Часть вторая. ЗНАЧЕНИЕ ПСИХИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ РЕБЕНКА ДО РАЗВОДА

Проблемы, поставленные в первой части книги, заставили нас обратить особое внимание на «предысторию» исследуемых на практике случаев. Надо сказать, что именно эта область проблемы выпадает из всех известных до сих пор научных разработок о разводах, не считая некоторых общих замечаний в исследованиях Валлерштейн (основу чего составляют методические трудности в изучении данного вопроса). Разумеется, что каждая психическая «структура», каждая конкретная жизнь и история семейных отношений единственны в своем роде, и любая попытка обрисовать их при помощи грубой общей реконструкции не будет досконально соответствовать действительности. И все-таки, в процессе кропотливой работы мы обнаружили взаимосвязь между некоторыми, казалось бы, типичными констелляциями, а также разнообразными формами переживаний развода и различными судьбами душевных реакций на развод.

4. РАННИЕ НАРУШЕНИЯ ОБЪЕКТООТНОШЕНИЯ У МАЛЕНЬКИХ ДЕТЕЙ РАЗВОДА

Вот уже несколько недель Михи улыбается при виде мамы, папы, бабушки и няни, как и вообще при узнавании (знакомых вещей, жестов, слов), что дает ему прекрасный повод для удовольствия. Но внезапно он меняет свое «демократичное» распределение ценностей. Папе, бабушке и няне (именно в этом порядке) достаются недовольные гримасы, отворачивание головы или напряженно-серьезное разглядывание и плач. Только по отношению к маме личико его как и прежде сияет.

Этим «отчуждением», которое приходит обычно на седьмом или восьмом месяце жизни — Шпитц (напр., 1957) в этом случае говорит о «страхе восьми месяцев» — младенец выдает, что он ожидал увидеть не то лицо, которое увидел. Речь идет здесь не об узнавании, а об исполнении ожидания. Это, однако, означает в первую очередь, что младенец способен создавать себе представление о матери вне зависимости от ее физического присутствия и знает о своей серьезной жизненной зависимости от нее. (Пиажет характеризует это достижение как константу предмета и перманентность.) Различие, которое делает младенец между лицом матери и всеми другими, в том числе очень знакомыми лицами, показывает в свою очередь, что множество приятных и веселых переживаний, имевших место в его жизни с матерью, ребенок крепко связывает с ее физическим появлением, что «части объекта», как говорит Шпитц, срослись в один единый объект, «первый настоящий объект любви».

Конечно, младенцу в первые месяцы жизни приходится переживать не только приятное с персоной, которую представляет собой мать. Подумать только, как часто оказывается он в своих запросах непонятым: его успокаивают и укрывают, когда он хочет только сидеть и смотреть, ему дают пить, когда у него болит живот, ему суют игрушку, когда он хочет только чувствовать тепло и восхитительный аромат материнского тела, его носят на руках и трясут, когда ему хочется только сосать соску. Как часто чувствует он себя голодным и неухоженным, но никто к нему не подходит. Для матери период между криком ребенка и ее приходом к нему — секунды, а для ребенка, который чувствует себя застигнутым врасплох своими потребностями и который едва ли знает о природе этих потребностей, а также о защищающем присутствии матери, эти секунды кажутся вечностью. Доброта первого объектоотношения ребенка зависит, говоря проще, от того, насколько приятные, радостные впечатления о персоне матери превалируют над неприятными, безрадостными. Изначальное преобладающе позитивное отношение к объекту, которое Эриксон (1959) характеризует как «изначальное доверие», представляет собою важный, хотя единственный и далеко недостаточный фундамент для всего дальнейшего развития ребенка.

Итак, наши обследования привели к удивительному открытию: большинство маленьких детей разведенных родителей (до шести лет), с которыми мы познакомились, пережило довольно конфликтные первые месяцы жизни и вынуждено было строить свою дальнейшую жизнь на неверном фундаменте более или менее опороченного первого объектоотношения. Об этом необходимо рассказать подробнее.

Когда обследуют старших детей с помощью проективных тестов, у них обычно обнаруживаются бессознательные фантазии, которые относятся к психическому состоянию не только в настоящем, но и в далеком прошлом, порой в фазах самого раннего детства, или те и другие, как минимум, тесно взаимосвязаны. (В известном смысле можно даже сказать, что в подсознательном вовсе нет разрыва между настоящим и прошлым.) Результаты тестов ребенка показывают явную доминанту оральной темы (в научном понятии), например, кусающиеся или поглощающие существа, фантазии по поводу голода, смерти от голода, жадности или, наоборот, кормления, заботы, борьбы за пищу, или темы, связанные с держанием за руки или держанием на руках, ласками, поисками укрытия, желанием забраться в пещеру и так далее, — все это говорит о том, что такой ребенок в раннем возрасте, возможно, уже в первый год жизни был подвержен травматическим переживаниям. Конечно, на основе лишь результатов теста невозможно сделать столь радикальное заключение. Здесь могут иметь место также регрессивные феномены или «поздние» фантазии, которые символизировались в «оральных картинах». Что знаменательно, в ходе проведения тестов мы натолкнулись на неожиданное обстоятельство: маленькие дети, родители которых развелись, когда им было не более шести —семи лет, чаще продуцируют «оральный материал», чем старшие или те, родители которых живут в интактном браке. Как можно интерпретировать подобное открытие?

В таких случаях мы придаем большое значение глубоким анамнезивным интервью с родителями этих детей. Результаты поразительны: создается впечатление, что (статистическое) соотношение между совсем ранними нарушениями объектоотношения и разводом родителей, если он совершился в первые пять —шесть лет жизни, действительно существует.

На первый взгляд, такая странная взаимосвязь объясняется знаменательным обстоятельством: почти во всех случаях ранних разводов именно рождение ребенка и представляло собой то событие, которое послужило кризису в отношениях супругов и привело позднее, собственно, к разводу.

Рождение ребенка радикально меняет жизнь родителей особенно, если речь идет о рождении первого ребенка. И эти перемены часто являются иными или гораздо более значительными, чем родители могли предположить. Или же они переоценивают свою готовность к лишениям, которых требует младенец. Это в основном происходит с молодыми родителями, которые, еще не успев достаточно насладиться своей независимостью от собственных родителей, уже оказались в новой зависимости от новорожденного. Ребенок заставляет их почувствовать, что их зависимость продолжается, а это в свою очередь может привести к протесту, раздражительности, активному желанию освободиться и в конечном итоге к конфликтам, что обычно типично для подростков и юношества. И поскольку, как правило, родительская любовь и ответственность защищают ребенка и тот не может стать непосредственным объектом родительской агрессии, недовольство легко перекладывается на партнера. Раздражительность, ощущение, что тебя используют, сознательные и подсознательные обвинения — все это ухудшает атмосферу супружеской жизни. В этой ситуации отцы оказываются наиболее независимыми и часто реагируют на разочарование отдалением от семьи, и к огорчениям матери прибавляется еще и чувство покинутости мужем именно в то время, когда ей больше всего необходима его помощь. Подобные разочарования супругов (любимый муж, который оказался эгоистом, невнимательным, изменником или любимая жена, постоянно ругающая, критикующая мужа, раздраженная и, вероятно, потерявшая свое тепло и радость жизни) не способствуют залечиванию вполне излечимых ран в супружеских отношениях и разрыв этих отношений — теперь только вопрос времени.

Такие обстоятельства не проходят бесследно для ребенка. Я уже упомянул о том, что обычно ребенок защищен любовью и совестью родителей от непосредственного проявления их гнева и ярости. Но это действительно только для сознательных агрессий. Психоанализу известно множество способов удовлетворения агрессивности без необходимости в том признаться себе. Это касается также и матери (или отца) в отношении новорожденного. Чрезмерная подсознательная агрессивность к младенцу может проявляться как неловкое с ним обращение, ошибочные действия, непонимание или же как «педагогические» теории. Идет ли речь о том, что за ребенком не так ухаживают, как это необходимо для его хорошего самочувствия, или мать не в состоянии создать той спокойной, расслабленной атмосферы, которая требуется новорожденному, чтобы с радостью насладиться в основе своей довольно щекотливым, высокоэротическим актом сосания, или родители неправильно понимают крик ребенка, думая, что он голоден, в то время как он просто неудобно лежит, или же они приходят к «теоретическому» заключению, что младенцу надо дать покричать, чтобы он не думал, что может своих родителей терроризировать, а то и из «педагогических» соображений отнять у него пустышку и т.д. Конечно, проявления агрессивности в отношениях матери и ребенка, отца и ребенка можно найти в любой жизненной ситуации и поэтому подобное непонимание и ошибочные действия можно расценивать как вполне нормальные жизненные явления. Если же подсознательная агрессивность перерастает известные пределы только потому, что родители не могут выносить вынужденных лишений (в отношении независимости, общественной жизни, профессиональной карьеры или просто покоя и свободного времени), то обычные, единичные конфликты между запросами ребенка и действиями родителей становятся как бы сутью их отношений, что может очень сильно повлиять на последующее развитие представления ребенка о матери и о самом себе, зародить в нем «неверие» в доброту и приемлемость мира. Такие кризисы, вызванные рождением младенца, переживают, конечно, не только молодые родители и касаются они не только «внешних» обстоятельств ухода за малышом. Рождение ребенка сопровождается у каждой женщины и каждого мужчины подсознательными фантазиями, которые определяют их последующее отношение к нему. Некоторые, столь нередко встречающиеся душевные реакции, которые находятся в тесной связи с собственной сексуальностью и собственным детством, также в состоянии обременить супружество и родительские чувства. Есть матери, которые настолько «переполнены» своим младенцем, что в это время для них весь остальной мир, в том числе и супруг, не представляют никакого эмоционального значения. Есть матери, которые рассматривают ребенка как часть самой себя и считают, что он принадлежит только ей и это никого не должно касаться, даже отца ребенка. В обоих случаях дело доходит до исключения отца из интимных отношений «мать —ребенок», а если отец с этим исключением не согласен, то и до борьбы за ребенка. Но бывают и обратные феномены: для отца существует теперь только ребенок, и мать чувствует себя ограбленной как личность, как супруга, как женщина. Опасность для отношений в случае подобных «исключений» партнеров тем больше, чем более они ранимы переживаниями разрыва и исключения. Для многих отцов уход жены за младенцем представляет собой подсознательное травматическое повторение потери любви, если они сами пережили это в детстве по поводу рождения брата или сестры. Жена путем «перенесения» (ср. экскурс с. 197) становится матерью, которая отнимает у него привычную любовь и отдает ее новому пришельцу. Эти фантазии «перенесения» могут провоцироваться дополнительно тем обстоятельством, что многие женщины непосредственно после рождения ребенка не испытывают прежних сексуальных потребностей. Или забота жены о младенце обостряет все еще подсознательно ненасыщенную потребность в безграничной материнской любви к ребенку, которым был когда-то сам отец. В подобных случаях может случиться, что любовное отношение отца к ребенку омрачается массивной подсознательной ревностью, и жена становится объектом той агрессивности, которая когда-то была направлена на мать.

Экскурс

РАННИЕ ОБЪЕКТООТНОШЕНИЯ И ПРОЦЕСС ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ

В последние тридцать — сорок лет психоанализ все в большей степени занимается самыми ранними объекто-отношениями (первых трех лет жизни). Поскольку «классический» (взрослый) пациент психоанализа на основе удавшихся, вызванных к жизни воспоминаний может тем не менее немного рассказать об этом отрезке своей жизни, исследователи-психоаналитики стали искать другие источники: в наблюдениях за маленькими детьми, в типичных интеракциональных способах общения между детьми и взрослыми, в рассказах анализируемых персон о собственных детях и о своих чувствах по отношению к ним, в познаниях из психотерапии и, наконец, в психоаналитической работе с психотическими пациентами, чьи актуальные переживания в некоторых случаях очень похожи на переживания самых маленьких детей. Мне хочется обрисовать важную для понимания предложенного вниманию читателя текста линию развития от обследованного Маргарет Малер (1968, 1975) так называемого процесса индивидуализации от «симбиоза матери и ребенка» до «константы объекта».

Все, что мы можем узнать о ребенке, обязательно содержит часть информации о его объектах. Это особенно касается новорожденного, существование которого полностью зависит от его первичного объекта, от матери. Новорожденные, собственно, еще не имеют представления о собствейном «Я», которое отличается от «Не-Я», т.е. «Ты». Младенец не знает, где он «начинается» и где «кончается». Трехнедельному ребенку грудь матери намного ближе собственных ног и, если ему повезло, то она всегда здесь, как и руки, которые его держат, голос, который успокаивает, и кожа, которая пахнет так, как она должна пахнуть для того, чтобы все было в порядке. Таким образом, к первому «Я» младенца относится не только тело матери, но весь мир, который кажется соответствующим его потребностям и настроениям и в зависимости от них изменяется и исчезает. Это галлюцинаци-онное двуединство создает нечто, что психоанализ обозначает как ранний симбиоз матери и ребенка. Он охватывает период от трех до четырех месяцев. Матери приходится и дальше «принимать участие в игре» — в иллюзии ребенка о своей божественной роли во вселенной. Это переживание, названное Эриксоном «изначальным доверием», образует ядро (продолжающегося всю жизнь) чувства ребенка, что он живет в добром, невраждебном и изменяющемся в зависимости от его запросов мире. Для того, чтобы исполнить это полное значения задание развития при нормальных обстоятельствах, матери не надо делать ничего особенного, это происходит «само собой»: ребенок почти все время спит, так что, когда он бодрствует, ей действительно ничего не стоит постоянно находиться «здесь»; потребности ребенка пока еще не слишком дифференцированы, поэтому их не так-то сложно распознать и удовлетворить. Но прежде всего мать в высокой степени «идентифицирована» (ср. с. 57) с ребенком, воспринимает его (сознательно или подсознательно) как часть самой себя и собственными (симбиотическими) чувствами и фантазиями «подтверждает» симбиотические чувства малыша. Этот далеко идущий симбиоз между матерью и ребенком постепенно растворяется и переходит в напряженный, конфликтный процесс освобождения, который через несколько этапов в трехлетнем возрасте достигает своей (преходящей) высшей точки. К этому времени, по Малер, происходит «психическое рождение» ребенка, т.е. он начинает воспринимать себя в качестве субъекта, существующего независимо от матери. Этот процесс освобождения или процесс индивидуализации начинается с того, что младенец различает границы собственного тела и собственной власти. Он начинает различать, что относится к нему и что не к нему, какие ощущения находятся «внутри» и какие «снаружи», что мир по мере того как повышаются его запросы, а он дольше бодрствует и ему нравится двигаться (отдаляться), более не таков, как ему хотелось бы, что существует еще что-то, «объекты», которые имеют собственную волю, но в которых он тем не менее нуждается для того, чтобы получить удовлетворение, и он учится отношениям с ними.

Эти первые объекты так называемой фазы дифференцирования не являются пока еще целыми персонами, а только «партиальными объектами», т.е. тактовыми, визуальными и акустическими впечатлениями, которые имеют исключительно то общее, что все они «Не-Я». Между шестым и восьмым месяцами грудь матери, ее лицо, ее голос, ее запах и определенное поведение вырастают в образ одной персоны, матери, первого (любовного) объекта. По отношению к окружающим этот значительный шаг развития выражается так называемым отчуждением (СНОСКА: К «отчуждению» ср. с. 115 и далее; к параллельному развитию объекто-отношения к отцу ср. гл. 5). Данный период является идеальным моментом для отлучения ребенка от груди. Радость по поводу нового (полного) объекта и захватывающего покорения мира, которая объединяется с прыжком в развитии моторики, может легко возместить такое изменение, если оно совершается осмотрительно. (Позднее кормление грудью становится составной частью любовных отношений и поэтому отлучение от груди переживается как потеря материнской любви.) Между годом и полутора, в так называемой фазе упражнений, ребенок учится ходить и говорить первые слова и таким образом постигает новое измерение самостоятельности: вещи не должны больше служить, они могут быть завоеваны, окружение влечет быть обследованным и «экспериментально» проверенным, и то, что невозможно получить самому, можно назвать (словами), представить и потребовать (у взрослых). Если ребенок смог развить изначально довольно доверительные отношения с обоими родителями (ср. гл. 5.1), то он ничего не боится, едва ли испытывает боль, когда падает или на что-то натыкается, и он все больше предпочитает новые приключения привычному физическому контакту с матерью. Тем не менее за этим опьянением кажущейся безграничностью собственных возможностей вскоре следует протрезвление. И в той мере, собственно, в которой молниеносно растущие моторные возможности помогают преодолеть старые ограничения, окружение начинает устанавливать (новые) запрещающие таблички: перед открытыми окнами, перед горячей плитой, перед улицей, перед стереоустановкой, перед супом на ковре, перед цветными карандашами на обоях, перед любимыми сандалиями зимой, перед грязью на полу, перед бодрствованием вечером и т.д. Это все равно, как если бы мы выиграли автомобиль, но не имели права на нем ездить. Это приводит к тому, что ребенок усиливает свое стремление к автономии, пытается оказывать сопротивление любому «нет» и порой начинает бороться с родителями за власть. Но ребенок наталкивается и на другой вид ограничений — на свои собственные переоцененные возможности. Ботинки не зашнуровываются, дверь не открывается, игрушечные часы не заводятся, и когда он убегает, то не может найти дорогу назад. Полуторагодовалый ребенок понимает собственную зависимость, ему ясно, что он проявил чрезмерную смелость, отказавшись от объекта (прежде всего от матери), и снова усиленно ищет его близости.

Следующая за этим (приблизительно после 18-го месяца) и продолжающаяся до полутора лет фаза нового приближения характеризуется усилением новой зависимости, которая, проявляясь чаще всего в непрерывной форме, но иногда и в приступах, длящихся дни или недели, сменяется стремлением к самостоятельности. Это, как если бы ребенок говорил матери: «Пока я был с тобой одно целое, я мог все. Сейчас я замечаю, что я оторвался и без тебя беспомощен. Но я не хочу также терять мою драгоценную, таким трудом завоеванную автономию и менять ее на старый симбиоз, делающий меня абсолютно зависимым. Однако ты должна оставаться рядом и следить за мной, быть здесь, когда ты мне понадобишься, помогать мне, давать силу и делить со мной мои переживания...»

То, что это легче сказать, чем сделать, объясняется пред-амбивалентным и амбивалентотенденциозным восприятием объекта ребенком этого возраста. Хотя ребенок и знает мать как определенную персону, но тем не менее зависит по-прежнему от иллюзии, что она может/должна исполнять все его ожидания и желания, и в изменившихся условиях его автономии точно так же удовлетворяющие, как и в «симбиозном раю». Если она этого не делает, то теряет свою материнскую суть или, иначе говоря, превращается из совсем «доброй» в совсем «злую» мать. В это время подобное происходит довольно часто: всегда, когда ребенок наталкивается на ограничения собственных возможностей, на запреты, установленные средой (матерью), и, наконец, что нередко случается, когда в ребенке временно сталкиваются автономные и регрессивные потребности. Проекция и расслоение, которые мы знаем у взрослых (и старших детей) как механизмы обороны (экскурс на с. 43 и далее), для двухлетнего ребенка являются нормальным повседневным модусом объектоотношений: собственное разочарование приписывается объекту, тот в свою очередь кажется (совсем) злым и чем больше гнев и злость у ребенка, тем злее кажется ему объект. Это снова активирует агрессии и отчаянное стремление ребенка получить обратно свою «добрую», все исполняющую маму и т.д. В это время мир ребенка соответствует восприятию мира психотиками. Границы между ними и объектом размываются (кто же зол — я или мать?), и объекты, которые в настоящий момент не содержат ничего хорошего, превращаются в опасных врагов и чудовищ. Но со временем ребенок начинает понимать, что он не будет поглощен или уничтожен «злой матерью», что она, даже если все еще и выглядит угрожающе, но может быть одновременно любящей, доброй и утешающей, что существует разница между собственными аффектами и аффектами или поведением объекта. Если все хорошо, то ребенок примерно к трем годам приобретает такую способность к переживаниям, которую психоанализ называет эмоциональной константой объекта: знание о (константном) разделении себя и объекта; это значит, что ребенку стало ясно, что при всей продолжающейся зависимости он и мать являются самостоятельными существами; он способен различать, что в его чувствах и аффектах относится к нему и что воспринимается от объекта; и, наконец, он приобрел уверенность, что мать остается любящей и оберегающей матерью даже тогда, когда она что-то запрещает или отчитывает его и что она по причине своей «принципиальной доброты» снова вернется, если даже в настоящее время отсутствует. С этого момента ребенок приобретает способность к амбивалентным объек-тоотношениям, как говорится, он способен распознавать, что один и тот же объект обладает и удовлетворяющими, и разочаровывающими сторонами, что он сам любит объект и (иногда) ненавидит, и это не означает, что он должен сразу же из-за собственного разочарования или гнева испытывать страх перед потерей объекта (или считать, что уже его потерял). Константа объекта относится таким образом к завоеваниям, необходимым для здорового психического развития. Но нельзя между тем не отметить помехи, которые могут привести к изломам и задержкам в развитии константы объекта. Трагическая ошибка, совершаемая родителями в фазе нового приближения, заключается в том, что они воспринимают колебания между потребностью в автономии и зависимостью в качестве «настроения», а отчаянно агрессивную борьбу за власть, за удовлетворение пустячных потребностей и отвечают на них борьбой («мы еще посмотрим, кто из нас сильнее!»). Каждая массивная агресивная ссора активирует механизмы проекции и расслоения, и они задерживают и нарушают психическое разделение между собой и объектом и срастание амбивалентотенденциозных представлений и амбивалентной объекторепрезентации. О некоторых дальнейших трудностях последнего этапа процесса индивидуализации я буду говорить в главе пятой.

Рождением ребенка актуализируются также вытесненные конфликты в области сексуальности. Отцы чувствуют себя ограбленными в своей мужественности не только по причине отказа от сексуальности жены и собственного исключения из идиллии «мать —ребенок». Сам младенец, который успокаивается только на груди у матери, заставляет отца испытывать чувство никчемности, безвластия и беспомощности. Подобные переживания «импотенции» вызывают -ярость или подавленность и приводят многих мужчин к тому, что они отдаляются и эту потенциально разочаровывающую часть супружеской жизни — уход за ребенком — целиком уступают матери. Таким образом, реальная ситуация еще больше ухудшается: отец теряет интимный контакт с ребенком, не знакомится с его привычками и особенностями, но и ребенок не сближается с отцом. В результате отношения ребенка с матерью, которая является «экспертом» во всех областях, становятся еще теснее.

Подобные чувства отцов, умаляющие их способность, власть, мужественность, нередко дополняются подсознательными желаниями кастрации со стороны матерей, для которых их женственность на протяжении всей жизни была связана с чувствами обделенности и неполноценности. Как дающая жизнь, как (любимая больше всех младенцем) мать, теперь она привилегирована и эта привилегия не должна быть потеряна. Несмотря на то что многие из этих женщин сознательно страдают оттого, что вся нагрузка по уходу за ребенком лежит на них, все же подсознательно наслаждаются тем, что отец чувствует себя беспомощным, что младенец дает себя успокоить только ей одной и они делают — незаметно для себя и других — все для того, чтобы это так и осталось. Часто младенец приобретает значение (наконец-то выросшего) пениса (СНОСКА: К теме женского желания пениса и мужского страха кастрации ср. экскурс на с. 150). Это делает мужа, с одной стороны, ненужным, с другой — угрожающим усладительной иллюзии, что нередко служит дополнительной причиной того, что женщина в первые недели или месяцы после рождения ребенка испытывает так мало желания спать с мужем. Эта ситуация меняется, когда младенец начинает отдаляться от матери. Иначе такая нагрузка, как и сами роды, которые демонстрируют женственность больше, чем любое другое событие, переживалась бы в качестве дальнейшей обделенности женщины. И может случиться, что связанная с этим ярость окажется направленной на отца, который ре-презентует привилегированное мужское общество.

Подобные подсознательные стечения переживаний ведут к дальнейшему осложнению в отношениях родителей. Для отца младенец становится мужчиной — соперником или еще кем-то, кто не в полной мере отвечает на его любовь и как бы говорит ему: «Ты недостаточно хорош для меня». Для матери сложившаяся ситуация становится символом ненавистной женственности и (или) кризиса брака, («виною») отхода мужа от нее. И младенец не вознаграждает мать за принесенные жертвы, он кричит и требует все больше и больше внимания. И почти неизбежным следствием супружеского кризиса, в ходе которого отец отдаляется от. диады «мать — ребенок», является далеко идущая, компенсационная концентрация матери на ребенке. А это значит, что ребенок должен бы исполнять желания и запросы матери, которые, собственно, могут быть удовлетворены только взрослым окружением: желание признания, высокой оценки, благодарности, свободы или эротические запросы. В качестве заменителя партнера младенец, конечно же, не годится и это влечет за собой разочарование матери, которое в свою очередь ведет к обострению агрессивности в (и без того довольно амбивалентных) отношениях «мать —ребенок».

Наконец, назовем еще одно обстоятельство: мы тем больше способны проникнуться заботами других людей и тем больше мы живем для других, чем более уравновешено наше собственное душевное состояние. Таким образом, отцы, как и матери, находящиеся в напряжении и кризисе, менее способны быть хорошими родителями. Мы уже ознакомились с довольно показательным примером: далеко идущим влиянием психосоциальных нагрузок на мать в первые недели и месяцы после развода, также точно тревоги и боль, связанные с кризисом супружества, влияют на отношения матери (и отца) к ребенку в его первый год жизни. Речь идет о том этапе развития ребенка, который для родителей, даже в оптимальных обстоятельствах, является самым напряженным.

Это говорит о наивности, когда люди, вступив в супружество, оказываются застигнутыми врасплох теми психическими нагрузками, которые приносит с собой рождение ребенка. Общество предоставляет родителям так много возможностей, чтобы физически подготовить себя к родительской роли и обеспечить здоровье матери и ребенка после родов, но в то же время кажется, что из общественного сознания исключено то обстоятельство, что в здоровом развитии ребенка в большой степени принимает участие и душа, и не только душа ребенка, но и душа родителей. Скольких человеческих страданий, скольких психических травм (а вместе с этим и народнохозяйственных расходов) можно было бы избежать, если общество придавало большее значение психогигиенической профилактике в подготовке семьи к рождению ребенка. Во многих из обследованных случаев, вероятно, достаточно было бы, чтобы будущая мать и будущий отец были лучше подготовлены и вообще подготовлены к возможным ранящим обстоятельствам, неизбежным в партнерстве.

Можно предположить, что опасность кризиса брака, которую приносит с собой рождение ребенка (что в свою очередь ведет к нарушению развития младенца), свойственна рождению только первого ребенка. Если отношения мужа и жены уже однажды были в состоянии интегрировать одного ребенка, то и при рождении последующих детей это окажется возможным. Но изложенные выше феномены выявлены не только при перворожденных. Рождение второго, третьего, а то и четвертого ребенка также может нанести браку непоправимый ущерб и привести со временем к разводу и в ходе кризиса брака к нарушению раннего объектоотношения у детей. Почти во всех таких случаях было обнаружено, что именно перед рождением этого ребенка и начинались серьезные осложнения в отношениях родителей. Сознательно или подсознательно предполагалось, что младенец должен скрепить (часто лишь поверхностное) их примирение. Роль спасителя отношений родителей на продолжительное время, однако, не по силам ни одному ребенку. Для этого он должен был бы доставлять родителям так много радостей, что они в благодарность забыли бы свои собственные проблемы. Но если мы видим, что вполне функциональный брак может разрушиться из-за обременения проблемами, принесенными вполне желанным младенцем, как же можно тогда ожидать, что ребенок, зачатый практически против желания, не принесет с собой дополнительной критической нагрузки и в без того нарушенный брак, не говоря уже о том, чтобы он был в состоянии этот брак вновь восстановить (СНОСКА: Нет необходимости говорить о том, насколько ребенок обременителен для брака, если речь идет о нежеланном ребенке (ср. по этому поводу исследования Amendt'a/Shwarz'a, 1990)).

Конечно, ранний жизненный опыт ребенка не только предрешает его будущую жизнь, но и образует, как уже говорилось, фундамент для его дальнейшего развития. Он, во-первых, вырабатывает по отношению к жизни позицию определенных ожиданий, для которой опыт младенца с матерью является репрезентативным, и, во-вторых, дает определенное количество примеров переживаний и реакций, на основе которых будет «ассимилироваться» (ср. Пиажет) его позднейший опыт, на который он будет опираться в будущем в кризисных ситуациях. Дети, чей первый опыт объектоотношения был обременен множеством конфликтов, чье «изначальное доверие» уже подорвано, склонны в дальнейшем к чувству страха перед потерей любви, к опасениям за проступки или «злые» фантазии подвергнуться преследованию и наказанию, к депрессивному отступлению перед внешними или внутренними конфликтами; в сложных ситуациях им не хватает прежде всего уверенности и вообще любопытства к новому, как говорится, жажды неизвестных открытий. Стоит таким детям приобрести горький опыт развода родителей, как оказывается, что они слишком плохо вооружены для преодоления связанных с ним переживаний. К типичным душевным реакциям детей при разводе родителей относятся в любом случае, как мы уже видели (гл. 1), страх перед потерей объекта, страх перед наказанием, обида и гнев. Эти чувства особенно интенсивно развиваются у детей с ранними нарушениями отношения к объекту, так как ранние травматические переживания активируются актуальным переживанием. Этим детям не хватает также уверенности и мужества при вступлении в новое будущее и в ожидании от него чего-то хорошего, что могло бы сделать пережитые потери более сносными.

Трагедия в том, что большинство детей, родители которых развелись в первые пять — шесть лет их жизни, относится к той группе детей, которая хуже всего подготовлена к подобному кризису. К тому же это диспозициональное невыгодное положение объясняется не только конфликтами первого года жизни. Дело в том, что кризисы и неразрешенные объективные конфликты каждого этапа развития «берутся» в известной мере с собой в следующий этап и усиливают конфликты, характерные для этого этапа. Итак, можно сказать, что общее развитие этих детей уже омрачено будущим разводом родителей.

Этот результат, подобно другим результатам обследований, которые будут изложены в следующей главе, по-новому рассматривает как «реакции развода», так и психогигиеническую оценку значения развода для детей. Кажется, что драматическая душевная предыстория детей, которую продолжает разрыв родителей, частично идет не только на «счет» развода, но также взаимосвязана с высококонфликтной ситуацией в семье (до развода), которая, как можно предположить, также повлияла на психическое развитие ребенка, особенно в важный и чувствительный период его жизни, хотя, может быть, это и осталось незамеченным окружающими. Так же, как и другие «большие события» в жизни (работа, потеря партнера, рождение ребенка и т.п.), развод и «последствия развода» в какой-то мере являются только поводом, позволяющим проверить душевную стабильность детей и связанное с нею их душевное прошлое, из чего следует, что в «симптомах развода» становятся в большей степени видимыми ранние нарушения развития.

Еще рано начинать дискуссию по поводу вопроса родителей: «Должны ли мы из-за детей оставаться вместе или все же нам следует развестись?» Простое заключение, что «развод тем обременительнее для детей, чем они моложе, и надо, как минимум, дождаться достижения ими школьного возраста», так часто слышимое и даже читаемое в специальной литературе, сомнительно и чересчур упрощенно. Между тем может оказаться, что ожидание принесет с собой только новые проблемы, которые таким образом рассчитывали избежать. В дальнейшем изложении мы сможем лучше понять взаимосвязь между реакциями на развод и предразводной историей детей, которая почти всегда является историей, отмеченной супружескими конфликтами родителей.