Фигдор Г. Дети разведенных родителей: между травмой и надеждой

7. ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ВЫВОДЫ: ПОПЫТКА ДИНАМИЧЕСКОЙ КЛАССИФИКАЦИИ РЕАКЦИЙ НА РАЗВОД

В этой главе попытаемся сделать общий обзор всего множества и комплексности процессов переживаний детьми развода.

Реакции детей на развод можно классифицировать различными способами. Выстроить различные внешние проявления (ср. перечисления на с. 16 и далее); разбить эти проявления по группам, исходя из различных критериев (по тяжести, по манифестности проявлений в семье или среди окружающих, по аффектам, поведению или физическим симптомам и т.д.); во введении можно было бы взять за основу психиатрические классификации; исходить из длительности очевидных реакций (среди которых различаются спонтанные реакции и реакции в той или иной степени замедленные). Эти и другие характеристики все же (с точки зрения психодинамических процессов, скрывающихся за манифестными реакциями) лишены не только теоретической основы, но и практической ценности. Начинает ли ребенок мочиться в постель или испытывает гнев на отца, производит ли его поведение впечатление истерии или деп-рессивности, проявляет ли он страх перед необходимостью оставаться одному уже через три недели после развода или через шесть месяцев — все это само по себе не говорит ни о значении, ни о динамической структуре наблюдаемых реакций. Недержание мочи, например, может выражать спонтанную регрессию, которая должна помочь ребенку вернуть душевное равновесие. (Итак, это то, что мы называем реакциями переживаний, см. ниже.) Но недержание мочи может также отражать невротический симптом, который возник в ходе посттравматической обороны или глубокого падения в предэдиповы конфликты объектоотношений, что свидетельствует о массивном процессе деструктуризации. Это действительно и для «истерического», «депрессивного» или другого, подобным образом этикетируемого поведения. Яростное нежелание общаться с отцом может также быть выражением пережитой обиды ребенка или перенесением агрессивности с матери на отца; оно может отражать мучительное эдипово чувство вины, что является результатом идентификации с матерью или же только симуляцией с целью исполнения (реальных или фантазируемых) желаний матери. В конце концов нам известно, что если «симптом» исчезает, это еще не значит, что ребенок преодолел свой кризис, что он не только не вытеснил свои фобические страхи, свои агрессии (или что там еще), а не заменил их другими образованиями обороны.

Эти вопросы ни в коем случае не являются вопросами только теоретического значения. Лишь в случае, если я понимаю значение определенного поведения или позиции, особенного аффекта, чувства и так далее, если мне ясен сознательный и подсознательный смысл и функции наблюдаемого феномена, только тогда я могу определить, какая помощь нужна ребенку. Именно поэтому я придаю такое большое значение динамической классификации. Конечно, как всякая классификация, это только обобщение. Но знание типичных психических «конструкционных образцов» реакций на развод и связанных с ними переживаний может оказать большую помощь, когда речь идет о том, чтобы понять каждого отдельного ребенка с его особенными проблемами. Исходя из сказанного выше, данный обзор должен служить нашему пониманию различных «душевных исходных условий», с которыми ребенок вступает в послеразвод-ное будущее (это тема третьей части настоящей книги).

7.1. Реакции переживаний и защитные мероприятия

В. Шпиль называет реакциями переживаний «психические реакции, которые вступают в момент, когда личность в ее развитии конфронтирует с ирритирующими обстоятельствами. Это в свою очередь происходит, когда к психическим структурам предъявляются чрезмерные требования, т.е. когда личность не обладает достаточными силами, чтобы преодолеть влияние обстоятельств или эти обстоятельства отмечены экстремально отступающими от нормы условиями» (1967, 3). Реакции переживаний могут манифестироваться различными проявлениями в поведении, искажением восприятия, состоянием страха, нарушением сна, соматическими симптомами и другими явлениями. При всей внешней схожести с невротическими симптомами они отличаются друг от друга тем, что, во-первых, послужившее причиной и внушившее страх событие было пережито сознательно и остается в сознании и, во-вторых, пострадавший индивидуум нуждается во времени и поддержке внешними обстоятельствами, чтобы вновь вернуть себе душевное равновесие. Время и необходимые условия дают возможность сознательно переработать событие без необходимости прибегать к «раскрывающей», т.е. делающей сознательными отраженные психические конфликты, психотерапии (7.4).

Такое определение реакций переживаний в качестве предположительно преходящего патологического явления совершенно точно совпадает с той ирритацией, которую мы видели в качестве («нормальных») душевных реакций на переживания развода (ср. гл. 1.2, 1.3, 2.1 и 2.2). Событие, которое вызвает у детей чувства гнева, вины и страха, воспринимается сознательно. Аффектации могут выражаться в многочисленных осложнениях поведения, соматических реакциях, но могут оставаться и незамеченными. Тем не менее какими бы сильными ни были душевные реакции, душевная «структура» в этот момент, если и перегружена, однако не изменена. И ребенок принципиально в состоянии самостоятельно восстановить свое равновесие, не прибегая к той или иной реакции на развод (ср. гл. 2.2), а лишь при помощи внешних обстоятельств, т.е. благодаря тому, что мы назвали «первой помощью».

Конечно (СНОСКА: Текст, напечатанный мелким шрифтом в этой главе, читатель, не очень заинтересованный в психоаналитическом теоретическом образовании, может пропустить), обозначение «Восприятие и переработка пугающего события» не исключает, что в реакции переживаний и в их переработке принимают участие стать от этого «невротиками»? Ответ должен звучать так: в известном смысле да! Модель конфликта (ср. экскурс с. 43 и далее) описывает, собственно, происхождение не только исключительно «классических» симптомов, а может быть, действительной вообще как общая модель психической динамики. Вся наша душевная жизнь развивается на напряженном поле различно направленных стремлений и сил, причем, большая или меньшая часть возникающих конфликтов разрешается путем (подсознательных) механизмов обороны. Но можно сказать и наоборот, что в каждом душевном побуждении, — будь то принуждающий импульс в «сотый» раз помыть руки, радость по поводу выдержанного экзамена или просто предложение, высказанное во время беседы, — также записаны подсознательные мотивы и, таким образом, все, что мы делаем или думаем, вплоть до выражения сознательных воли и мнения, является также симптомами: т.е. содержит функцию (искаженного) удовлетворения предосудительных стремлений. Граница между психической «болезнью» и «здоровьем», между «невротическим» и «не невротическим» строится таким образом не на принципиально различных динамических соотношениях, а рассматривается прежде всего квантитативно (количественно): совершенно очевидно, что это зависит от того, в какой мере подсознательные детерминанты наших действий, мышления и ощущений оставляют открытыми, являются препятствием или делают вообще невозможной удовлетворительную реализацию жизненных целей и сознательное достижение душевного благополучия.

Итак, вопрос «душевного благополучия» или «невротического страдания» зависит не только от психического развития, т.е. достигнутого психодинамического соотношения, но также и от актуальных жизненных условий.

Экскурс

О ВЗАИМОСВЯЗИ МЕЖДУ ИНФАНТИЛЬНЫМ НЕВРОЗОМ И «ПСИХИЧЕСКИМ ЗДОРОВЬЕМ/БОЛЕЗНЬЮ» В ЗРЕЛОМ ВОЗРАСТЕ

Выше я говорил об огромном значении эдипова отрезка развития для будущей жизни детей. На этот период приходится важнейший поворот в развитии половой идентичности, обращении с «тройственными отношениями», и вытеснения этого периода оформляют то подсознательное «помещение», из которого маленький ребенок со всеми своими конфликтами и страхами «соруководит» будущей жизнью растущего и в конце концов взрослого субъекта (ср. с. 170 и далее). Почему, однако, происходит это «выживание» раннего детства? Одно только вытеснение не может дать фундаментального психоаналитического познания. Но можно себе представить, что постепенное изменение детских объектоотношений, в которых дети приобретают все больше автономии по отношению к родителям, уменьшает также давление обороны: если я стал независимым от моих родителей, то ослабляется также инициируемая страхами оборона! Итак, почему взрослый «невротик» боится своих инфантильных влечений и фантазий так, как если бы он все еще был маленьким, зависящим от любви и благосклонности родителей ребенком?

Для того, чтобы это понять, следует осветить два душевных феномена, которые психоанализ характеризует как «Сверх-Я» и перенесение. «Сверх-Я» является своего рода психической инстанцией или же наследством эдипова комплекса: при помощи эдиповой идентификации (см. с. 168 или по поводу идентификации в целом с. 57 и далее) ребенок разрешает не только комплекс соперничества, но также в известной степени принимает в себя объект эдиповой идентификации, делает этот объект частью своей персоны. Это касается определенных свойств характера, сексуальной идентичности, но также и ряда тех (реальных или фантазируемых) нормативных манер — ожиданий, наказов и запретов, угроз, — ответственных за упомянутые выше конфликты. Иначе говоря, ребенок усвоил часть своих родителей (вернее, их родительской репрезентации) . Поскольку процессы обороны являются подсознательными, то добрая часть «Сверх-Я» — а именно, его появление — является тоже подсознательной. Это значит, что индивидуум знает или чувствует, что он должен и чего нет, что он имеет представление о том, что хорошо и что плохо, о том, что разрешено и что запрещено, испытывает страх (чувство вины, «нечистую совесть»), когда нарушает моральные нормы, но он не знает, откуда все это берется, не знает, что он в себе (в своем «Сверх-Я») подсознательно оживляет родителей раннего детства.

С перенесением Фрейд впервые познакомился как с феноменом психоаналитической ситуации. Он убедился, что пациенты развивали по отношению к нему потребности, тоску, фантазии, чувства и опасения, которые происходили из их детских объектоотношений (как когда-то по отношению к родителям, братьям и сестрам). Пациенты подсознательно переносили эти возбуждения или образцы объектоотношений на актуальное отношение к психоаналитику или, иначе говоря, в перенесении пациент подсознательно делает аналитика отцом, матерью и т.д.

Позднее этот, регулярно возникающий феномен, стал центральным эффектором терапии: перенесение возвращает вытесненное детство пациента в настоящее, в кабинет врача.

Вскоре Фрейду стало ясно, что перенесение хотя и является довольно сильным в психоаналитической ситуации, но здесь тем не менее речь идет о подсознательном процессе, который принимает участие почти во всех социальных отношениях. «Сверх-Я» и ход перенесения дают объяснение тому факту, что для взрослых различные жизненные ситуации и констелляции отношений подсознательно становятся новыми «отложениями» переживаний и опыта раннего детства. Это могут быть также и чрезвычайно радостные «сцены» (Лоренцер), поскольку заметная часть нашего благополучия в настоящее время затрагивает новое переживание счастливого момента детства. Но перенесение в состоянии активировать и запретные побуждения, оценка и осуждение которых воспринимаются единственно посредством родительских объектов (а именно, посредством «Сверх-Я»), так что упомянутому идивидууму не остается ничего более, как отразить активированный конфликт, что становится в один ряд с развитием невротических действий и поведения.

Но здесь вновь возникает один вопрос. Разве мы не сказали, что перенесение является повсеместно распространенным феноменом? Также все дети проходят через конфликтные эдиповы ситуации, разрешают их (минимум частично) путем сексуальных вытеснений и идентификаций и создают свое «Сверх-Я». Таким образом, каждый ребенок, даже при достаточно нерепрессивных и благоприятных обстоятельствах, в силу своих фантазий и проекций часто не в состоянии сознательно разрешить конфликты и вынужден их отражать. Да, известная мера обороны/побеждения влечений даже является условием для развития способности к работе и несексуальным социальным отношениям. Но если это и так, что механизмы обороны действуют патогенно, должны ли мы все также подсознательные процессы . Поскольку любой психический акт включается в душевную динамику конфликтов пострадавшего индивидуума, то реакция переживаний является результатом обороны по поводу отвергнутых желаний и фантазий, т.е. образованием компромисса, а не видом «автоматического рефлекса на свершившееся событие. При всей «нормальности» спонтанных реакций развода невозможно найти двоих детей, которые с одинаковой тоской, одинаковой яростью и т.д. реагировали бы на (реальную или предполагаемую) потерю одного из родителей. Это заключается в том, что один ребенок, например, размером своего гнева отражает свою большую тоску и связанную с этим нарцисстическую обиду и в своей агрессивности, пусть даже с «негативным обозначением», но удерживает отношения, которые грозят потерей. А у другого ребенка особенно большое чувство вины может как раз скрыть гнев по отношению к одному или обоим родителям и т.д. Вместе с тем существует теоретическая близость между «реакциями переживаний» и той симптоматической ирритацией, которую Анна Фрейд описывает как преходящие нарушения развития (1962/1964, 1965). Здесь речь идет о новых или модифицированных образованиях компромисса, частично о результатах преходящих регрессий, которые выражаются путем актуализации конфликтов в ходе решительных изменений условий развития. В качестве таких типичных изменений А. Фрейд называет отделение от матери, рождение нового ребенка в семье, болезни или операции, начало посещения детского сада или школы, переход от (эдиповой) семьи в общество сверстников, шаг от игры к работе, новые или усилившиеся генитальные стремления перед и во время пубертата, внесемейные любовные отношения и др. (1962, 1956 и др.).

Между тем некоторым людям удается так организовать свою жизнь, что они в состоянии удовлетворительно «совладать» даже с массивными (и актуально действующими) душевными конфликтами. Естественно, ценой ограничения подвижности своих жизненных условий, о чем данные персоны могут и не знать. Фрау Эдит Д., например, была удачливой ассистенткой в университете, которая свою ненасыщенную эдипову тоску по рано умершему и идеализируемому отцу перенесла на уважаемого профессора, у которого работала. Она была счастливо замужем и ее жизнь проходила вполне удовлетворительно. В 35 лет по настоянию мужа (в основном, но не только) она решила родить ребенка. С тех пор все изменилось. Как показало аналитическое лечение, уход из университета и прежде всего разлуку с профессором пережила она, — естественно, подсознательно — как новую инсценировку смерти отца. В результате ухудшились ее отношения не только с матерью, которой она в детстве приписывала вину за потерю отца, но она также начала переносить на мужа аспекты своих конфликтных отношений с отчимом. Она не могла спать, постоянно упрекала мужа по любому поводу (подсознательно: он хотел занять место отца/профессора) и пренебрегала им. Ровно через год, после того как жена в третий раз покинула супружескую квартиру (как она еще ребенком не раз убегала из дому), муж, который не в состоянии был все это терпеть, развелся с нею. К тому же собственная дочь стала олицетворением ненавидимой (в детстве) младшей сестры (по матери), что женщина отражала чересчур заботливым отношением и постоянным страхом за ребенка.

Все люди переносят, итак, реинсценируют часть детства в своей настоящей жизни. Но перенесения

Эдит Д. доминировали над ее настоящими отношениями. Рабочие отношения с профессором в той мере, в которой они позволяли себя для этого использовать, беспроблемно могли еще выдержать идеализированное отцовское перенесение. Отношения с мужем и отчимом, напротив, исключали друг друга.

Если возникает желание оценки психического развития человека или его актуального статуса по психогигиеническим этапам его жизни, то недостаточно обращения только к «актуальному душевному благополучию». Во-первых, на что следует обратить внимание, так это на вероятность, с которой данный субъект переносит грозные и поэтому отраженные конфликты объектоотношений (из детства) на (важные) жизненные ситуации и, во-вторых, на вероятность того, что эти перенесения (итак, их подсознательная часть) будут настолько сильны, что тяжело нарушат реальные переживания и действия.

По психоаналитическому опыту, эта вероятность, однако тем больше, чем массивнее были, во-первых, страхи, развитые в ходе инфантильных конфликтов, во-вторых, она возрастает с количеством сфер жизни и переживаний, которые будут затронуты конфликтами следующих за ними мероприятий обороны. Оба варианта зависят от той помощи, которую могут оказать ребенку окружающие, и — совершенно особенно — от возраста (развития) ребенка. Это является также основанием того, что регрессии, образованные обороной, следующей за особенно устрашающим послеразводным кризисом, должны рассматриваться как психогигиенически невыгодные по сравнению с частично более «зрелыми» и образованными в более выгодных, т.е. благоприятных внешних условиях формациями обороны, которые сформировались к моменту развода. Это можно сформулировать так: мера и драматизм психических конфликтов детства, в которых первые шесть лет жизни играют особенную роль, определяют меру и диспозицию будущих невротических страданий (СНОСКА: Невротическое страдание, естественно, не означает понятия болезни. Люди, страдающие от невротических конфликтов, очень часто подводят свои симптомы под новообразовывающуюся, чаще всего нарцисстически мотивированную оборону, чтобы не чувствовать себя больными или «виновными» в своем несчастье: симптоматические действия, чувства, желания, соматические страдания и т.п. рационализируются, т.е., на первый взгляд, имеют кажущееся благоразумное и «безобидное» обоснование; идеализируются и таким образом представляются ценными и целесообразными; просто отрицаются; проецируют вероятные причины на других персон и на другие отношения и т.д.).

В свете изложенного выше момент сознательно воспринятого события, испугавшего ребенка, ставится на первый план в концепте «реакции переживания». Эта сознательная презентация события является, среди прочего, главным фактором, ответственным за феномен, поэтому симптомы, появившиеся в рамках реакций переживаний (или преходящих нарушений развития), могут оказаться преходящими, не заменяются другими и не оставляют каких бы то ни было патологических следов (или диспозиций), хотя эти симптомы (или аффекты, сопровождающие реакции переживания) сами по себе также подсознательно детерминированы. Они в первую очередь не понимаются как подсознательные попытки преодоления (отражения) актуального, возникшего в результате ирритирующего события конфликта, в качестве (частично модифицированной) манифестации старого конфликта, активированного событием. Они являются составными частями все еще острого конфликта, но не его решением. Или точнее: конфликт, вернее история обороны индивидуума, предлагает не только большую часть тех значений, которыми определяется совершившееся событие, но и репертуар эффектных реакции и стратегий преодоления. Однако, когда вступают эти аффекты и стратегия преодоления — итак, «симптомы» реакций переживания — актуальная ситуация остается конфликтной и неспокойной. Если окружающим удастся благодаря помощи и поддержке смягчить актуальную ситуацию в ее угрожающей опасности, и это будет означать для пострадавшего, т.е. для ребенка, пережившего развод, что его попытки разрешить конфликт оказались удачными, то большая часть детерминированных прежними конфликтами реакций («симптомов») потеряет свое актуальное значение и исчезнет.

Наконец, надо обратить внимание на то, что часть симптоматики реакций переживания и(или) преходящих нарушений развития зависит от того, что Зигмунд Фрейд описал как актуальный невроз, чье происхождение в первую очередь надо искать не в инфантильных конфликтах, а в прямом перенесении актуально сдерживаемых либидинозных, но и агрессивных (СНОСКА: Laplanche/Pontalis, 1967,53) порывов на неврозные и соматические сенсации (страхи, раздражение, нарушения сна, снижение концентрации и т.д.). Но актуально невротические симптомы могут исчезнуть так же быстро, как появились, если жизненная ситуация в известной степени предложит удовлетворение. Тем не менее можно проанализировать ряд «актуально невротических» заболеваний, которые строятся при помощи новых моделей (структуромоделей, объектоотношений) на подсознательных конфликтах, описанных в ранней психоаналитической литературе. Во всяком случае основная возможность непосредственного перенесения неотведенного напряжения влечений в физические симптомы не является неоспоримо доказуемой.

Необходимые условия, призванные помочь детям, пострадавшим в результате развода, должны быть созданы прежде всего родителями. И это важно не в последнюю очередь потому, что именно на них (родителей) направлены аффекты, чувства и угрожающие фантазии детей, в основе которых лежит их поведение или восприятие детьми этого поведения, и очень важно, окажутся ли конкретные опасения детей (реально или видимо) обоснованными. Это зависит от того, смогут ли родители довести до сознания ребенка, что при всех внешних изменениях жизненных обстоятельств «мир в своей основе» не перевернулся. А эту основу составляют: уверенность в том, что любимые объекты остаются досягаемыми, что ребенок и дальше может любить и быть любимым, чувствовать себя уверенным и защищенным, может дальше жить с чувством, что он все еще такой, каким был, и может рассчитывать на радость и удовлетворение даже в изменившихся обстоятельствах. К этому присоединяется помощь как со стороны родителей, так и других персон, которым ребенок доверяет (членов семьи, педагогов, психотерапевта), а именно, предоставление возможностей и «помещений», которые позволяют ребенку выражать его внутреннее напряжение, помогают ему высказывать то, что его мучает или создает возможность символически выражать это также в игре. Это та помощь, которая поддерживает ребенка, утешает, открывает перед ним новые перспективы и предоставляет в его распоряжение своего рода «переходное помещение» (ср. Винникотт, Шефер), где ребенок может сталкиваться как с опасностями, так и с собственными деструктивными импульсами, но без опасения, что действительно что-то произойдет или ему будет нанесен ущерб. Наконец, надо постараться в это время как можно меньше отказывать ребенку, особенно в отношении постоянно активируемых, регрессивных желаний, таких, как: физическая близость, желание не оставаться одному, возможность контролировать мать, ненасытность, желание пачкаться, «эгоистическое» преследование своих собственных потребностей и т.п. Конечно, обычно получается так, что удовлетворение всех этих желаний по причине недостатка времени, «помещения» или из финансовых соображений не всегда возможно. Но в этом случае необходимый отказ должен затрагивать удовлетворение, но не само желание. То, что я при этом имею в виду, лучше всего проиллюстрировать таким примером. Одна мать жаловалась, что ее девятилетний сын Лукас вскоре после развода перестал убирать свои вещи и ежедневно настойчиво требовал новых игрушек, комиксов, моделей и т.д. Такое поведение постоянно вызывало гнев матери: «Он прекрасно знает, что мне нелегко, что я должна много работать и что нам необходимо экономить. Но ему это, видимо, все равно. А вечером я должна сидеть у его кровати, пока он не заснет. Вечно только я должна проявлять внимание. А если я этого не делаю, он раздражается и начинает меня ругать!» Неисполнение желаний Лукаса подобным образом приводило к агрессивным сценам, в которых мать постоянно настаивала на своем «нет», упрекала его, на что мальчик отвечает руганью и слезами. Эта мать отказывает ребенку не просто в удовлетворении его постоянных запросов, она не может ему простить, что он предъявляет к ней эти запросы. Может быть подсознательно она и замечает, что поведение Лукаса не только регрессивно, но вместе с тем и агрессивно, а он чувствует, что так может задеть мать и (или) требует — в виде материальных и социальных запросов — своего рода замены пережитой потери, а именно — отца. Если же мать была бы в состоянии понять душевную ситуацию сына, что называется, могла бы идентифицировать себя с его желаниями, она сумела бы по-иному реагировать и по-иному также сказать «нет»; она сожалела бы о невозможности удовлетворить его желания, она искала бы способ отвлечь ребенка и утешить его и была бы рада любой возможности исполнить желания ребенка, вместо того чтобы упрекать его при каждом удобном случае в эгоизме и отказывать ему в удовлетворении даже там, где нет в этом необходимости.

Если врач-консультант поможет матери проявить способность в восприятии агрессивных чувств ребенка как преходящих регрессий, она сумеет так обращаться с Лукасом, что он снова обретет душевное равновесие. Иначе отношения «мать —ребенок» придут к такому агрессивному обогащению отношений (в аспекте «послеразводного кризиса»), что его психическая система окажется перегруженной. Затем возможно обострение душевных конфликтов, на которое уже нельзя будет не обратить внимания и тем более преодолеть его сознательными методами, а провоцируемые страхи начнут изгоняться различными механизмами обороны. Таким образом, при стечении неблагоприятных внешних обстоятельств реакции переживания могут стать исходным пунктом и ядром (в узком смысле) невротического развития.

7.2. Усиление «старых» симптомов

В дополненных теоретических замечаниях к реакциям переживаний (см. с. 195 и далее) я указывал на то, что элементы реакций переживаний, т.е. видимые симптомы, состояния аффекта, изменения поведения сами по себе являются подсознательными образованиями компромисса, которые дедуктируются из ранних, уже преодоленных, но по причине развода вновь активированных конфликтов. Они исчезают, если актуальная ситуация теряет свою угрожаемость. Но может оказаться и по-другому, когда есть единственная возможность эти «старые», накопленные до развода конфликты живущих внутри страхов отразить только при помощи образования невротических симптомов и формирования определенных черт характера. Мы часто наблюдали, что эти дети на известие о том, что родители разводятся, реагируют «просто» усилением (уже имеющейся) симптоматики73; агрессивные дети становятся еще агрессивнее, подверженные фобиям выказывают еще больше страха и усиливают или развивают свои стратегии избегания, недержание мочи проявляется еще чаще и т.д. Интересно, что родители этих детей часто рассказывают, что развод на их дочь или сына, кажется, не произвел большого впечатления. Но мы уже говорили подробно, что отсутствие признаков проявления разочарования, тоски, гнева, чувства вины и страха еще не говорит о том, что ребенок, действительно, не испытывает всех этих чувств (ср. гл. 1.2). При обследовании одной из групп детей, казалось бы не реагирующих на развод, создалось впечатление, что здесь имеет место скрывание реакций переживаний — исходит ли это от родителей или от самих детей, — т.е. на место обычных реакций переживаний выступает усиление обычной старой симптоматики. И это происходит особенно в тех случаях, когда между разводом и внедрившимися перед разводом конфликтами — прежде всего эдиповой фазы развития — наблюдается большая схожесть в отношении переживаний. Развод в данном случае является не столь новым самостоятельным пугающим событием, сколь в известной степени повторением уже пережитой и продолжающейся в подсознательном ситуации опасности. И дети реагируют тем, что усиливают свои привычные и «проверенные» механизмы борьбы со страхом.

Я не дифференцирую в дальнейшем замененные симптомы и невротические образования характера. К чаще всего встречающимся инфантильным невротическим образованиям ср., напр., с. 176 и далее.

Если это получается, то симптоматика усиливается или развивается. Страхи, дополнительно вызванные разводом, будут пойманы или связаны, чем ребенку — во всяком случае на определенное время — удается удержать свое (пусть далее невротическое) равновесие и избежать таким образом реактивно переживательных изменений своих чувств.

Здесь имеется в виду та группа детей, которая выдерживает развод, действительно, без большой душевной ирритации. У окружающих, которые, можно сказать, уже привыкли к симптоматике детей, и она, возможно, не производила на них особенного впечатления (ср. с. 178 и далее), создается мнение, что развод не повлиял на ребенка каким-нибудь особенным образом. Описанное повышение симптоматики, о котором говорилось ранее, указывает на усиление отражения страха. Чем массивнее оборона, тем меньше вероятность, что ранний травматический опыт может «коммуницировать» с позднейшими переживаниями, т.е. положительный опыт зрелого «Я» ребенка может смягчить кошмар прежних переживаний (минимум частично). Итак, развод в определенной степени приводит к «фиксации» ранне-инфантильных конфликтов или к их невротическому разрешению. С психологически-педагогической или с психогигиенической точки зрения речь здесь идет в группе «усиление старых симптомов» о классе феноменов развода, которые оцениваются как далеко невыгодные, но вместе с тем как очень живучие реакции переживаний. Для того, чтобы повлиять на долгосрочное воздействие развода у этих детей, недостаточно при помощи консультации или без оной создать для ребенка благоприятные условия. Фиксация старых невротических конфликтов может быть разрушена (СНОСКА: Это действительно, как минимум, для детей старше семи лет. У маленьких детей между тем тоже можно достигнуть психотерапевтических эффектов (в психоаналитическом смысле), но путем психоаналитической работы с родителями (ср. к этому: Datler, 1985; Figdor, 1989; Furman, 1957; Jacobs, 1949)) только при помощи психоаналитической терапии. Несмотря на то что в основном в тех случаях, когда психотерапия необходима, рекомендуется начать лечение как можно скорее, для этой же группы детей было бы правильным, наоборот, подождать от двух месяцев до года из соображений, о которых мы еще будем говорить (ср. с. 221).

Как уже упоминалось, здесь речь идет об общих направлениях для всех «классов» реакций на развод. Невозможно провести четкую границу между «реакциями переживаний» и «усилением симптоматики». На практике это выглядит так: не все реакции переживаний, создающие или сопровождающие симптомы, порождаемые среди прочего частично «старыми» конфликтами, могут быть уничтожены выгодным, освобождающим от страха стечением обстоятельств, напротив, определенный «остаток» фиксированных старых конфликтов остается. Вместе с тем ожидается, что вызванные разводом чувства и аффекты тех детей, которые реагируют «усилением симптоматики», окажутся втянутыми в усилившуюся невротическую оборону не полностью, а так, что можно будет наблюдать «остатки» реакций переживаний. Наконец, напомним, что граница между невротическим и неневротическим разрешением конфликтов также нечеткая, поэтому нелегко сразу решить, идет ли речь в реакциях ребенка на развод о «новом» симптоме или об «усилении» старого, имеем ли мы дело с преходящим отражением (реактивно переживательно) активированных «преодоленных» прошлых конфликтов или с простым обострением продолжения все еще невротического отражения старых конфликтов. Различение имеет, однако, не только теоретическое, но и практическое значение: ответ на вопрос, где именно на координате «реакции переживаний — усиление симптоматики» лежат реакции переживаний определенного ребенка — ближе к реакциям переживаний или ближе к усилению симптоматики, — ведет к совершенно различным решениям относительно мер, к которым следует прибегнуть, чтобы помочь ребенку преодолеть переживание развода и предотвратить развитие больших долгосрочных нарушающих развитие последствий.

7.3. Спонтанная травматизация

На примере Манфреда и Катарины (гл. 1.4) мы подробно рассмотрели симптоматику спонтанной травматизации. На первый взгляд, эти дети не очень отличаются от детей с особенно острыми реакциями переживаний. И все же мы здесь имеем дело с другим психическим событием. Страхи, которыми дети обычно реагируют на развод, это всегда страхи перед чем-то, а именно, перед совершенно конкретной опасностью: это страх, что они никогда больше не увидят папу, что они могут ранить или потерять маму, страх перед расплатой и так далее. Речь идет, таким образом, о страхах, которые сигнализируют опасность, на которую ребенок может ориентироваться и которую ребенок может еще предотвратить, и если сознательных стратегий оказывается недостаточно, он реагирует вытеснением влечений, образованием реакций или внедрением механизмов обороны. И напротив, когда развод воспринимается ребенком как опасность, которая уже произошла, и эта опасность соединяется с его представлением о полной потере и собственной беззащитности, в этом случае речь идет уже о травматическом срыве. В таких условиях приобретенная (невротическая или неневротическая) система обороны может придти к основательному срыву. Можно сказать, реакции переживаний и подсознательные процессы обороны заняли место пред-травматических и травматических срывов после катастрофы. Травматические срывы также выражаются в страхе. Но это панический страх, страх перед своего рода затоплением возбуждением, которому «Я» ничего больше не может противопоставить, экзистенциональный страх перед концом, которому ребенок, в своей беспомощности, не может больше противостоять. По нашему опыту, вероятность столь драматического переживания развода родителей особенно велика, когда ребенок верит, что он может потерять или уже потерял свой первичный любовный объект. У маленьких детей это чаще всего мать. Но, как мы уже знаем, в силу компенсационного процесса триангулирования (ср. гл. 5.5) эта функция принадлежит также и отцу или системе «мать + отец», что вселяет в ребенка надежду на возможность жить увереннее и чувствовать себя защищенным.

Спонтанно травматизированные дети разводов временно живут в ирреальном, чудовищном мире. При этом сопровождающие симптомы не являются, как при реакциях переживаний, (частично модифицированными) образованиями компромиссов старых конфликтов. Аффекты, чувства и поведение больше соответствуют психотическим картинам состояния, т.е. являются реакциями на «внутренний мир», который в ходе срыва «Я» (и его способности обороны) потерял контакт с «реальным» миром». И все же помощь, которая так необходима детям, чтобы выйти из своего кошмарного мира, существенно отличается от той помощи, в которой нуждается каждый «нормально» реагирующий ребенок после развода: пострадавшему ребенку реальность должна быть в известной степени «доказана», ему должны быть предъявлены доказательства в том, что он ошибся, что мир все еще стоит на месте, хорошая мать и хороший отец продолжают существовать, плохая мать и плохой отец их не поглотили, что собственное тело невредимо, что радость и удовольствие все еще возможны. Это, может быть, и удастся при благоприятных обстоятельствах, прежде всего, если родители в состоянии освободить ребенка от появившихся архаичных «разделенных» представлений и даже после развода, предоставить в его распоряжение (пусть уже измененную) триангулированную систему отношений (СНОСКА: Исходя из того, что психическая диспозиция не полностью уничтожается ранней травматизацией).

Часто встречающуюся форму непосредственных реакций на развод образует промежуточная позиция между реакциями переживаний и травматизацией. В известной степени эти дети колеблются между чувством предстоящей опасности и чувством, что катастрофа уже произошла. В отношении этой «межгруппы» создается впечатление, что бросающийся в глаза характер поведения хотя и не следует из активированных конфликтов, как большинство реактивно переживательных симптомов, но и не является результатом травматического срыва. Скорее, кажется, что это поведение как раз служит отражению такого срыва, поскольку такие дети прибегают к мерам, имеющим первичной функцией доказывать самим себе, что мир все еще стоит на месте. Впечатляющий пример тому — «убегание» восьмилетней Ирис, которое так поразительно напоминает игру маленьких детей в прятки, но смысл которой не в том, чтобы хорошо спрятаться, а в том, чтобы тебя (как можно скорее) вновь нашли. Это убегание-игра в прятки, которая приводила семью в смятение, девочка повторяла каждый раз в новых вариантах. Однажды она не пришла домой после школы, в другой раз она собрала свои вещи и сказала, что переезжает к отцу, который живет за двести километров от города, потом как-то после обеда она закрылась в своей комнате и не подавала никаких признаков присутствия. Конечно, такое поведение имеет сильные агрессивные компоненты. Но удовлетворение, с которым Ирис после всех волнений и тревог, прежде всего со стороны матери, позволяла себя найти, говорит о том, что при этом симптоме речь идет о чем-то другом, а именно, каждый раз о новой инсценировке (и одновременно об отрицании) травматического представления о потере матери. Если Ирис повезет всегда оказываться найденной, только потому что ее мать не потеряет терпения и дальше будет ее «искать», то девочка сможет со временем получить уверенность в том, что она «не потеряна», и тогда для нее станет возможным отказ от симптома. Но часто такие образцы поведения приобретают хронический характер, особенно если так называемая вторичная победа болезни, т.е. полный удовольствия симптом сам по себе, очень велика: удовольствие быть в центре забот и внимания окружающих или удовлетворение агрессивных импульсов, что случается особенно часто именно тогда, когда мать в критическое время после развода не в состоянии воспринимать гнев и упреки ребенка, как и его регрессивные потребности, без агрессии со своей стороны. Если подобный образец отношений станет привычным, несмотря на то что это при благоприятных обстоятельствах смягчит кризисное обострение послераз-водных отношений матери и ребенка и позволит избежать последующего срыва обороны, но тем не менее без вмешательства профессиональной психотерапевтической помощи, он едва ли будет разрешим. Если же подобные нарушения отношений останутся неизлечимыми, то они составят основу будущего долгосрочного развития невротического характера. Есть люди, которые свою личную и общественную жизнь строят подобно «игре в прятки». И поскольку будущий супруг ставшего взрослым ребенка развода редко бывает в состоянии проявлять способности и терпение матери и рано или поздно, разочаруясь, прекратит «поиск», то подобные диспозиции характера в последующей жизни приведут к неудовлетворенности и (психическим) заболеваниям. Такая «межпозиция» между реактивно переживательным и травматическим страхом у многих спонтанно травмированных детей развода образует переходный пункт восстановления. Но хотя окружающим и удалось установить новый контакт детей с реальностью настолько, что они убедились в том, что жизненно необходимые отношения все еще сохраняются, что они сами все еще живут и остаются жизнеспособными, что они могут защищаться от опасностей и т.д., но чего не смогли сделать взрослые, так это внушить ребенку уверенность, что катастрофы все же не произойдет. Вспомним, например, о Манфреде, который первое время после развода бросался как «ненормальный» на всех окружающих, даже на своих соучеников. Это поведение, сформированное растерянностью и страхом, со временем стало исправляться. Но у Манфреда все еще осталось большое желание провоцировать агрессивные конфликты, в которых он мог бы доказывать свое превосходство. Как и «игра в прятки» Ирис, это поведение напоминало инсценировку, в данном случае инсценировку (пока еще) не состоявшейся кастрации.

7.4. Симптомы как следствие психического процесса деструктуризации; опасности и шансы

Вопрос, сумеют ли родители создать благоприятные внешние условия по отношению к реакциям переживаний или спонтанным срывам ребенка, которые сделали бы возможным его полное душевное восстановление, менее всего является проблемой желания или воспитательных способностей. Специфические «педагогические» трудности в ходе или после развода родителей находятся в одном ряду с тем обстоятельством, что развод (и следующие за ним проявления) — проблема не только для ребенка, но и для матери, и для отца. И это прежде всего собственная психическая беда родителей, их (сознательные и подсознательные) чувства, страхи и фантазии, которые создают трудности в том, чтобы делать для детей рационально правильное и важное. Это, а не моральная или педагогическая несостоятельность, и есть основа того, что только в редких случаях удается освободить ребенка от возникших опасностей так, что он снова способен обрести свое, потрясенное, равновесие, и его реакции переживаний могут исчезнуть. Наоборот, в большинстве случаев страхи детей в процессе так называемого послеразводного кризиса возрастают и приводят к тому психическому событию, которое мы характеризуем как «срыв обороны» (ср. гл. 2 и 3). При ближайшем рассмотрении оказалось, что мы имеем дело не с внезапным сломом психической структуры, как это кажется внешне, а с постепенным процессом деструктуризации, в начале которого стоят «нормальные» реакции переживаний и который кончается (травматической) потерей достигнутых механизмов разрешения конфликтов и обороны в том пункте, в котором прямым путем, без «обхода», минуя послеразводный кризис, оказываются также спонтанно травмированные дети. Большинство детей во всяком случае проделывает этот путь не до конца, а прерывает процесс деструктуризации невротическим («посттравматическим») сдвигом обороны.

Первые шаги процесса деструктуризации отмечены усилением регрессивных потребностей, которые потом восходят к реакциям переживаний, но постепенно, если они недостаточно удовлетворяются, теряют свой преходящий характер. Тогда регрессия продвигается вперед и вновь проявляются потребности, уже преодоленные на ранних этапах развития отношений с объектом, к досягаемому объекту любви. С этой «регрессией потребностей» часто совмещается заметное возрастание агрессивного потенциала детей, что почти всегда в первую очередь воздействует на отношение к воспитывающему родителю. Такое возрастание питается из нескольких источников: иногда это «реактивно переживательный» гнев на мать, который не может быть пережит и переработан и «ждет только подходящего момента», чтобы себя выразить. Такие «первичные реакции развода» часто усиливаются перемещением агрессивности, относящейся к отцу, и проекцией своего собственного чувства вины на мать. К этому присоединяются агрессии, которые ребенок развивает, если мать на основе собственных социальных, душевных потрясений или отсутствия времени не в состоянии в достаточной мере удовлетворить его возрастающие после развода запросы и прежде всего регрессивные потребности в зависимости; желание, чтобы его понежили и т.д. В силу этого возрастают не только разочарование и гнев ребенка, но и формы его агрессивности приобретают все более регрессивный характер: толерантность фрустрации становится все меньше, ребенок реагирует оскорблено, тотчас проявляет сопротивление и в конце концов — приступами гнева. Другой источник возрастающего потенциала агрессивности питается, с одной стороны, за счет выпадения отца, — как освобождающей функции триангулирования, — он в качестве «обходного объекта» в случаях напряжения с матерью (ср. с. 95) теперь либо совсем недосягаем, либо досягаем в слишком малой доле, и, с другой стороны, — в случаях агрессивного триангулирования объектоотношений перед разводом (ср. гл. 5.4) — за счет того , что агрессивность, возникающая между матерью и ребенком, не может быть более связана персоной отца. Фрустрированные регрессивные потребности и постепенное возрастение агрессивности объек-тоотношения к матери ведут между тем к все более драматическому возрастанию — изначально реактивно переживательных — страхов, тем самым ускоряется регрессия уже начатого процесса падения достигнутых заслонов обороны и активируются угрожающие конфликты ранних этапов развития (включая относящиеся к ним агрессии). Можно сказать, что во время послеразводного кризиса дневник психического развития ребенка перелистывается в обратном направлении. Что же касается видимого поведения, то, вероятно, реградирующий восьмилетний ребенок ни в коем случае не напоминает своим родителям четырехлетнего, каким он был когда-то. Но только по той причине, что его словарный запас, моторику и поведение, при помощи которых ребенок выражает свои чувства и конфликты, он между тем развил или был в состоянии часть своих конфликтов, благодаря процессам триангулирования, удерживать латентно. Что же касается внутренней стороны этих чувств и конфликтов, то в послеразводном кризисе отражаются, — пусть даже перемещенные путем изменившихся обстоятельств, — проблемы развития ребенка до развода. Итак, с некоторым основанием можно утверждать, что в большинстве случаев при симптомах послеразводного кризиса речь идет не столько о симптомах развода, сколько о последствиях конфликтных отношений родителей, которые, как нам известно, играют огромную роль в обострении нормальных душевных конфликтов. (Конечно, дети с относительно бесконфликтным, более выгодным развитим до развода в ходе послеразводного кризиса в известной мере также подвержены деструктуризации своих душевных достижений, как мы это уже видели на примере эдипова развития. Но их регрессия минимум при «средне невыгодных» условиях (СНОСКА: В любом случае внешние обстоятельства послеразводного кризиса являются невыгодными, иначе и речи не было бы о деструктурирующих регрессиях) является менее глубокой и освобождающиеся страхи могут быть изгнаны путем невротических усилий обороны на менее драматичном уровне.)

Итак, с точки зрения психодинамики при симптомах деструктуризации послеразводного кризиса мы имеем дело не с невротическими симптомами (в психоаналитическом смысле), а с обратным явлением: растворением структуры обороны и прорывом вытесненных влечений и страхов. И именно в этом заключается, может быть, удивляющий шанс развития этого тяжелого периода. По той причине, что «деструктуризапия» направлена не только на «здоровые», т.е. положительные стороны развития обороны прежних конфликтов, но и при определенных обстоятельствах также на невротические симптомы и образования характера. Например, через несколько недель после развода восьмилетний Роланд, который в течение четырех лет страдал недержанием мочи, перестал мочиться в постель. А девятилетняя Нина перестала стесняться и своих, и чужих. Что в нормальных условиях может быть достигнуто только при помощи психотерапии, а именно, смягчение укрепленных структур обороны, создание возможности увидеть отраженные конфликты и вместе с тем доступность «более зрелого» и менее ограниченного решения развития, в этом случае осуществляет послеразводный кризис! Как и в психотерапии, здесь становится видимой симптоматика имеющихся устремлений, влечений. Роланд начал (опять) мастурбировать и агрессивно держаться по отношению к окружающим. Нина же развернула свой (изначальный) симптом в обратном направлении, стала властолюбивой и тщеславной, стремилась быть в центре внимания и т.д.

К сожалению, этот (теоретический) шанс остается в большинстве случаев неиспользованным. Во-первых, родители не распознают взаимосвязи между исчезновением старых симптомов и появлением новых и пугаются актуальных изменений в своих детях. Во-вторых, они не видят освобождающегося путем растворения невротической обороны страха и не способны адекватно на него реагировать, а потому прорвавшийся наружу конфликт вновь оказывается отраженным, но чаще всего на более высоком уровне страха, так что эти дети выходят из деструктурирующего пос-леразводного кризиса еще более невротичными. И если им не повезет, то их новая симптоматика будет еще и приветствоваться окружающими и в результате ничего не будет предпринято для помощи им. Когда мы познакомились с Роландом (через два года после развода), то перед нами был депрессивный мальчик, боявшийся аффектов. Очевидно, он «избавился» от ставшего невыносимым и усилившегося в ходе послеразводного кризиса конфликта посредством далеко идущего вытеснения всех имеющих свой смысл возбуждений, но он обратил все свои агрессивные импульсы против себя самого. Однако его мать пришла в консультацию совсем по другой причине: она не могла решить с отцом вопрос посещений сына. Роланда же она описала как спокойного, довольно серьезного ребенка, который хорошо перенес развод. Может быть, он несколько «флегматичен», но это у него, вероятно, от отца. Предстояла тяжелая работа — заставить мать увидеть, что ее ребенок сильно болен. Большая опасность в этом отношении заключалась в собственном представлении матери о себе, поскольку именно она активно добивалась развода с мужем (СНОСКА: В этом случае совершенно очевидно, как важно рефлектировать на родителей психодинамическое влияние позиции диагноза. Как и при пояснении (в рамках терапевтического процесса), надо обратить внимание на то, чтобы клинические результаты обследования не вели к сопротивлению, которое подвергает опасности дальнейшую (консультативную) работу. (Это одна из точек зрения, которая не принимается во внимание судебными экспертами, чьи заключения предъявляются родителям.)).

В отличие от матери Роланда мать Нины пришла к нам вовремя: конфликты, вызванные пугливым характером ребенка, стали очевидными, но дальнейший процесс регрессии зашел еще не очень далеко. Мы смогли помочь матери понять сознательные и подсознательные проблемы ее дочери. А ей удалось придать Нине мужество, бесстрашно выражать тоску, желания и опасения, а также разочарование, обиду и гнев, и при поддержке отца внушить девочке, что опасения, волнующие ее, не имеют реальной силы. Перед Ниной открылась возможность удовлетворить свои эксгибиционистские наклонности в социальной и адекватной возрасту форме — она стала посещать ритмическую гимнастику. Кроме того, семья акцептировала ее потребности в признании и похвале, которые через несколько месяцев значительно уменьшились, и ей было позволено в некоторых жизненных вопросах проявлять больше свободы в решениях, благодаря чему девочка заметно редуцировала свое стремление к доминированию. Нинины симптомы деструктуризации постепенно исчезли, но не путем, как это чаще всего случается, невротического подсознательного процесса обороны, а путем распутывания узла и истинного решения изначальных устрашающих психических констелляций конфликтов. Нина относится, таким образом, к (к сожалению, немногим) детям, которые не только преодолели развод, но и извлекли из него для себя пользу (СНОСКА: То обстоятельство, что старые невротические образования в ходе послеразводного кризиса могут раствориться, является основанием для моих рекомендаций (с. 210) о том, почему после развода необходимо немного подождать с психотерапевтической помощью) Удавшаяся помощь, которую оказали Нине ее мать и отец, во время послеразводного кризиса, едва ли была возможна без профессиональной психоаналитически-педагогической поддержки: речь идет о том, чтобы распознать также подсознательные потребности ребенка и найти соответствующие возможности их удовлетворения и развития. Вместе с тем — и это, пожалуй, важнейшее — родителям необходимо помочь вытерпеть и акцептировать потребности и импульсы ребенка, даже если они агрессивны.

7.5. Посттравматические невротические симптомы и развитие характера

Посттравматическое образование невротических симптомов и (или) свойств характера образует (преходящую) конечную точку переживаний развода у большинства детей, что позволяет обобщающе охарактеризовать его как процесс продвигающегося (психического) обострения конфликтов, проходящий «межстанцию» реакций переживаний и регрессий/деструктуризации. Таким образом, освобождающийся и аккумулирующийся страх заставляет ребенка встречать угрозы (СНОСКА: Например, страх перед потерей любви — перед расплатой (к этому прибавляется страх перед кастрацией), перед (магическим) разрушением или потерей объекта — перед (симбиозным) воссоединением, перед вероятностью быть съеденным — перед смертью...)., становящиеся все более жизненными по причине регрессий, путем вытеснения части своих влечений и (или) сопровождающими этот процесс аффектами и фантазиями. Может быть, ребенок страдает от образовавшихся таким образом симптомов, но это страдание еще ничто по сравнению со страхами, отраженными при их помощи (что также является основой того, что невротические образования, направленные против сознательного стремления их изменить или от них избавиться, показывают столь большое сопротивление). Итак, посттравматическая оборона приносит с собой добрую часть успокоения. Хотя ребенок после развода и более невротичен, но он вновь достигает своего равновесия. К какому времени достигают дети разводов этого «посттравматического равновесия?» Это очень индивидуально и зависит, с одной стороны, от скорости процесса деструктуризации и, с другой — от того, на каком уровне деструктуризации следует посттравматическая оборона. Соответственным этому является временной пункт, на котором дети находят свое новое равновесие, а именно, по времени ожидания, примерно между полугодом и полутора годами после психологического момента развода (ср. гл. 1.1). Чем менее резко растворение достигнутой структуры обороны и чем раньше ребенок вновь отразит освободившиеся страхи, тем предположительно минимальнее будет вредное воздействие переживаний развода. В какой степени это получится, зависит прежде всего от двух факторов: в состоянии ли родители, как минимум, держать в рамках драматизм послеразводного кризиса и, во-вторых, от психической истории развития ребенка, которая так тесно связана с супружеской историей конфликтов. Чем сильнее были эти конфликты и чем дольше они длились, тем больше нарушений и вреда должно было познать развитие ребенка и тем невыгоднее будущие шансы его развития — и это независимо от развода. Позитивная оценка послеразводного кризиса, укороченного путем скорейшего отражения, верна только в одном — конечно, обычном — случае, когда родители не прибегают к профессиональной помощи для преодоления своего и своих детей кризиса развода. Сделают это родители (или, как минимум, один из них) в нужное время, тогда речь пойдет, в отличие, о том, чтобы помешать преждевременному отражению возникших страхов для того, чтобы открыть для ребенка возможности разрешения создавшихся или активированных конфликтов (ср. Нина, с. 222 и далее). К сожалению, шанс этот используется слишком редко. Из-за незнания специфической психодинамики детских переживаний развода не используется он также и консультантами по разводу. Они путают, как и многие родители, относительное успокоение, которое следует за посттравматической обороной, с действительным успокоением, которое в свою очередь приходит после спонтанных реакций переживаний на основе поддерживающих и удовлетворяющих условий. Они советуют родителям просто подождать, пока шторм успокоится сам собой (СНОСКА: Такие рекомендации хотя и не вредят, потому что они освобождают родителей от страхов и, вероятно, совершают (выгодное) раннее отражение послеразводных страхов, но таким образом можно лишиться большого шанса не только ограничения урона, нанесенного разводом, но и, исходя из этого, использования ситуации для долгосрочной значительной корректировки уже состоявшихся нарушений развития).

Посттравматически образованные симптомы и черты характера остаются на долгое время шрамами переживаний развода (СНОСКА: К этому добавляются те «усилившиеся (старые) симптомы» (ср. гл. 7.2), которые не могут быть растворены путем (возможно и вовсе не состоявшегося) послеразводного кризиса). И как это бывает на зарубцованных ранах, они не кровоточат и их нелегко заметить. Если не считать некоторых симптомов, таких, как недержание мочи или фобии, то невротические образования или не замечаются окружающими, или они не ставятся ими в зависимость от развода (как, например, разнообразные школьные проблемы), а порой даже приветствуются: депрессивные настроения, которые воспринимаются как серьезность, внутренние принуждения — как «любовь к порядку», «точность» и «дисциплина», или переходят в духовную область и импонируют как «раносозревшее систематическое мышление»; также чрезмерная социальная приспособляемость, которая проявляется как «дружественность» и «готовность в любой момент придти на помощь», может являться своего рода невротическим проявлением, возникшим в результате массивного вытеснения своих собственных (оппозиционных) потребностей и агрессивных импульсов и т.д. Все эти симптомы или черты характера представляют собой опасность для психического развития (СНОСКА: Это еще, конечно, не значит, что любая школьная трудность должна вызывать размышления в этом направлении, что любой интеллигентный и готовый к помощи ребенок подвергается опасностям развития. Речь идет о психодинамике, стоящей за видимыми манифестациями. Заставляют размышлять такие характеры поведения тогда, когда они служат отражению раннеинфантильных, массивных страхов, так как в этом случае они затрагивают не просто «особенности», а неподвижные условия чувства психической уверенности). Они могут повлиять на школьную и образовательную карьеру, могут обострить проблему отделения или интеграции в период пубертата и адолесценции, могут мешать социальным отношениям и способности к любви, нанести вред представлению о себе и способности развития удовлетворительных любовных перспектив и многое другое (ср. также гл. 11).

Посттравматическая оборона усиливает невротические диспозиции детей. Она повышает вероятность позднейших психических заболеваний и жизненных кризисов или уменьшает шансы построения удовлетворяющей, счастливой жизни. Но, конечно, было бы неправильным думать, что жизнь этих детей в известной степени «уже (более или менее) расстроена». Несмотря на то что помещения для развития и сузились, но они существуют. И если дети еще малы, то даже в более широком масштабе. Поэтому нельзя пройти мимо книги о воздействии развода на психическое развитие детей в последующие годы, т.е. об организации жизни после развода.


© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»