некоторые отцы переживают дни посещений

Просмотрев части девятой главы, я заметил, что читателю может показаться, будто не хватает систематической взаимосвязи. В одной из частей речь идет о повседневных проблемах матери, в другой — о ее подсознательных желаниях и страхах, потом я перехожу от матери к ребенку, от ребенка к отцу и от него снова к матери. Это происходит оттого, что в этой главе я мысленно нахожусь в разговорах, которые я вел со многими матерями, отцами и детьми в нашей консультации и в моей личной практике. Такое колебание между сознательными мыслями и подсознательными побуждениями, смена перспектив и взаимопроникновение между (педагогическими) объяснениями и собственным опытом, перекрывающим подсознательное, как раз соответствуют бесструктурной драматургии, по которой развивается психологически-педагогический диалог. Может быть, это даже облегчит (психоаналитически неподготовленному) читателю понимание сложных последствий взаимосвязи сознательных и подсознательных, индивидуальных и межчеловеческих душевных побуждений.

Также и сейчас мои ассоциации возвращают меня назад, к поверхности переживаний, а именно — от обид и стратегий обороны, присущих ситуации разведенных отцов, к нагрузкам и раздражениям дней посещений. Они так же, как и повседневные разочарования матери (ср. гл. 9.1 —9.5), находятся в тесной взаимоусиливающей связи с «глубинными» слоями переживаний, и их невозможно переоценить как динамический фактор для дальнейшего поведения отца.

«Каждый раз в пятницу, перед посещением, когда я думаю о том, что надо позвонить моей бывшей жене, у меня возникает неприятное давление в желудке», — рассказывает господин М., отец девятилетнего Руди, разведенный более четырех месяцев назад. Опять будут проблемы? Уже три раза подряд мать нарушала договоренность. Один раз потому, что у Руди был насморк, второй раз потому, что бабушка с дедушкой были в гостях и непременно хотели видеть внука. О причине третьего раза господин М. никак не мог вспомнить. Я поделился моим предположением, что он, вероятно, принимает объяснения матери не всерьез. Он подтвердил это и сказал: «У меня такое чувство, что все это ухищрения, с целью причинить мне боль. Ева (так зовут мать) все время вселяет в меня чувство, что я — нежелательная помеха и, где это только возможно, пытается от меня избавиться». Я спрашиваю его, поделился ли он со своей бывшей женой этими предположениями. Он говорит: «Нет». Инфантилизация отношений разведенного отца с бывшей женой, о которой говорилось выше, позволяет сделать вывод: вместо того чтобы (как минимум) хотя бы попытаться обсудить с матерью проблему, которую представляют посещения ребенком отца также и для нее, отец переживает это как простой отказ, как произвольное «нет». Было еще рано обсуждать эту проблематику, однако его «нет» на мой вопрос заставило его задуматься. Такие «первые шаги» на пути открытия собственной причастности к разочаровывающим ситуациям и возможных альтернатив очень важны. «Особенно плохо чувствую я себя, — продолжает он, — когда Руди снимает трубку. Если он спрашивает, когда я его заберу, я не осмеливаюсь сказать что-то определенное до того, пока не получу подтверждение Евы. Он только говорит спокойно: «Алло», а мне уже плохо, я чувствую, что я для него больше не важен». Особенно мучительны для господина М. ситуации, когда он забирает ребенка. С виду отец и сын довольно дружелюбно приветствуют друг друга, но на него уже давит постыдность ситуации. Родители не обмениваются ни словом, мать деловито готовит к выходу Руди, который раздражен и непредсказуем, а отец молча стоит в стороне, «как шофер, который ждет пассажира, будто его все это не касается». Он рассказывает мне, что в такие минуты перед его мысленным взором воскресают картины когда-то счастливого брака. «Это же наша квартира, и я вижу, как мы вместе заботимся о нашем любимом мальчике. Я тоже хотел развода, но до сих пор не могу пережить всего того, что мы потеряли или бездумно сломали». Господин М. признается, что он до сих пор (или вновь?) находит свою бывшую жену привлекательной и эротичной, и чувствует себя ужасно униженным ее холодостью и игнорированием, несмотря на то что вот уже на протяжении двух месяцев он имеет новые, по его мнению, весьма удовлетворительные отношения. Думал ли он когда-нибудь о том, что его бывшая жена, может быть, испытывает такие же чувства и ее холодность не что иное, как оборонительная мера? Об этом, по его словам, он никогда не догадывался. Как он думает, спросил я его, знает ли его бывшая жена о том, что он испытывает в этой ситуации по отношению к ней. Он отрицательно отвечает и продолжает говорить: «Я стараюсь ни в коем случае не показывать раздражения. Я не сделаю ей такого одолжения!» И я спрашиваю себя, понимает ли этот мужчина, как его видимая непричастность может ранить мать, в то время как та до настоящего времени не нашла никаких новых самоутверждающих отношений. Думаю, что нет. Оба партнера склонны побороть свои обиды путем нанесения обиды другому. Из тона его ответа можно было понять, что в настоящий момент для него было очень важно изображать «непричастность» и что интеракциональные проблемы, в которых участвовало также его поведение, невозможно обсуждать, пока он не переработал свои личные проблемы отношений и разрыва. «В конце концов приходит самое ужасное, — продолжал он, — «тревога!», так я это называю: что мне делать, на что обратить внимание, о чем я должен думать и так далее. Я выслушиваю все это молча. Что я должен сказать? Я должен, собственно, закричать ей, что я сам знаю, что мне делать. Мне стыдно перед Руди, и я готов в этот момент сквозь землю провалиться!» Господин М. производит удручающее впечатление. «Потом мы, наконец, остаемся одни, — продолжает он, — и я должен бы теперь, собственно, радоваться прекрасным выходным дням с ребенком...» Но тут возникают трудности, не связанные непосредственно с матерью, но характерные для послеразводных отношений многих отцов с детьми, с которыми они не живут больше под одной крышей. Для господина М. выходные дни с сыном превращаются в задание вместо радости. Как выразить любовь к нему? Что делать, чтобы завоевать ответную любовь сына? Он боялся, что Руди может упрекать его разводом, но не решался спросить об этом. Вместо этого он стремился доставить мальчику как можно больше удовольствия, изобретал различные программы, становился своего рода аниматором, который к тому же постоянно боялся провала. В один из первых погожих весенних дней они посетили Пра-тер, чтобы покататься на автодроме. Но автодром оказался еще закрыт на^зиму. «У меня было такое чувство, словно я потерпел поражение, как будто я что-то пообещал и не выполнил!» Мы выясняем, что господин М. постоянно стыдился одной своей фантазии, а именно, что Руди может в один прекрасный момент собрать свои вещи и сказать: «Папа, что ты можешь мне предложить? Я поеду лучше опять к маме!» или: «Я не буду тебя больше навещать». Из-за этого каждое разочарование ребенка, его скука или раздражение казались ему угрожающими. Я вижу в этом феномен, который встречается иногда у разведенных отцов. В противовес «педагогизированию» отношений матери и ребенка после развода отцы переживают часто инфантилизацию не только по отношению к бывшей жене, но и при определенных обстоятельствах по отношению к детям. Например, господин М. попал в такую зависимость от своего сына, он боялся, что может потерять его любовь, если не будет «хорошим». При таких обстоятельствах, конечно, не удивляет и то, что дни посещений не могли стать днями незапятнанной радости, как он того себе желал. Господин М., очевидно, просто не имел представления о том, что он важен Руди просто как отец, что именно эти отношения нужны ребенку, а совсем не обязательно исключительные развлечения.

Об этом мы еще поговорим. Однако один фактор играет почти у всех этих неуверенных в своих отношениях с ребенком отцов известную роль. Собственно, было бы неверно говорить о «продолжении отношений ребенка с обоими родителями», потому что после разрыва родителей отношения ребенка с матерью и с отцом не могут быть прежними. Об изменениях отношений матери и ребенка мы уже неоднократно говорили. Что же касается отношений отца с ребенком (СНОСКА: Я говорю здесь о внешних приметах отношений, а не о внутренних изменениях, т.е. объектоотношенаях), то развод в большинстве случаев ставит обоих в совершенно необычную ситуацию: на протяжении долгого времени им приходится общаться исключительно друг с другом. В этом случае выпадение «третьего» в отношениях отца и ребенка становится еще более заметным, чем в отношениях матери и ребенка, для которых уже задолго до развода исключительно двойственные отношения не были чем-то особенным. Непривычность этой ситуации оказалась трудной для отца еще и потому, что ему не хватает социальной компетентности, чтобы компенсировать отсутствие матери. Многие отцы никогда не учились подолгу играть с детьми, развлекаться с ними, они не очень хорошо понимают мир ребенка. Они привыкли к соединяющей роли присутствующей матери. Им приходилось оставаться один на один с ребенком в основном только в тех случаях, когда предполагалось «что-то предпринять». И именно к этому образцу отношений совершенно автоматически обратился господин М. Страх отцов, что они не выдержат парных отношений с ребенком, ведет к тому, что разведенные отцы очень скоро начинают искать «третий объект». Они едут в гости к бабушке с дедушкой, предлагают пригласить друзей, отсылают ребенка к соседским детям или же пытаются восстановить обычную тройственную констелляцию с новой подругой. И снова они недооценивают того значения, которое они персонально имеют для сына или дочки, и рассчитывают на то, что развлечение с другими будет им засчитано как отцовская заслуга. Но это не так. Эти отцы не видят, что их периферического присутствия в дни посещений недостаточно, чтобы компенсировать повседневное отсутствие и из-за недооценки своей персоны лишают себя и ребенка большого шанса. Также и господину М. приходилось бороться с этой проблемой. «Я просто не знаю, как (!) играют с человечками из конструктора «лего». Мне ничего не приходит в голову!» «Ачто делает Руди в таких случаях?» — спрашиваю я. «Он говорит мне, как я должен играть». Господин М. заметно почувствовал облегчение, когда я ему сообщил, что достаточно и того, что он предлагает себя ребенку как товарища по игре и что дети таким положением вполне удовлетворяются и получают импульс к фантазированию.

Но тут обнаружилась еще одна сложная проблема: господину М. такого рода игра не приносила удовольствия. Недостаточно стресса, слишком мало идей; взаимное времяпрепровождение с Руди становилось для него еще и педагогическим долгом. Одной из задач консультации была также задача научить господина М. такому построению его отношений с сыном, чтобы они соответствовали его собственным желаниям и потребностям (конечно, учитывая интересы ребенка).

Воскресенье до обеда было для него всегда лучшим временем. Отец и сын долго спали, завтракали в постели, возились, устраивали бои с подушками, беседовали о школе, футболе и о многом другом. «После обеда обычно создается критическая ситуация. Руди становится капризным, ему ничего не нравится, он начинает меня ругать, я тоже раздражаюсь, и мы ссоримся». Очевидно, предстоящая разлука трудна для мальчика. Всегда легче покинуть того, на кого ты зол. Господин М. хотя и чувствовал, что эти сцены связаны с расставанием, «о из чувства вины избегал говорить об этом с Руди. Возвращение к матери происходило обычно в подавленном настроении для обоих. Когда приезжали домой, Руди очень быстро прощался и тут же уходил в свою комнату. «Еве говорю я тогда: «Итак, через четырнадцать дней. Когда я еду в лифте, мне хочется выть!» — говорит он в заключение, и я замечаю, что он борется со слезами. На мой вопрос, что приходит ему в голову по поводу этой сцены, господин М. отвечает спонтанно: «Развод, четыре месяца назад, когда я ушел с моим чемоданом. Каждое прощание — это как вновь переживаемый тот ужасный день!» Потом он подождал: «Когда Ева отказала мне три недели назад, я раздраженно отреагировал по телефону. Но, к своему ужасу, заметил, что мне стало легче». И после короткой паузы: «Я думаю, что же было причиной, что я в свое время выбрал именно ее!»

9.9. Отцы, которые (больше) не показываются

Ошибочное действие господина М. — он никак не мог вспомнить причину последнего отказа матери — представляется теперь в ином свете. Это он сам, подсознательно, желал этого отказа. И ему посчастливилось — он смог это частично почувствовать, что и помогло ему увидеть трудности его отношений к Руди, проистекавшие не только от матери, но и в какой-то мере и от него самого (СНОСКА: По прошествии двух месяцев после начала консультаций ситуация отношений господина М. с Руди, а также и с его бывшей женой, заметно разрядилась. Спустя полгода, когда он приехал за Руди, он пригласил мать на чашку кофе. Через два дня она сама ему позвонила, чтобы впервые спросить, не может ли он в субботу, во внеочередной раз, взять ребенка, потому что ее пригласила подруга. Очевидно, мать в результате расслабления отношений была в состоянии воспользоваться в своих целях продолжающимся отцовством своего бывшего супруга. Все это было результатом маленького, почти незаметного изменения в поведении отца, что сыграло для матери роль освобождения от страха и восстановления нарциссгического равновесия, а также привело к дезагрессивизации отношений).

Господин М. переживал критический период послераз-водного отцовства. Он, еще переполненный чувством боли из-за потери семьи, от которой, очевидно, только поверхностно отвлек себя, вступив в новые отношения в высшей точке нарцисстического кризиса, должен был осознать, что те формы и характер, которые в дальнейшем будет принимать его отцовство, только усилят чувства боли, печали, унижения и неполноценности. Чем меньше удается отцам выйти из этого кризиса отношений с матерью, ребенком и самим собой, тем больше вероятность, что они попытаются побороть эту невыносимую ситуацию путем постепенного или внезапного отхода. Конечно, невозможно представить себе это как сознательное решение, но мотивы отхода все же вступают в конфликт с отцовским чувством ответственности и любви к ребенку. К чему прибегают эти отцы довольно часто, так это к любой возможности, позволяющей перекладывать на «третьего» ответственность за отход. Для этого можно использовать перемены по службе: взятие на себя обязанностей, требующих частых выходных дней, и таким образом нередки отказы в визитах; командировки; изменение места жительства и т.д. Напряженные отношения с матерью также дают повод рационализировать отход отца.

Один из отцов рассказывал мне, что однажды после двух отказов в визитах со стороны матери он на протяжении нескольких недель не звонил. «Зачем мне опять звонить? У нее и так уже готова новая отговорка!» Другой отец постоянно в дни визитов ссорился с матерью. Он прекратил встречаться со своей дочерью, «чтобы избавить ее от этих сцен». Другие же просто «ресигнируют». «Если она (мать) не дает мне больше возможности быть отцом так, как я считаю было бы хорошо для ребенка — и не надо. Теперь ей удалось отнять у меня и ребенка!» Это не означает ничего иного, как то, что в это критическое время мать и отец при всех (внешних) противоречиях интересов тянут за один и тот же конец одного и того же каната: отец хочет (сознательно) видеть своего ребенка, но жалуется на то, что мать мешает ему в этом. Здесь читается тем не менее [подсознательная) потребность в отходе. Мать согласна [сознательно) продолжать отношения отца и ребенка, но при этом жалуется на его эгоизм .и безответственность. В подобном положении тем не менее видно все же [подсознательное) желание держать ребенка только для себя и исключить отца из совместной жизни. Словом, особые желания матери и тенденция отца к ретировке работают вместе, образуя мощную «подсознательную коалицию», против которой другие сознательные мотивы как отца, так и матери не имеют шансов. Хотя у них и присутствует законное желание дать ребенку возможность поддерживать отношения с обоими родителями, но оно остается невыполнимым.


© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»