Если в «фазе нового приближения» страхи ребенка удерживаются в рамках и инстинктивные возбуждения, прежде всего агрессивного характера, постоянно не переходят допустимых границ, то ему наверняка удастся разделить свое представление о мире и о свойствах, характерных для себя и (материнского) объекта. И он научится верить в то, что злые свойства объекта не уничтожают его добрых свойств, и что мать обладает как теми, так и другими (амбивалентность), и что любовь превалирует над теми «частями» матери, которые пережиты как агрессивные. Существо, которое кажется мне в настоящий момент злым, но о котором я тем не менее знаю, что оно меня все же любит, теряет свое непосредственно угрожающее значение. Это облегчает также задачу разделения репрезентации себя самого и объекта и т.д. (Для успеха данного процесса внутреннего структурирования присутствие «третьего объекта», как уже говорилось, чрезвычайно важное обстоятельство, а может быть, даже необходимое условие. В ходе раннего триангулирования укрепляется объектоотношение к отцу и в зависимости от интенсивности и доверительности общения определяется также особенность этого отношения по сравнению с объектоотношением к матери. Приблизительно к трем годам жизни в распоряжении ребенка — при благоприятных обстоятельствах развития — находятся (минимум) два самостоятельных (константных) объекта, отличающихся друг от друга так же, как и каждый из них отличается от «Себя» ребенка, и он способен одновременно поддерживать эти отдельные специфические отношения. Под влиянием ряда психологических, душевных и общественных факторов на четвертом году жизни начинается сдвиг акцентов в сторону половой специфики триангулированной структуры объектоотношения. Мальчики направляют большую часть нежных, сексуальных, обладательных стремлений на мать, а девочки — на отца. По причине любви родителей друг к другу однополый родитель становится соперником. Соперничество с матерью усиливает (предэдипову) амбивалентность отношения к матери у маленьких девочек, в то время как мальчики часть агрессивного возбуждения против матери передвигают на объектоотношение к отцу. Однополое объектоотношение превращается в поле массивных психических конфликтов, которые создают опасность для нарцисстических и самосохранительных запросов ребенка. При благоприятных обстоятельствах мальчикам в процессе возрастающей идентификации себя с отцом удается в конце концов избежать амбивалентных конфликтов и большой части эдиповых страхов. Таким же образом, т.е. путем идентификации себя с матерью, и девочки разрешают свой эдипов комплекс. Идентификация с эдиповым соперником делает возможным для ребенка предохранение отношения к эдипову объекту любви, конечно, ценой большего или меньшего вытеснения любовного возбуждения, сопровождающего в это эдипово время сексуальные желания и фантазии (СНОСКА: Эдипов комплекс — чрезвычайно сложный психический процесс, из которого я извлек только основное направление. Вместе с тем обычно существует слабо развитый «негативный эдипов комплекс», который заключается в том, что ребенок рассматривает разнополого родителя также в качестве соперника по отношению к его исключительной любви к однополому. В заключение эдиповы желания детей находят завершение в (подсознательных) эдиповых фантазиях родителей. Эротические перенесения родителей на детей имеют особенно большое значение, если партнер в качестве любовного и сексуального объекта исчезает (о чем мы еще не раз будем говорить)). В это время между четвертым и шестым или седьмым годами жизни формируется решающая гибкость представлений для будущей душевной жизни. Как в ходе раннего триангулирования идентификация с отцом прокладывала путь для нового вида отношений, эдипова идентификация с однополым родителем ведет к новому качеству любовных отношений. Если раньше речь шла об отказе от симбиозных иллюзий, то сейчас речь идет об отказе от не принятых в социальном и культурном устройстве общества сексуальных отношений девочки с отцом или мальчика с матерью (инцест). Идентификация помогает им компенсировать нарцисстическое переживание по поводу собственной эротической неполноценности, так как благодаря идентификации с однополым родителем исполнение желаний если и переносится на будущее, однако — в противоположность эдиповым разочарованиям — представляется возможным. Преодолев эдипов комплекс, дети приобретают способность акцептировать разницу поколений. Они получают возможность использовать для себя прежде доставлявшее столько страхов и обид превосходство родителей в том, что они в состоянии наслаждаться уверенностью и защищенностью, которые исходят от родительской силы. Обретенное спокойствие в первичных объектоотношениях позволяет теперь ребенку вновь обратить свое внимание на «внешний мир». Как на втором году жизни существовал «мир, иной чем мать', который репрезентовал собой отец, так сейчас существует мир «иной, чем родители», который представлен новым качеством объектоотношений, таких, как, например, к учителям или к сверстникам. Если же эдипов конфликт не разрешается, то покорение внесемей-ной области жизни становится трудным. Стечение обстоятельств в конфликтах первичных объектоотношений связывает душевную энергию и внимание ребенка и (или) заставляет его переживать новые отношения к взрослым и к детям путем перенесения на новые конфликты искажений инадекватных реальности, что создает ему дальнейшие проблемы. (Немалая часть ранних школьных трудностей имеет свою глубокую основу в перенесении недостаточно преодоленных эдиповых конфликтов на учителей, одноклассников или на систему.)
На период эдипова комплекса приходится также зарождение основных структурных и динамических отличительных черт, которые оставляют отпечаток на душевном состоянии человека на протяжении всей жизни. Наконец, наступает момент, когда ребенок переживает свои психические конфликты действительно как внутренние конфликты между различными возбуждениями и направляет оборону, которая должна служить предотвращению страха, против «частей» самого себя, как до сих пор он направлял ее против объекта. Перемещение событий конфликта из «вне» во «внутрь» с возникновением «Сверх-Я» достигает своего высшего пункта как результат эдиповой идентификации (ср. экскурс с. 197), благодаря чему укрепляется половая идентификация ребенка. Далее, направленная против влечений, представлений и аффектов «Себя» оборона образует новое психическое «помещение» — «динамическое подсознание». Поскольку изгнанное (в подсознание) психическое содержание остается полностью изолированным от дальнейшего познавательного и эмоционального развития и в своем инфантильном состоянии динамически оформляет душевную жизнь и в зрелом возрасте, конкретное протекание эдиповых конфликтов имеет необыкновенное значение для будущего психики ребенка. Как переживает ребенок себя и свои объекты? От каких влечений зависят его объектоотношения? Насколько угрожающе переживает он свои внутренние конфликты и с какими конкретными фантазиями и устрашающими представлениями они связаны ? Какие возбуждения, представления и грани объектоотноше-ний должен он отразить и какие механизмы обороны использует ребенок для того, чтобы взять власть над конфликтами? Итак далее. У каждого человека свой собственный, совершенно индивидуальный эдипов опыт. И он создает образцы, по которым в будущем будет строить свои триангулированные отношения (т.е. отношения более чем двух персон). Или, иначе говоря, напрашивается вопрос — в состоянии ли он будет и каким способом интегрировать «третий» объект в свои объектоотношения (двоих): отношения к братьям и сестрам в свои отношения к родителям; отношения к родителям в отношения к друзьям или в любовные отношения; дружественные и рабочие отношения в отношения с партнером; отношения к детям в супружеские отношения (ср. для примера трудности отцов с рождением ребенка в гл. 4); отношение к системе в личные отношения и т.д.
6.1. «Искажения» эдипова развития
В свете изложенной роли эдиповой фазы развития можно предположить, что как для переживаний развода, так и для долгосрочного психического развития ребенка огромная разница, приходится ли момент разрыва родителей на данную фазу или ребенок все же имел возможность завершить этот важный этап развития еще в полной семье. В начале обследования мы предполагали, что дети, родители которых разошлись, когда им было шесть — семь лет, если и должны непосредственно сильнее реагировать на утрату одного из родителей, прежде всего если речь идет об отце, однако по сравнению с маленькими детьми у них больше шансов выдержать развод без заметных долгосрочных нарушений в их развитии. Это предположение основывалось на следующем. Хотя утрата отца тем болезненнее переживается, чем дети старше, а, значит, отношение к отцу более интенсивно и значительно, но тем не менее фундаментальные (триангулированные) структуры объектоотношений уже настолько укреплены и «вжиты», что (частичная) потеря «внешнего» объекта угрожает им незначительно и они могут быть легче компенсированы: то ли благодаря отношениям с отцом после развода или же с несколькими отцовскими эрзацобъектами (отчимом, дедушкой, друзьями, носящими отцовский характер и т.п.). Эта гипотеза, казалось, также хорошо подтверждена работой Бургнер (1985), которая на основе психоанализа детей, растущих вообще без отцов, а также взрослых, которые выросли без отцов, утверждает, что эти дети остаются в плену предэдипова образца объектоотношений, а потому, как и по другим причинам, переживают конфликты эдиповой фазы более болезненно и в борьбе с этими конфликтами должны мобилизовать усиленные механизмы обороны (что является началом долгоср'очных невротических симптомов и искажения формирования характера). Несмотря на то что наши исследования подтверждали данные, изложенные в работе Бургнер, но тем не менее мы не смогли в этой форме сохранить нашу гипотезу, которая среди прочего приближалась бы к тому, чтобы считать целесообразным для родителей, желающих развестись, подождать с разводом до завершения эдиповой фазы. И это прежде всего по двум причинам.
Во-первых, как мы убедились, предположение о том, что дети до развода проходят «нормальное» эдипово развитие, в большинстве случаев — иллюзия. Наоборот, тень будущего развода часто простирается уже до первого года жизни ребенка. Как правило, это действительно и для поздней эдиповой фазы. Более или менее явные конфликты между родителями создают такую констелляцию, которая в некоторых отношениях приближается к образцу семей, живущих без отцов. Отсутствие любовной связи между родителями приводит к тому, что вместо тройственной системы отношений соседствуют две двойственные — между ребенком и отцом и между ребенком и матерью. (В семьях, живущих без отцов, часто существуют внесемейные отношения с ним или же отец продолжает существовать как фантастический «внутренний объект».) Если это и помогает ребенку избежать конфликта соперничества с однополым родителем, но тем не менее является обманной эдиповой идиллией. Даже если отцы относятся к дочерям, а матери к сыновьям в какой-то степени как к полноценным партнерам, много внимания и любви отдают детям, беседуют с ними на семейные темы, однако от маленьких девочек и мальчиков не скроешь, что дочка не является полноценной папиной женой, а сын — полноценным маминым мужем. Если в «нормальной» эдиповой констелляции кажется, что главной помехой для исполнения любовных вожделений является один из родителей, то теперь этой помехой является собственная эротическая неполноценность, из чего рождается страх разочаровать любовный объект и по этой причине потерять его. Если отец или мать, которые только что обращались с ребенком как с полноправным партнером, вдруг начинают его бранить или указывают ему его место, т.е. дают ему почувствовать, то он все же «только ребенок», то это обидно и унизительно и усиливает страх потери любви эдипова объекта. Но эти дети страдают также и из-за соперничества, конечно, с противоположными опасениями, если родители — что случается очень часто — борются друг с другом за любовь ребенка. Конечно, все родители ревнуют детей друг к другу. Но если речь идет о любимом партнере, то такую «неверность» можно легко пережить. Ревность остается подсознательной и (или) родитель идентифицирует себя с ребенком. Другое дело, если супруг, которому ребенок дарит свою любовь, более не любим или более того — ненавидим и воспринимается угрожающим. Тогда кажущаяся потеря любви ребенка становится невыносимой и ревность (зачастую уже сознательная) возрастает. Это приводит детей вместо эдиповых конфликтов ревности к тяжелым конфликтам лояльности (на что уже указывал Ротманн). Если ребенок поддается чувству любви к одному из родителей, то он таким образом ставит в опасность отношения с другим. Как и дети из семей, живущих без отцов, эти дети также не учатся использованию тройственной системы отношений. Дети, чьи ранние объектоотношения были обременены конфликтами лояльности, взрослея, вынуждены постоянно жить с чувством необходимости выбора между двумя (или несколькими) персонами, отношениями, ангажементами. Они, буквально, обуреваемы страхом ранить отсутствующий «третий» объект или потерять его симпатию. Но в отличие от семей, живущих без отцов, в конфликтных семьях кажется все же возможным шанс разрешить конфликт путем идентификации себя с однополым родителем. Во всяком случае — как и у детей без отцов, которых обследовала Бургнер, — только идентификации с однополым родителем недостаточно для преодоления конфликтов «нормального» эдипова развития. Так или иначе, возникают невротические симптомы или формируются соответствующие черты характера. Нередко бывает и так. Несмотря на то что родители живут все еще вместе, но девочка идентифицирует себя с отцом, а мальчик — с матерью. Конфликт лояльности, возникший из-за агрессивных отношений родителей, противопоставляет себя мотиву подражания однополому родителю. Быть как мать для девочки может означать ненависть к отцу, а для мальчика быть как отец — отказ от матери. Идентификация (хотя бы частичная) с разнополым родителем представляет собой способ удержать эдипов объект любви так, что он будет носим «в себе» или возможности и дальше любить его «на себе» и ведет вместе с и без того обострившейся проблематикой самооценки (см. выше) к негативному влиянию на развитие половой идентификации этих детей.
Если ребенок все же идентифицирует себя с однополым родителем, возникает опасность, что он в ходе этой идентификации вживется в ненависть к другому, в результате чего разрушатся или пострадают эдиповы любовные отношения, а вместе с ними способность к дальнейшей гетеросексуальной жизни. Для маленькой девочки это, конечно, достаточно опасно поддаться ненависти и совсем отвернуться от отца, но еще опаснее такое для отношения мальчика к матери: слишком сильны еще страхи перед потерей любви и объекта, которые питаются архаическими страхами перед разрывом, страхами перед наказанием и все еще возникающими либидинозными желаниями. К тому же эта ненависть чаще всего вытесняется и вытеснение предохраняется «делегацией агрессивности», т.е. тем, что мы назвали агрессивным триангулированием, или другими механизмами обороны. Не отраженной или недостаточно отраженной во всех этих случаях является сексуальная часть любовных отношений, что часто приводит к бездушному сплаву влечений и фантазий, который эти дети сохраняют в будущем и используют для садистских или мазохистских любовных отношений. Похожесть условий эдипова развития между «предразводными семьями» и «одинокими семьями» больше там, где один из родителей — чаще всего отец — исключает себя из семейной жизни. Я имею в виду не реальный разъезд родителей перед разводом, а тех отцов, которые приходят, если вообще приходят, домой поздно вечером, когда дети уже спят или находятся в другой комнате, которые в выходные дни также работают и проводят свое свободное время вне семьи, так что для реальных отношений отца и ребенка едва ли остается время и место. Такие констелляции уже похожи на развод. Даже если эти дети и не переживают (пока еще) боль внезапно оборванных отношений, у них есть еще «немного отца», хотя бы формально, и в их фантазиях он все еще является частью семьи, но на протяжении длительного времени воспринимают они отход отца от семьи как его незаинтересованность в их персоне и потерю любви. При определенных обстоятельствах это может причинить больше боли, чем внезапный развод, за которым следуют непрерывные и интенсивные послеразводные отношения, которые во всяком случае дают ребенку уверенность в том, что развод родителей в действительности не является его виной, и возможность и далее чувствовать себя любимым.
Независимо от долгосрочного влияния на развитие супружеские конфликты родителей в эдиповой фазе едва ли не оказывают воздействия на актуальное психическое здоровье (СНОСКА: К пониманию психического здоровья в психоаналитическом смысле см. экскурс на с. 197) ребенка. Прежде всего дети, которые научились поддерживать свои объектоотношения путем «агрессивного триангулирования» в состоянии — хотя бы краткосрочно — сохранять свое психическое равновесие без необходимости прибегать к массивным мерам обороны. Чаще все же специфическое обострение психических конфликтов выражается развитием невротических симптомов, таких, как прежде всего недержание мочи, истерические приступы страха и фобии, характерные изменения в поведении, например, сильно выраженная общая готовность к реагированию, боязливость и робость, покорность, склонность к депрессивным настроениям, недостаточная способность к аффектам и фантазированию. Наконец, психические конфликты могут быть перенесены на вне семейные отношения, например, у ребенка пропадает интерес к таким отношениям (например, к школе). Во всяком случае эти внешние изменения если и понимаются некоторыми родителями как признаки душевных конфликтов, но вначале они никак не связывают их с супружескими конфликтами. Большинство же родителей объясняет это только «плохим поведением» и бросает детям упреки: «Не будь истеричной!», «Что за безобразие!», «Прекрати заниматься глупостями!» (при приступах страха); 'Не будь трусом!» или «Думаешь, я позволю меня терроризировать? (при фобиях, т.е. при константном иррациональном страхе перед определенными животными, людьми, растениями, местами, в темноте перед сном и т.д.); «Веди себя прилично!», «Нельзя давать сдачи!», «Ганс ничего тебе не сделал», «Ты должен быть повнимательнее» и др. (при агрессивных изменениях характера) (СНОСКА: Агрессивное поведение не всегда является результатом невротических изменений характера), «Не делай такое лицо!», ' Чего ты скучаешь?», «Не будь ленивым» (при депрессивных настроениях); «Не безобразничай», «Ты должен стараться», «Ты должен больше заниматься», «У тебя недостаточно развито чувство долга», «Напрягись!» (при школьных проблемах) и т.д. Соответственно этому такие родители пытаются проблемы в поведении детей решить воспитательными мерами, а именно: похвалой, уговорами, объяснениями, угрозами и наказанием, что, конечно, безнадежно. Разговорные категории — «истеричный», «глупый», «валять дурака», трусливый» и так далее служат для того, чтобы придать симптомам или'поведению безобидный характер и увидеть в них «персональные признаки», «кризис развития» или «социальную незрелость» — особенно любимые профессиональными педагогами «диагностические» категории. При этом невротические изменения личности порой явно приветствуются. Так, одна мать почитала свою депрессивную дочь как «серьезную и вдумчивую», которая «не проявляет интереса» к «глупым удовольствиям» своих товарищей. Отец другого явно невротичного, обедненного фантазиями мальчика был необыкновенно горд, что его шестилетний сын вместо того чтобы играть, часами погружается в чтение энциклопедии и специальных книг и занимается систематизацией картинок с животными и поездами. Стеснительность и пугливость шестилетней девочки приветствуются ее родителями как «женственная застенчивость» и воспринимается ее отцом как очаровательное кокетство. Некоторые родители радуются также агрессивным изменениям в характере своих детей. Почти во всех этих случаях речь идет об отцах по отношению к воспитанию мальчиков. Такие отцы гордятся «мужественностью» своих сыновей. Один отец выказывал нескрываемое удовольствие по поводу того, что его сын с помощью агрессии (приступами ярости, физическими и словесными атаками по минимальному поводу) «приводил баб к благоразумию», имея в виду мать и воспитательницу в детском саду. (Здесь мы имеем дело опять же с агрессивным триангулированием, которое посредством ярости и пренебрежения к женскому полу делегируется от отца к сыну, который со своей стороны таким поведением идентифицирует себя с отцом.)
Заметные изменения в поведении детей чаще всего только тогда обращают на себя внимание родителей, когда в результате их возникают трудности в школе или когда речь идет о таких явных симптомах, как, например, недержание мочи. В большинстве случаев нарушения в развитии ребенка в той или иной степени используются матерью и (или) отцом .в их ссорах, и душевные страдания детей вменяются ими в вину друг другу. При определенных обстоятельствах это имеет фатальные последствия для направления таких страданий. Фрау С, например, нежелание ее семилетнего сына Антона учиться приписывала в вину своему мужу, который, по ее словам, совсем не заботился о семье и даже, когда жил в семье, вел себя грубо и агрессивно как по отношению к матери, так и по отношению к ребенку. Поведение Антона, который полностью стоит на стороне матери и не желает общаться с отцом, помогло ей принять решение об окончательном разрыве с мужем. Для Антона, который в высокой степени идентифицировал себя с матерью, было очень важно построить «новые», освобожденные от конфликтов супружества отношения с отцом. Такие отношения могли бы облегчить все еще амбивалентные отношения его с матерью и вернуть ему часть его мужской идентификации. Мать же, которая не видела глубинных причин антоновых проблем и своего в них «участия», напротив, была убеждена в том, что «отец вредит ребенку» и добивалась как раз обратного: она пыталась всеми средствами помешать контакту отца с сыном.
Вернемся к нашей первоначальной гипотезе о том, что дети, чьи родители разводятся после (предусмотренного) завершения эдиповой фазы, менее подвержены будущим нарушениям душевного развития, чем те, для которых развод родителей состоялся до шестилетнего возраста. В предыдущих главах я излагал мысль о том, что развод родителей, даже если детям в тот момент было шесть—семь лет, отбросил тем не менее свою тень вплоть до их первого года жизни. Это характерно и для относительно поздней фазы эдипова развития. Редко развод, образно говоря, подобен грому средь ясного неба, т.е. не имеет своей кризисной предыстории. И супружеский кризис очень редко остается скрытым от детей, т.е. не оказывает влияния на переживания ребенка и на его душевное развитие. Агрессивные разногласия между родителями, их ревнивая борьба за ребенка, его любовь и вытекающая из этого подмена эдипова конфликта у детей конфликтом лояльности, частичная «эдипова иллюзия» с ее сексуальными и нарцисстическими конфликтами, осложненные условия преодоления эдипова комплекса из-за разнополой идентификации —и это только некоторые из важнейших факторов — отнимают у многих детей (гипотетичный) шанс вооружения против травмы развода, тем самым обостряются или искажаются характерные эдиповы конфликты и детям предоставляется минимальная возможность преодолеть конфликты без больших потерь. К тому же многие из этих детей вступают в период эдипова развития уже обремененные проблемами первого года жизни. Неразрешенные предэдиповы конфликты подготавливают путь для чрезвычайного развития страхов во время эдиповой фазы.
Обобщая эти результаты обследований, мы приходим к важному теоретическому и практическому убеждению, что большинство детей к моменту развода уже прошло часть пути невротического развития и (или) проявляет нарушения в объектоотношении и в развитии «Я» — и это независимо от того, заметны ли эти нарушения окружающим и прежде всего их родителям, или дети производят впечатление незамутненного душевного здоровья. Это убеждение как бы продолжение нашего понимания — явно видимых — «симпо-томов развода», но оно также по-новому освещает принципиальный (педагогический) вопрос: «Развод. Да или нет?» Кажется, что значительная часть драматических реакций детей на разрыв родителей — и вместе с тем добрая часть средних и продолжительных нарушений — основывается в психологическом аспекте на их развитии до развода. Или скажем по-другому: не образовалась ли эта диспозиция средних и продолжительных нарушений развития, о которых мы знаем «из обследований разводов, уже до развода? Или еще по-другому: не лучше ли для некоторых детей, чтобы такая конфликтная семья распалась уже раньше? Последнее предположение связано с одним важным условием, а именно - эти родители в да^нейшем после развода должны обеспечить ребенку необходимые условия для развития. Это касается как недель и месяцев в процессе развода и непосредственно после не,го (о чем говорилось в первой части настоящей книги), так; и дальнейшего будущего66.
6.2. Отмененное эдипово развитие
Как, однако, обстоит дело с детьми, которые действительно имели счастье в первые; пять-шесть лет жизни насладиться '«нормальным» развитие не обремененным супружескими конфликтами родителей?
Одни м из таких детей, дл)я которых разрыв отца и матери в известной степени произошел совершенно неожиданно, был Себастьян, чьи родителе были в общем счастливы в браке. Когда Себастьяну исполнилось семь лет отец его вдруг во время семинара по повышению квалификации безумно влюбился в одну привлекательную разведенную деловую женщину, которая работала в той же отрасли, что и он, и принимала участие в том же семинаре. с нею, по его признанию, пережил он в течение недели свою «новую весну». Эта женщина казалась ему осуществлением его жизненной мечты.
Наше обследование, посвященное решающему воздействию супружеских конфликтен на психическое развитие детей может иметь важное значение в области (психоаналитической) психологии развития. Осветим вопрос, почему как ранний, так и эдипов опыт объек, то отношений по.ра3ному раскрывается от ребенка к ребенку, несмотря на то что ни Жизненные обстоятельства, ни характеры, родителей не проявляются особым (патологическим) образом. Для объяснения различных судеб развитая К0НфЛикт «отец-мать» может требовать особой территории, которую еще и сегодня занимают «конституциональные факторы». Исходя из этого, он образует своего рода внутренние зажимы между ранним опытом объектоотношения, iB центре которого казалось бы мать стоит одна, и психическими конфликтам эдиповой констелляции: чрезвычайное развитие страхов в ходе эдиповых конфликтов кажется поэтому не только (внутрипсшхическим) следствием нарушений ранних объектоотношений, но и следствием, также далекоидущей конщаминации («внешними») обстоятельствами, которые осложняют ранний процесс индивидуализации. 182
Все было здесь — страстное сексуальное притяжение с обеих сторон, одинаковые профессиональные и духовные интересы и (обоюдное) признание профессиональных успехов. Какой контраст представляли эти отношения с супружеской повседневностью и прежде всего со ставшими с годами несколько вялыми сексуальными отношениями с холодноватой женой! Было и еще нечто, что новая подруга обещала осуществить: с молодости он мечтал о том, чтобы его спутница жизни делила с ним интересы профессиональной жизни. Жену его, в отличие от новой подруги, не интересовало, чем занимается ее муж, порой она проявляла прямое пренебрежение к его профессиональным интересам и бросала ему упреки, что он слишком мало времени проводит в семье. Только теперь ему стало ясно, что незаинтересованность своей жены и ее критику он всегда воспринимал как недооценку его персоны и его мужественности. И вот она была здесь, женщина, сама добившаяся успеха, ценившая его и восхищавшаяся им, как никакая другая до сих пор, которая дала ему почувствовать себя желанным мужчиной. Но это не изменило в общем его привязанности к семье, особенно к сыну, да и к жене, которую он, по его признанию, «если и по-другому, но все же любил». Сексуальная и нарцисстическая привлекательность новых отношений была, однако, слишком велика, чтобы остаться просто приключением. Через несколько недель жене стала известна новая связь и она сразу же подала на развод. Все попытки примирения со стороны мужа, его обещания прекратить связь не имели успеха — слишком велика была обида, которую он ей нанес. Себастьян к этому времени был хорошо развитым, уверенным в себе, здоровым мальчиком, который восхищался своим отцом, тот был для него примером для подражания и другом, любил его, и нежно чтил свою мать. Можно сказать, что субъективные условия для преодоления боли развода были довольно удачными. Но в этом случае родители, и прежде всего мать по причине собственного ранения, были совершенно не в состоянии создать объективные условия для такого преодоления, оказать «первую помощь», которая имеет необыкновенно важное значение (ср. гл. 2). Для матери Себастьяна столь спонтанный разрыв с мужем явился единственным путем сохранения самоуважения. Но она, конечно, продолжала его любить или продолжала любить то, что когда-то было между ними. И она чувствовала, что должна защитить себя от этой любви и от страхов, которые вызывало неизвестное будущее. Большая опасность в том, чтобы уступить своим желаниям, исходила от соблазнительных попыток мужа к примирению. Поэтому она прервала отношения, избегала всякого контакта и пыталась таким образом завоевать дистанцию. Если бы все было только так, то для Себастьяна это было бы еще не столь плохо. Есть много разведенных родителей, которые предпочитают не встречаться с бывшими супругами, но детям предоставляют право поддерживать отношения с отцом или с матерью и таким образом избегают опасности сделать свои собственные отношения с ребенком угрожающими (СНОСКА: Акцент лежит на свободе, которую мать или отец в состоянии предоставить ребенку в его отношениях с другим родителем, поскольку они сами не испытывают страха к этим отношениям (ср. к этому гл. 9)). На это мать Себастьяна была, по крайней мере, в то время неспособна. Для того чтобы не поддаться штурмам мужа, уговорам друзей, своему собственному желанию любви и чувству вины по отношению к ребенку, отнимая у того отца, она должна была постоянно внутренне оживлять картину его предательства и своего унижения и в известной степени, конечно, подсознательно, ее культивировать. Чем ужаснее была картина, которую она рисовала, тем увереннее чувствовала она себя перед своей «слабостью»: такому (только злому) человеку нельзя больше доверять и уж, конечно, ни в коем случае невозможно его любить. И к тому же, чтобы отнять у ребенка такого отца, нет необходимости испытывать укоры совести. Это «разделение», которое не оставляет когда-то любимому человеку «ни одного хорошего волоска на голове», таит в себе большую опасность для продолжения отношения ребенка с этим ненавидимым и достойным ненависти отцом. От такого исключительно злого человека исходит опасность, перед лицом которой надо всегда быть начеку. Как же может мать, столь далеко зашедшая в своей психической обороне, доверить своего ребенка «этому человеку»? Такой страх образует задний фон многих конфликтов права посещений, при которых (с точки зрения отца) «злая мать» отравляет контакт между ребенком и отцом. Эта «злость» часто является непосредственным выражением материнства: мать защищает своего ребенка от чудовища, в которое она превратила отца, чтобы самой преодолеть разрыв с ним и освободить себя от собственного чувства вины.
В случае Себастьяна это означало, что мать не только в своих интересах, но и в интересах ребенка мешала его контакту с отцом. И таким образом создалась новая угроза ее лабильному равновесию: тоска Себастьяна по отцу и гнев против матери, которые чередовались с чувством печали по поводу потери отца. Эти нормальные и здоровые реакции мальчика были все же непереносимы для матери. Они активировали чувство вины, повторяли обиду, которую она пережила от отца и заставляли ее опасаться потери еще и ребенка или его любви. Никто не нужен был в тот момент этой женщине более чем ребенок, выказывающий ей преданную любовь. Она боролась за лояльность Себастьяна тем, что пыталась защищать себя, объясняя истинное положение дел, что называется «открывала мальчику глаза на отца», как она выразилась, сама не понимая того, что разрушает центральную часть идентификации Себастьяна: ту часть его самочувствия и его видения себя, которая сформировалась на протяжении лет в ходе идентификации с любимым и обожаемым объектом. Себастьян попал в неразрешимый конфликт лояльности между чувствами к отцу и к матери. Если он боролся за отношения с отцом и побеждал мать, то чувствовал себя хорошо и оставался «живым». Но это была «жизненность» за счет матери и он подсознательно задавал себе вопросы, а переживет ли ее любовь эту борьбу? Ранимость матери, которая становилась зримой в себастьяновых приступах гнева и растерянности, зародила в нем невыразимый страх перед властью собственной страсти. Но также и попытки предохранения отношений с матерью кончались провалом. Не стоит говорить о том, что успехи Себастьяна в школе резко снизились и мать, наряду с регрессивными потребностями ребенка в контроле и его зависимостью, воспринимала это как агрессивный акт, направленный лично против нее и отвечала на него беспомощностью и гневом. Агрессивность была, однако, только одной стороной объектоконфликта Себастьяна с матерью. К этому добавилось соблазнительное приглашение матери быть счастливым с нею одной, так как она была теперь готова всю свою любовь дарить только ему. Активирование старых эдиповых стремлений, которые были уже успешно преодолены путем идентификации с отцом, придали разводу впоследствии (дополнительное) значение устранения отца, с чем связаны все страхи и нарцисстические проблемы, которые приносит с собой «эдипова идиллия» (ср. с. 173).
Я думаю, этого повествования о послеразводной фазе Себастьяна и его матери достаточно, чтобы понять: Себастьян попал в эдипов кризис, который характеризуется не только как простая регрессия в собственный уже преодоленный эдипов отрезок времени развития, но который также демонстрирует отличительные качества, свойственные для эдипова развития детей в семьях без отцов или в конфликтных семьях. Срыв себастьяновой («здоровой» постэдиповой) обороны (ср. гл. 2.5) привел не просто к оживлению прошлого, но также к конфликтно-обостренным и искаженным «новым наслоениям» в центральной части душевного развития. «Посттравматическая оборона» (ср. гл. 3), при помощи которой Себастьян в итоге преодолел страхи послеразводного кризиса, состояла в далеко идущей идентификации с матерью, в ходе которой он вместе с нею отказался от отца. За этим отказом, однако, прослеживается пассивно-боязливая, гомосексуально-окрашенная тоска по мужскому любовному объекту. Самое позднее здесь в обратности преодоления эдипова комплекса становится особенно ясным патогенный характер таких «новых наслоений». Судьба Себастьяна весьма репрезентативна для многих детей, находящихся в латентном периоде, родители которых «внезапно» разошлись, и болезненно опровергает нашу изначальную гипотезу о том, что дети старше шести лет имеют больше шансов на преодоление послеразводного кризиса. Поскольку очевидно, что переживания развода, включая послеразводный кризис при условии неблагоприятных внешних отношений — с позиции ребенка внутренние отношения родителей относятся к внешним отношениям, — могут уничтожить успешно совершенные шаги развития. Итак, мы видим, что развод затрагивает такой важный для будущей жизни отрезок развития как эдипов комплекс с двух сторон: во-первых, напряжение в семейной жизни, исходящее от развода, в период эдипова и предэдипова развития заметно осложняет («нормальные») психические конфликты детей и, во-вторых, переживания развода угрожают стереть уже сделанные шаги развития. Эти опасения реальны при условии, что, с одной стороны, объектоотношения ребенка будут втянуты в конфликтные отношения родителей и, с другой — если разведенные родители не в состоянии будут оказать ребенку необходимую помощь в преодолении его переживаний развода. Оба обстоятельства, к сожалению, встречаются в большинстве случаев.
6.3. Существует ли «оптимальный возраст для развода»?
Создается впечатление, что для развития ребенка абсолютно безразлично, развелись ли его родители, когда тому было четыре года или семь лет, был ли брак родителей гармоничным или сопровождался конфликтами, потому что эдиповы конфликты, ретроспективно или перспективно, в любом случае в следующих за разводом процессах деструк-туризации переживают патогенное обострение. Но это, конечно, не так, во всяком случае не в такой упрощенной форме. Во-первых, искажения эдипова развития — будь то в семьях с одним родителем, в конфликтных семьях или как деструктуризация в ходе послеразводного кризиса — обусловлены определенными психическими и внешними условиями и, если не вызывают, то оставляют открытыми множество вариаций между «патогенным» и «нормальным». Во-вторых, деструктивные регрессии затрагивают не только постэдипово состояние развития. Трех-четырехлетний ребенок при неблагоприятных обстоятельствах тоже может потерять свои достижения (например, константу объекта, триангулирование в объекторепрезентации, автономное самообладание над функциями тела). Но чем раньше происходят нарушения, тем больше опасность, что будущее развитие подвергнется болезненным изменениям (СНОСКА: Это имелось в виду не только количественно, в смысле повышенной невротической диспозиции: по Малеру, Кембергу и др., массивное обременение ранним опытом объектоотношений влияет на психическое развитие и является причиной развития «борделин»). В-третьих, в ходе процессов деструктурирования не все достижения предыдущего развития оказываются потерянными. Хотя система обороны и подвергается срыву, на поверхность вновь всплывают уже было удачно отраженные сексуальные желания и фантазии и вызывают к жизни старые страхи, и ребенок (а также и родители) попадает обратно в уже преодоленный образец объектоотношений. Но большая часть так называемых функций «Я» - среди них познавательные способности (думать, говорить) и прежде всего способность к (подсознательному) отражению конфликтов при помощи дифференцированных механизмов обороны - остается в распоряжении ребенка, так что регрессивно активированные конфликты никогда не представляют собой просто нового наслоения первичных конфликтов. К этому прибавляется еще и (идеальное) представление ребенка о себе, т.е. представление о том, каков он есть или каким хочет быть, а в этом семилетний ребенок очень сильно отличается от четырехлетнего. Мы уже раньше отметили {Александр, с. 105), что зрелый самоконцепт (СНОСКА: Под «самоконцептом» здесь имеется в виду то, что на языке психоанализа называется «Я-идеалом». Кажется, что «Я-идеал» проявлет себя устойчивее по отношению к процессам деструктуризации в послеразводном кризисе, чем репрессивные части «Сверх-Я») ребенка противопоставляет себя регрессиям, инициированным срывом обороны в том, что он давит на (возможно, прежнюю) невротическую оборону против травматически активированных конфликтов (страхов), для чего на основе сравнительно более развитых частей «Я» используется большее количество психических механизмов. Такая «посттравматическая оборона» делает ребенка хотя и более «невротичным», чем он был перед травматическим срывом (разводом, послеразводным кризисом), но, безусловно, меньше влияет на жизненные области по сравнению с четырехлетним с теми же конфликтами влечений и объектоотношений.
Таким образом, часть нашей исходной гипотезы все же позволяет себя «спасти»: удачное эдипово развитие, включая успешные индивидуализацию и триангулирование в первые три года жизни, несомненно, является важным условием, чтобы ребенок смог вновь обрести свое психическое равновесие на том уровне, который лежит не слишком глубоко под уже достигнутым состоянием развития или, иначе говоря, чтобы он вдруг потерял не слишком много из своих достижений. Особенно это видно на тех детях, которые за короткое время с уровня шести-семилетних попадают в мир ощущений и переживаний совсем маленьких детей. Но мы уже убедились в том, что такое «падение» следует понимать лишь как частичную регрессию, а скорее оно представляет собой внешнее проявление искаженных, незавершенных или несостоявшихся процессов развития. Но также ясно, что возраст сам по себе еще не позволяет сделать каких бы то ни было специфических прогнозов, что переменная «завершенное эдипово развитие» является лишь одной из переменных, которые определяют тяжесть, протекание и специфические последствия развода и послеразводной травмы: способность родителей правильно реагировать на непосредственные и опосредованные душевные реакции ребенка на развод; длительность и интенсивность супружеских конфликтов перед разводом, и в какой мере объектоотношения и (нормальные) душевные конфликты ребенка были втянуты в разногласия родителей; душевную «ступень развития», которая зависит не столько от возраста, сколько от условий развития ребенка перед разводом; способы, которыми ребенок преодолевал прежние душевные конфликты и состояние его психического равновесия; способность родителей общаться друг с другом также после развода, при этом большую роль играет обстоятельство — в состоянии ли каждый из них признавать другого партнера как отца или как мать (это не столько моральная, сколько психическая способность, которая была не по силам матери Себастьяна); и в заключение все то, что в дальнейшем следует за разводом, а именно, будущая судьба отношений родителей и отношений каждого из них с ребенком и др. (о чем подробнее пойдет речь в третьей части книги). Все эти факторы образуют комплекс психологических условий, которые влияют друг на друга, могут друг друга усиливать или, наоборот, устранять. Чего стоили душевная зрелость и здоровье Себастьяна перед растерянностью его матери, которая сделала ее неспособной найти в своих собственных отношениях с ребенком место для любви Себастьяна к отцу и для страданий ребенка? Чем помогла опять же Манфреду (с. 58) готовность родителей придти ему на помощь, если он сам по причине специфической констелляции объектоотношений, уводящих к его первому году жизни, был не в состоянии представить себе жизнь в разлуке? Когда бы мы ни прибегали к отдельному фактору, пытаясь определить его вес и значение для будущего развития, мы должны начать с ограничивающего: «При условии, что...»
Это наводит на мысль о том, что вряд ли возможно в общем ответить на вопросы, связанные с проблемами родителей по поводу развода. Пример тому, вопрос, который постоянно встречался на протяжении второй части этой книги: существует ли оптимальный возраст для развода? Или поставим его по-иному: когда негативные последствия для развития детей являются наименьшими — когда ребенок находится еще в младенческом возрасте или в возрасте трех лет? А может быть надо подождать, пока он пойдет в школу? Или до переходного возраста? Несколько дней назад ко мне в кабинет пришла очень молодая женщина, чьей дочери три с половиной года. Она рассказала мне, как разочарована в своем браке. Недавно она познакомилась с мужчиной, в которого влюбилась, и это, как она выразилась, «опять вернуло ей радость жизни». Она решила расстаться со своим мужем, но боялась, что разлука с отцом повредит Ирме (так зовут ребенка), так как мать знает, как сильно дочка привязана к отцу. От меня она хотела узнать, следует ли ей уже сейчас готовиться к разводу или надо подождать до школьного возраста. Если же это требуется для нормального развития ребенка, то она готова была принести в жертву свои отношения с любимым человеком. Если не считать того, что это вообще не входит в задачи консультанта принимать жизненно важные решения для своих клиентов, мог ли я вообще — хотя бы себе самому — ответить на этот вопрос ? Но ответ должен был бы звучать: нет, или нет в свете предоставленной в течение этого часа в мое распоряжение информации. Потому что, как уже говорилось, это зависит от того... Это зависит, например, от того, как будут выглядеть отношения матери, отца и Ирмы, если родители еще несколько лет будут оставаться вместе? Смогут ли они показать ребенку позитивные отношения между матерью и отцом? Сможет ли мать простить своей дочери то, что ради нее она отказалась от счастливого союза? В таких случаях следует ожидать, что родители будут постепенно отдаляться друг от друга и отношения станут агрессивно-напряженными, что мать подсознательно возложит на дочь вину за свой отказ от счастья и, кажется, что было бы лучше ей тут же расстаться с мужем. Но все это было бы верно, если бы были соблюдены определенные условия. Следовало бы спросить, в каком психическом состоянии находится в настоящий момент Ирма, завершила ли она свой процесс индивидуализации в первые три года жизни? Пришла ли она к удовлетворительному триангулированию первичных объектоотношений? В ином случае образование объек-токонстанты будет подвержено опасности. Но даже если Ирма уже совершила эти шаги развития, надо было бы спросить, в состоянии ли родители дать продолжение ее отношениям с любимым отцом и поддержать ее в ожидаемых реакциях на развод и в послеразводной травме? Потому что, как мы уже видели, даже совершенные достижения не защищены от (регрессивной) деструктуризации. И, наконец, это зависит от того, сможет ли мать после развода вместе со своим новым партнером создать надлежащие условия для прогрессивного эдипова развития маленькой девочки. Это зависит также от того, как будут развиваться отношения между новым супругом матери и Ирмой, сможет ли отец сохранить любовь к своей дочери, несмотря на то что у нее возникли нежные отношения с мужчиной, который отнял у него жену, и смогут ли мать и ее новый муж акцептировать хот факт, что отец — по причине любви дочери к нему, — несмотря на развод и «новое начало», — и дальше останется частью (новой) семьи.
Между тем на поставленный выше вопрос все же можно четко ответить: нет, оптимального «возраста для развода» не существует, как не существует и более или менее подходящего для этого возраста. Что существует, так это более или менее удачные констелляции, которые следует понимать в качестве комплекса общего необходимого состояния развития и психического состояния ребенка, присутствия экономических и (прежде всего подсознательных) душевных факторов у родителей и у других важных персон, специфических образцов отношений и т.п.
Случай Ирмы ставит в центр внимания еще одно обстоятельство: необыкновенное значение профессиональной помощи родителям в соответствующих кризисных ситуациях, где они в свете комплекса всего того, что требуется ребенку, сами просто не в силах справиться с обстоятельствами.
© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»