(495) 925-77-13 ИНСТИТУТ ХРИСТИАНСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
2. ПОСЛЕРАЗВОДНЫЙ КРИЗИС

2.1. Удавшаяся и упущенная «первая помощь»

Период, наиболее благоприятный для использования душевных реакций в преодолении тяжелых переживаний развода, я назвал послеразводным кризисом. В то время как интенсивность и характер непосредственных реакций на развод, т.е. на окончательную разлуку с одним из родителей, в первую очередь совершенно очевидно зависит от индивидуальной диспозиции ребенка, которая придает событию свое особое значение, протекание послеразводного кризиса в последующие за разводом недели и месяцы зависит больше от тех внешних обстоятельств, которые сопутствуют разводу.

Восьмилетняя Магдалена после ухода отца постоянно держится за юбку матери, как четырехлетняя. Хотя мать и заверяет ее, что она ее никогда не покинет, но девочка думает, что вернее будет все же постоянно оставаться поблизости от нее, и повсюду следует за ней, контролирует, где и как мать отсутствует и запрещает ей куда бы то ни было выходить по вечерам. Кроме того, ее мысли постоянно занимает отец, она задает себе вопросы: хорошо ли чувствует он себя совсем один в своей новой квартире; Магдалена не может понять, как это может быть, что отец смог ее покинуть, несмотря на то, что любит ее, как уверял перед уходом; думает о том, как она должна вести себя в выходные при встрече с ним, чтобы не ранить ни отца, ни мать. Но мать Магдалены хорошо понимает проблемы дочери. Она не сердится и принимает регрессии девочки, как нечто неизбежное в данной ситуации. Она отказывается в течение многих недель от посещения занятий по джазовой гимнастике, своих подруг старается приглашать к себе, вместо того чтобы выходить с ними куда-нибудь. Таким образом Магдалена получает доказательства того, что родители на нее не сердятся и никто не возлагает на нее ответственности за случившееся. Мать старается радовать ребенка всеми возможными средствами, отец гуляет с ней по городу, как со взрослой дамой. Все же иногда, даже спустя четверть года после развода, у Маглалены подступают слезы, особенно вечерами, перед сном, когда она думает о том, как это было чудесно, когда мама и папа сидели у ее кроватки вместе. Но самые большие опасения девочки все же не оправдались — у нее до сих пор есть и мама, и папа, которые ее любят. Теперь она уже не испытывает, как прежде, страха, когда мама выходит куда-нибудь вечерами, хотя и не позволяет себе заснуть до тех пор пока та не вернется. Но и это скоро пройдет. Магдалена снова взяла «свою жизнь в руки». Через шесть месяцев после развода ее мысли стали крутиться вокруг Георга, самого красивого мальчика в классе, который говорил ей, что она единственная девочка, которая ему нравится...

Стефану девять лет и он чувствует себя жалким и беспомощным. Отец ушел четырнадцать дней назад и все это время в доме идут разговоры только о том, что принадлежит отцу и что матери и кто за что должен платить. И опять одно и то же — кто виноват в том, что все это случилось. Стефан был зол на своих родителей, потому что они считали себя такими важными. Казалось, что о нем никто и не думал. Но это все же было не так. У Стефана есть дедушка, который раньше был в его глазах просто добрым, курящим трубку господином, непременным атрибутом его жизни, но не более того. Да и Стефан посещал своих дедушку и бабушку не так уж часто. Вдруг дедушка стал приходить каждые два-три дня и только для того, чтобы поиграть с ним, в выходные ходил с ним гулять в Пратер или в кино. Но самое главное: он слушал Стефана. Он утешал его по поводу постыдного происшествия — пару раз он обмочился в постель, выказывал понимание по поводу его гнева, объяснял понятными ребенку словами, как это может случиться, что двое людей любят друг друга, а потом вдруг не хотят больше жить вместе. Стефан совершенно неожиданно нашел в дедушке друга с отеческим отношением, для которого, казалось, он, Стефан, был важнее, чем все взрослые и который возвращал Стефану часть его потерянного доверия к себе самому. Но было нечто, о чем он не мог говорить даже с дедушкой, а именно, о предстоящем своем дне рождения, первом после развода. Стефан рассматривал его как печальнейший день своей жизни. Он видел себя сидящим около своего любимого торта, не радуясь ни торту, ни подаркам. И мама, такая раздраженная в последние недели, будет чувствовать себя больной и оскорбленной...

День рождения начался, как и ожидалось. Петер в этот раз не стал организовывать праздника для своих друзей, поэтому и в классе его никто не поздравил. От учительницы он получил несколько замечаний, так как в этот день, как и вообще в последнее время, не мог сосредоточиться на занятиях. Может быть, как минимум, придет дедушка, это немного скрасило бы сегодняшний день. Когда Стефан пришел домой, дедушки не было. Мама стояла у стола, на котором он увидел свой любимый торт, и говорила что-то, чего Стефан не хотел даже слушать, потому что у него к горлу подступал комок. Сквозь слезы видел он огромный пакет, что-то напоминавшее плохо упакованные санки. Вдруг этот пакет начал шевелиться и из-за стола вынырнул — папа! Стефан закричал от радости и через несколько секунд оба сжимали друг друга в объятиях. Это был чудесный день. Отец подарил ему интересный маленький аппаратик и объяснил, что это так называемая пищалка, при помощи которой он может в любое время позвонить отцу или дать ему знак, чтобы тот позвонил ему, Стефану. Потом все вместе, и мама тоже, поехали на новую папину квартиру и показали Стефану дорогу. На двери одной из комнат он увидел латунную табличку, на которой было выгравировано «Стефан». Это была его комната на тот случай, когда он каждые вторые выходные и каждый второй четверг после занятий физкультуры будет навещать отца. А посередине комнаты стоял лучший на свете детский гоночный велосипед и на нем записка: «От мамы и папы, которые всегда будут тебя любить».

Для Магдалены и Стефана самое трудное было позади. Они вынуждены были сделать тяжелое открытие, что их жизнь изменилась, но она, как почувствовали и Магдалена и Стефан, продолжается. Эти дети вынесли полезное для себя, благодаря способности своих родителей понимать чувства печали, гнева и страха, которые боролись в детях. Мать Магдалены хорошо понимала зависимость ее дочери, а Стефан нашел в своем дедушке человека, временно заменившего ему родителей и противопоставившего потерям, которые принес ребенку развод, новые дружеские отношения. Но и родители Стефана поняли, наконец, что их сын именно в свой день рождения нуждается в особенном доказательстве их любви. К тому же оба ребенка, и Магдалена, и Стефан, одна со своей матерью, а другой с дедушкой, нашли возможность обсуждать обстоятельства и причины развода, а также свое будущее, что в большой степени сгладило их чувства вины и страха. Родители Магдалены и Стефана, а также дедушка Стефана сумели оказать ребенку столь необходимую первую помощь. И сумели они это потому, что поняли боль их детей и восприняли ее со всей серьезностью, так как осознали исключительность ситуации, в которой и дети вели себя необычно. Они знали своих детей как в общем хорошо воспитанных, честолюбивых, самостоятельных и разумных. Но они не настаивали на том, чтобы эти качества продолжали проявляться там, где сама жизнь перестала быть тем, чем она была прежде.

Но чаще, к сожалению, получается совсем по-другому. И начинается это уже с ключевого события — сообщения ребенку о предстоящем или уже совершившемся разводе. Большинство детей, даже те, которые были на протяжении долгого времени постоянными свидетелями конфликтов родителей, воспринимают известие о разводе как шок. До сих пор они надеялись, что все еще может наладиться (СНОСКА: Здесь имеется в виду сознательная надежда, что родители снова могут помириться. Желание, чтобы родители снова были вместе, находим мы почти у всех детей, даже спустя годы после развода. Подсознательно это желание приобретает форму надежды (что, например, частично объясняет сопротивление многих детей новому браку родителей)). Этому шоку соответствует и страх родителей перед сообщением ребенку решения. Они боятся реакции ребенка, которую — сознательно или подсознательно — воспринимают как упрек (ср., напр., мать Лео, с. 15). Родители боятся также потерять любовь ребенка, и прежде всего те из них, которые были инициаторами развода, вопреки намерениям второго. А те, которые развода не хотели, стараются «вторую половину» представить перед детьми в качестве «злого» мужа и «злого» отца (или матери): «Объясни ты это ребенку»!, а ребенку: «Ты знаешь, я не хочу развода, это папа (мама)...»

Чувство вины и страх перед потерей любви приводят к тому, что родители дают детям слишком короткое, просто беглое объяснение, выполняя исключительно свой долг. Чем слабее реагирует ребенок на информацию о разводе, тем легче ситуация для родителей. Это просто потрясает, когда приходится наблюдать, как часто между родителями и детьми возникает «коалиция отрицания» — тенденция многих родителей принизить или вообще отрицать значение развода для детей встречает со стороны ребенка такую же готовность к отрицанию, которая должна помочь ему смягчить конфронтацию с ужасным событием. Как мы видим, сила стремления к отрицанию мощных болезненных аффектов совершенно очевидно зависит от связанных с этим родительских ожиданий, для коих, казалось бы, дети имеют своего рода антенну. Беззвучно сигнализирует мать ребенку: «Пожалуйста, пожалуйста, не отчаивайся. Покажи мне, что все не так уж плохо!» И этого бывает достаточно, чтобы настолько усилить тенденцию отрицания у ребенка, что в конце концов мать начинает принимать желаемое за действительное. Эта взаимосвязь между ожиданиями со стороны родителей и отрицанием со стороны детей особенно отчетливо показывает себя там, где дети вынуждены конфронтировать с различными ожиданиями со стороны родителей. Вспомним Петера и Розу (с. 42), чья мать так выразительно высказалась о том, как безобидно реагировали ее дети на сообщение о разводе. После того как мать в ходе консультации осознала тогдашнее чувство вины перед детьми, ей удалось вспомнить и другую сцену, которая произошла через несколько дней. Придя домой, она застала детей рыдающими в спальне, где отец упаковывал свои вещи. Дети спросили, что он делает, и тот ответил: «Мама же сказала вам, что я переезжаю!» Была ли это символичность упаковки чемоданов, которая вызвала у детей приступ боли, в то время как из сообщения матери о разводе они толком ничего не поняли? Однако ответы детей показали, что они тем не менее очень хорошо поняли мать, но временно отвергли все чувства, связанные с предстоящей разлукой с отцом. Отца же, в отличие от матери, вовсе не волновал тот факт, что его уход отразится болью на детях. Он не желал развода и развитие событий было для него удручающим. Собственно, его информация едва ли отличалась от той, которую дала мать. Но он не сигнализировал детям надежду, что развод не повлияет отрицательно на их жизнь. Как раз наоборот, он рассчитывал (вероятнее всего, подсознательно) на то, что, может быть, дети будут скучать по нему, и частично объединятся с ним против матери и таким образом помогут ему освободиться в какой-то степени от чувства вины по поводу своей супружеской неверности. В отличие от матери для отца болезненные аффекты детей не были нежелательны, и он их «получил» точно так же, как мать получила желанное равнодушие (СНОСКА: Объясняясь языком психоанализа, отрицание боли, которую испытывают Петер и Роза из-за развода, было бы вернее охарактеризовать как изоляцию. Подсознательная «корреспонденция» между ожиданиями родителей и поведением детей может быть понята так же, как спонтанная идентификация с одним или другим родителем). Как сильно нуждалась мать в этой иллюзии для того, чтобы держать в рамках свое чуство вины, говорит тот факт, что она на многие годы выкинула из своей памяти сцену в спальне.

Примеры Лео, Петера и Розы, Роберта (с. 48) и многих других детей, с которыми мне пришлось познакомиться, показывают, что отсутствие зримых аффектов еще не означает, что эти дети не страдали от чувства печали или обиды или они не испытывали чувства вины или гнева по причине причиненной им боли. Если такие зримые реакции отсутствуют, то это, как правило, имеет тяжелые последствия для преодоления душевного кризиса ребенка. Как могут родители реагировать на чувства детей, если те свои чувства никак не выказывают? Как они могут придти на помощь, если дети не просят о помощи? Иллюзия непричастности детей мешает также поговорить с ними об обстоятельствах развода, об их будущей жизни, обо всем, что их беспокоит и волнует.

Вследствие этого дети остаются одни со своими чувствами, и прежде всего со своими неутешительными фантазиями, которые не находят никакого выхода (например, в объяснениях, утешении, направлении в нужное русло).

Иной возможностью освободиться от своей части вины по отношению к детям является перекладывание вины на другого. Как мы только что видели на примере отца Петера и Розы, этим родителям не так уж мешают проявления аффекта у детей, но у них эта готовность понять в детях чувства печали, обиды или ярости по поводу развода соединяется с ожиданием, что эти чувства — зачастую и агрессивные — будут направлены против другого родителя и дети таким образом примут его сторону. Отец Розы и Петера явно надеялся получить поддержку детей и, благодаря таковой, остаться в семье. Другой отец в подобной ситуации прямо спросил своего семилетнего сына: «Ты хочешь, чтобы папа ушел?» И когда ребенок в рыданиях отрицательно покачал головой, тот посоветовал: «Ты должен сказать маме и всем, кто тебя спросит, что ты не хочешь потерять своего папу!» Перекладывание на другого чувства вины является также характерным и для того родителя, который активно добивался развода. Такая позиция направлена на то, чтобы привлечь ребенка на свою сторону. Если это удается и ребенок высказывается в защиту развода, то данному родителю не в чем себя упрекнуть. Например, мать Андреа сама добивалась развода, так как отец после неоднократных обещаний все же вновь влез в игорные долги, затем напился, попал в аварию и вдребезги разбил машину. Мать забрала Андреа и ушла к матери. Игорная страсть была хотя и серьзеным, но единственным основанием давно затянувшегося кризиса в их семейной жизни. По-человечески легко можно понять, что мать не пыталась рассказывать дочери, почему супруги не могут дальше жить вместе, а в своих объяснениях дала ей понять, что решение было единственно правильным, поскольку страсть отца к игре и алкоголю в конце концов привела бы семью к нищете, и что отец слаб и безответствен и не понимает своего долга по отношению к семье.

Последствия подобных обвинений оказываются для детей массивно обременительными, вплоть до опустошающих. Что должна была делать Андреа после объяснений матери? Взять и стереть образ отца, которого она, несмотря на все его слабости, горячо любила и восхищалась им, вычеркнуть его из своей жизни и перестать любить как абсолютное «зло» («деструктивный», «слабый», «безответственный», «пьяница», «игрок» и т.п.)? Этого она не могла. Она не могла или не хотела верить во все то, что утверждала мать. В то же время она не смела противоречить матери. Но как она сможет потом смотреть отцу в глаза, если сейчас не встанет на его защиту? Такие конфликты лояльности под влиянием факта развода, конечно, потрясают ребенка, и способны окончательно вывести его из душевного равновесия (СНОСК;А: О том, к каким мероприятиям обороны вынуждают детей конфликты лояльности и какие последствия в дальнейшем развитии детей это влечет за собой, я расскажу позже).

Разумеется, было бы несправедливо критиковать таких родителей как оппортунистов. Мать Андреа видела ситуацию именно такой, какой она преподнесла ее дочери. Она чувствовала себя действительно жертвой. Но дети попадают в конфликт лояльности совершенно независимо от вопроса объективной вины (если таковая вообще существует). Но от какого человека, если он чувствует себя глубоко раненым супругом, можно требовать так много героизма перед лицом его собственного страдания и гневного разочарования, чтобы ожидать от него готовности взять на себя общую ответственность за развал семьи и таким образом, что называется, освободить другого от части его вины. И тем не менее эта совместная ответственность должна стать частью обстоятельств, сопровождающих развод, обстоятельств, которые в конце концов призваны облегчить детям перенести его тяжесть.

Третий вариант возможности освободить себя от чувства ответственности по отношению к ребенку и избавиться от чувства вины мы наблюдаем на примере матери Марио (с. 38 и далее), которая на протяжении двух лет скрывала от сына развод. Может быть, она думала, что чем старше будет Марио, тем легче перенесет известие о разводе39. Как мы видели, у Марио все же наступило «его» переживание развода, но на год позже. Кроме того, подобные укрывательства несут в себе дополнительную опасность, лежащую в фантазиях ребенка, который, как, например Марио, однажды замечает, что здесь что-то не так. А поскольку кажется, что все в порядке, ребенок не может ни с кем поделиться своими фантазиями, которые зачастую намного ужаснее реальности. Страхи и опасения в этом случае не могут быть не только смягчены, а наоборот, приобретают гротескное преувеличение. Известие об окончательности разлуки с отцом могло заставить Марио думать двояко: либо тогда, когда «в квартире был ремонт», когда отец уехал в командировку» и т.д., Марио был обманут, либо же долгая разлука привела к тому, что отец больше никогда не вернется. В первом случае ребенок потеряет всякое доверие к взрослым, во втором — потеряет веру в непрерывность отношений вопреки временному расставанию. В результате эти дети развивают в себе такой стиль жизни, при котором они постоянно проявляют потребность контролировать любимого человека, чтобы совладать со страхом его потерять.

О зависимости реакций на развод от возраста и о том, существует ли для детей более или менее «удобный» возраст для развода — в главе 6.3.

В отличие от поведения родителей Стефана и Магдалены, только что описанное поведение родителей, каким бы понятным оно нам ни казалось, носит откровенно инфантильный характер. Откладывать сообщение о разводе или вообще его скрывать, желать поскорее закончить неприятный разговор, надеяться на то, что развод не так уж страшен для детей — все это очень напоминает поведение детей, которые стоят перед необходимостью исповедовать родителям свое прегрешение и стараются, по возможности, смягчить «краски», рассказывая о том, что они натворили. Если я использую такое сравнение, то тем не менее оно далеко от критики или пренебрежения. Я просто рисую ситуацию, имея в виду, что многие родители в момент необходимости информировать их дочь или сына о разводе действительно чувствуют себя как провинившиеся дети, они испытывают желание уйти от ответственности, пощадить себя, найти отговорки, обвинить других, скрыть и т.д. Подобные регрессии взрослых абсолютно нормальны и повседневны. Но в сочетании с разводом они могут иметь тяжелые последствия. Получается обмен ролями, в котором родители начинают выступать в роли детей, а дети в роли критикующих взрослых, которым доверено право выносить решения о виновности и невиновности. И это происходит именно в тот момент, когда сами дети ни в чем так сильно не нуждаются, как в том, чтобы именно этим неуверенным, но тем не менее «взрослым» родителям, которые в состоянии отвечать за то, что они делают, можно было доверить свое, кажущееся в этот момент таким неверным, будущее (СНОСКА: О других феноменах «инфантилизации» разведенных родителей разговор пойдет дальше (гл. 9.7 и 9.8)). Важнейшее, но и труднейшее задание, которое в столь тяжелое время после развода (или в момент информации о разводе) стоит перед родителями, заключается в том, чтобы с чистой совестью взять на себя ответственность за причиненную детям боль. Это ни в коей мере не противоречиво. Независимо от того, что, может быть, в дальнейшем развод откроет перед детьми лучшие возможности для их развития, момент развода всегда жутко болезнен и ввергает детей в душевный кризис. И ведь это именно родители создали такую ситуацию и именно они повинны в страдании детей. Но сознание собственной вины есть нечто совсем иное, чем мучительное и невыносимое чувство вины, уже не однажды упомянутое у нас выше и которое связано с представлением о совершении чето-то запретного, безответственного. Если я, как отец или мать, наряду со своими желаниями и разочарованиями все же признаю свои (психические) права на существование, если я знаю, что данный шаг, как результат моих потребностей, пойдет также на пользу и ребенку, потому что я снова смогу дышать и чего-то ждать от жизни, то я могу также «с чистой совестью» взять на себя ответственность перед ребенком. Одновременно эта позиция, которую я назову ответственностью за вину, является важным условием того, что развод в конечном итоге сыграет все же положительную роль для ребенка. Если я знаю, что я у кого-то что-то отнял, кому-то причинил боль, потому что в тот момент у меня не было выбора, я буду, по крайней мере, стараться смягчить эту боль, по возможности исправить положение, чтобы уменьшить свою собственную вину. Если же я не в состоянии выносить того, что я виновен, я буду затушевывать причиненное страдание. Вместо того, чтобы подумать: «Мне очень жаль, но что же мне предпринять?», я скажу: «Нет оснований для жалоб и уж никаких для того чтобы в чем-то себя упрекать». Таким образом я скрою свою вину и переложу ее на ребенка или бывшего супруга. (Собственно, эту позицию «ответственности за вину» я считаю правомочной не только в отношении развода, но рассматриваю ее как основную педагогическую позицию, особенно по отношению к вопросу об ограничениях и запретах. Ср. сноску 47.)

Пример Магдалены и Стефана показал нам реальные возможности такого ответа на непосредственную реакцию ребенка на развод, при котором его ирритация может быть удержана в рамках, страхи преодолены и душевное равновесие восстановлено в кратчайшие сроки. К сожалению, на ряде других примеров мы узнаем, как часто детям бывает отказано в «первой помощи» уже в тот момент, когда они впервые слышат о разводе. И при этом зачастую именно обстоятельства, сопровождающие информацию о разводе, дают толчок так называемому послеразводному кризису.

2.2. Реакции детей на развод: крик о помощи и основания для конфликтов

Дать ребенку возможность выражать свои аффекты, в долгих и повторяющихся беседах утешать его печаль и говорить с ним о его страхах, не пытаться образовывать коалиции (обвинять другого родителя) и тем самым не навязывать ребенку конфликта лояльности — это только первые шаги помощи, которые родители могут оказать детям на тяжелой и неверной дороге в «разведенное будущее». И они ограничиваются во многом областью устной коммуникации. Однако родители Магдалены и Стефана оказывают также активную помощь и тем, что они «отвечают» на зримые знаки душевных реакций и другими путями. Как уже говорилось, при этих «симптомах» речь идет не только о последствиях реакций на развод, но также о стратегии преодоления кризиса. Зависимость Магдалены от матери является следствием страха потери и мать хорошо почувствовала, что ее дочь в этот момент не была способна ни на какой другой, кроме этого вида преодоления страха, и предоставила себя в распоряжение ее потребности контроля в той мере, в какой это только было доступно. Если бы она этого не сделала, Магдалена была бы пассивно предоставлена своим страхам и они бы еще более возросли из-за чувства беспомощности. С чисто редуктивной, учебно-теоретической точки зрения, напрашивается аргумент, заключающийся в том, что готовность матери воспринимать зависимость и потребность в контроле ребенка только усилит эти черты. А в действительности, подумайте сами, ведь и мы, взрослые, доверяем только тем людям, которые множество раз доказывали нам, что наши опасения были напрасными. Тем, что мать признала зависимость Магдалены, старалась не отдаляться от дочери, смогла вынести ее капризы, ей удалось освободить ребенка от необходимости отчаянно бороться за близость матери. (Оставалась бы мать дома только тогда, когда ребенок плачет, кричит и рыдает, то учебно-теоретические прогнозы оказались бы, действительно, в силе: ребенок понял бы — «мать остается дома только тогда, когда я ее к этому вынуждаю». Принуждение же — это нечто иное, чем контроль.) Так со временем Магдалена убедилась в том, что мать не покинет ее и это смягчило ее страхи. Ее первоначальное доверие к матери (как к досягаемому константному объекту (СНОСКА: К «константе объекта» ср. экскурс на с. 119 и далее)) было восстановлено и потребность в контроле отпала сама собой. У Стефана получилось все несколько иначе. Его родители в ссорах и раздорах развода потеряли на время большую долю своей родительской компетентности. Но Стефану повезло, что дедушка пришел на помощь внуку как раз тогда, когда тот в этой помощи больше всего нуждался и вместо того чтобы морально поучать родителей, что называется, «закрыл собой течь». Между тем повезло Стефану и в том, что родители все же не слишком поздно поняли, в чем их ошибка, и поняли также, что в интересах ребенка они обязаны забыть свои интересы и обоюдную антипатию. Так, в день его рождения, когда ему исполнилось девять лет, они вновь «функционировали» в качестве родителей.

Выше говорилось о чувстве вины родителей, которое приводит к тому, что они недооценивают значения развода для детей, заставляют себя поверить в иллюзию или отдаться надежде, что развод не явится для детей таким уж страшным событием, и по этой причине родители не замечают душевных реакций ребенка или мешают их выражению. Такие родители просто не в состоянии взять на себя ответственность за причиненную разводом боль. Я уже объяснял, что здесь речь идет о вине вполне поправимой, потому что какой бы нестерпимой ни была боль, она не исключает, что решение о разводе в дальнейшем может повлиять на детей вполне положительно.

Неумение взять на себя эту ответственность, использование лжи, отрицание, перекладывание вины на другого мешают не только «первой помощи» после развода, но, исходя из моего опыта, являются одной из двух основных причин ухудшения психической ситуации огромного числа детей в последующие за разводом недели и месяцы (СНОСКА: Другая причина следует из психического состояния разведенных родителей, о чем мы будем говорить ниже). Это заключается в том, что поведение детей, в котором выражается их удрученное душевное состояние, и которое, собственно, служит преодолению ирритации, не рассматривается родителями как взаимосвязанное с душевными проблемами, возникшими в результате развода. Тогда и развод — официально — не рассматривается как кризис. Но если нет кризиса, то нет и проблем. А если нет проблем, то и плохое поведение — это, в лучшем случае, только «плохое поведение» или «глупости». Фриц, например, не может простить своей матери, что та «отослала отца прочь». Но, конечно, любит он и свою мать и боится потерять и ее тоже, но не хочет этого показать. Его агрессивность выражается в предельном упрямстве по отношению к матери, поведение его часто неприятно и грубо. Матери Фрица не пришло, конечно, в голову, что поведение сына может быть направлено лично против нее. Можно сказать, для того чтобы не чувствовать себя виноватой, она не хотела или не могла об этом думать. Гораздо чаще бросала она ребенку упреки в эгоизме, который он, дескать, может себе позволить, потому что не чувствует «твердой руки отца». Другая мать объясняла агрессивное поведение своей дочери непосредственно тем, что отец и его мать настраивают ребенка против нее. У Лизы развились такие же страхи быть покинутой, как и у Магдалены, и она всюду следовала за матерью, но мать воспринимала это как «глупости». Даниель, у которого чувство вины вызывало депрессивные настроения, терпел упреки всей семьи в упрямстве и желании обратить на себя всеобщее внимание. Если с такими детьми случается, что они намочат постель, это встречается замечаниями, вроде: «А вот это уже не обязательно!» или «Тебе не стыдно?». Также конфликты в детском саду или в школе, плохие отметки рассматриваются не как симптомы или выражение проблем, связанных с разводом, а как просто плохое поведение, которое родители встречают дисциплинарными взысканиями.

Таким неверным пониманием реакций на развод они отнимают у детей возможность преодоления кризиса подручными в данный момент средствами. Они не могут или не желают понять, что хочет выразить ребенок своим необычным поведением.

Точно так же родители не понимают, что поведение ребенка в его душевных реакциях связано с разводом, не понимают взаимосвязи поведения ребенка с упреками и критикой родителей, их раздраженностью, недостатком терпения с их стороны по причине проблем, которые переживают сами родители. Что они более или менее чувствуют — это потерю доброго отношения ребенка. И именно тогда, когда они большое всего нуждаются в его любви. Вместо того чтобы рассчитывать на помощь, ребенок становится все более одинок, тем самым «усиливаются специфичные для развода аффекты и страхи становятся все больше. В результате поведение, ведующее к конфликтам с родителями, требует все новых затрат душевной энергии, замечания и критика родителей усиливаются и так далее.

2.3. Ситуация родителя, несущего ответственность за воспитание ребенка

До сих пор мы наблюдали поведение родителей в связи с разводом исключительно с «педагогической» точки зрения, точнее сказать с точки зрения влияния такового на детей. При этом на первом плане стоял вопрос, способны ли родители отдать себе отчет в том, что развод неминуемо является кризисом для детей. Я попытался показать, как это чрезвычайно важно для ребенка, чтобы родители были в состоянии осознать и взять на себя ответственность за то страдание, которое они причинили детям в интересах своей собственной жизни или в интересах дальнейшего развития детей, т.е. предоставить себя в распоряжение ребенка, понять его печаль, обиду, а также агрессивные проявления. Далее мы говорили о том, что эта «ответственность за вину» должна являться позицией и того родителя, который чувствует себя невиновным в разводе или в развитии обстоятельств, приведших к разводу. В ином случае и без того острое страдание детей будет усугублено конфликтом лояльности.

Я думаю, что это тот момент, когда уместнее всего будет опустить «педагогически» возведенный указательный палец и понять, что здесь от родителей требуется нечто, что, вероятнее всего, часто выходит за пределы душевных возможностей многих отцов и матерей. Было бы ошибочным предположить, что хотя с разводом и начинается страдание детей, но с ним кончается кризис родителей. В действительности это вовсе не так и в последнее время появились многочисленные работы, которые исследуют разводный кризис бывших супругов. Личные их проблемы не только не уменьшаются, а наоборот, резко возрастают. Развод приносит многим родителям дополнительные психические, социальные и экономические проблемы, о которых большинство из них вовсе не предполагало. И между тем надо подчеркнуть, что это распространяется также и на того из родителей, который стремился к разводу. Сейчас мне хочется обратить внимание на ситуацию того из супругов, с которым остаются дети после развода. К ситуации «ушедшего» -Родителя мы подойдем позже (гл. 9).

Несмотря на то что число «одиноких» отцов за последнее время стремительно возросло, все же в девяти из десяти случаев при разводе суд доверяет воспитание детей матери, особенно если дети находятся в дошкольном или младшем школьном возрасте (СНОСКА: Над вопросами заднего плана психологической теории этой практики, ведомой данной проблемой, занимается Fthenakis (1985)). Для удобочитаемости далее в этой главе я буду называть «родителя, несущего ответственность за воспитание детей» «мать» и «покинувшего семью» — «отец». Непосредственные душевные реакции большинства родителей едва ли отличаются от реакций детей. Собственно, не должно вызывать удивления то обстоятельство, что дети воспринимают развод не как что-то, в первую очередь затрагивающее отношения между родителями, а при этом чувствуют себя покинутыми отцом или (вместе с матерью) покинувшими отца. Чувства обиды, страха перед будущим, гнев и ненависть по отношению к бывшему партнеру и вместе с тем (часто подсознательно) и по отношению к детям обнаруживаются почти при каждом-разводе. И печаль, будь то печаль о все еще любимом человеке или о человеке, который был когда-то твоим партнером. Также и чувство вины сопровождает большинство разводов и не только по отношению к детям. Многие мужчины и женщины испытывают чувство вины и по отношению к бывшей жене или бывшему мужу, если они разводятся ради новых отношений или по каким-либо другим причинам — против воли другого. Чувство вины и собственной несостоятельности испытывает также «брошенная половина», даже если она, подобно детям, кажется совершенно невинной. Фрау К. вышла замуж, когда ей было девятнадцать. Через два года ее муж, который был алкоголиком, бросил ее с одиннадцатимесячным ребенком на руках. Фрау К. знала о слабости мужа, когда выходила за него замуж. Она вышла замуж вопреки добрым советам родителей и друзей. «Я была уверена, что смогу помочь ему встать на правильный путь, что моя любовь и ребенок сделают его приличным человеком, которым он, собственно, и был по своей натуре. Как я себя переоценила!» Чувство собственной несостоятельности привело ее к чувству вины перед родителями, перед мужем и особенно перед ребенком, которого она по причине своей спешки с замужеством и переоценки собственных сил поставила перед необходимостью жить и расти без чувства защищенности, которое может дать ребенку только счастливая семья. Это чувство собственной несостоятельности находим мы у женщин и мужчин, браки которых распались не по причинам каких бы то ни было необычных обстоятельств. Почти каждый разведенный брак, особенно если имеются дети, являются крушением, свидетельствует о провале однажды принятого решения быть вместе и желания вместе построить счастливую семью, а значит, является провалом жизненного концепта.

У взрослых, как и у детей, ощущение неудачи влечет за собой потерю чувства собственного достоинства и веры в себя. Появляется сомнение в своей способности вообще иметь полноценные отношения, быть любимым, уметь достигать поставленные цели, когда-нибудь найти нового партнера. Эти чувства соединяются со страхом, что ты недостаточно привлекателен (привлекательна) в отношении интеллекта или внешне, а также со страхом перед старостью и одиночеством.

К этим душевным проблемам, которые затрагивают как женщин, так и мужчин, добавляются проблемы социального и экономического характера, с которыми приходится в основном бороться разведенным матерям (СНОСКА: Ср. далее также Bedkower/Oggenfuss (1980); Fthenakis и др. (1982), в работах которых приведено большое количество эмпирических исследований; Leahy (1984); Napp-Peters (1985); Wallerstein/Blakeslee (1989)). Упомянем вкратце некоторые трудности, на которые жалуются эти матери. Социальная дискриминация. Разведенные женщины значат в обществе меньше, чем замужние, и их дети — это дети из так называемых интактных, т.е. неполных семей. Хотя такая дискриминация вовсе и не выливается в форму открытого пренебрежения, не обязательно вызывает критику или скепсис, но она может скрываться за преувеличенно благожелательным сожалением или стигматизацией детей как обделенных. Как часто приходится слышать на семинарах Я о повышению квалификации воспитателей и учителей, когда кто-нибудь их них хочет .рассказать о «трудном ребенке», начинает свой доклад словами: «Речь пойдет о Руди. Ему шесть лет, мать в разводе...» Зачастую поведываемые трудности имеют совершенно другие причины, а порой, собственные проблемы педагогов. Но «ребенок разведенной матери» звучит как невысказанное «Ага! Чего же удивляться?!», причисляя таким образом развод к предполагаемо патологической категории. Дискриминация подобного характера бьет по матери не только со стороны окружающих. Во многих случаях сами матери, вместо того чтобы взять на себя ответственность за свою собственную жизнь (см. выше), разделяют подобные взгляды и сами выявляют пренебрежение по отношению к самим себе.

Снижение экономического и социального уровня. Почти все разведенные матери в ходе развода терпят материальные потери. Это происходит даже при самых благоприятных обстоятельствах, т.е. если мать работает и регулярно получает алименты. Только в редких случаях экономия в семейном бюджете может возместить заработок отца, который почти всегда выше, чем заработок матери. В среднем уровень жизни значительно падает, идет ли речь о размере квартиры, районе или об отпуске, подарках ко дню рождения и Рождеству или о небольшом развлечении повседневной жизни, таком, как посещение ресторана или кино или о внезапных, незапланированных покупках. У многих матерей добавляются и другие отягчающие обстоятельства: отсутствие профессии; безработица, которая длится дольше по причине в среднем невысокой профессиональной квалификации женщин вообще; отсутствие алиментов; долги из времен семейной жизни. По Напп-Петеру (1985), одинокие родители, в основном женщины, живущие на уровне бедности, составляют 25%. В результате тяжелой экономической ситуации женщина испытывает огромные перегрузки на работе и в семье. Матери, которые оставались с маленькими детьми дома, должны вновь начинать работать; матери, которые до этого работали полдня, должны искать работу с полной нагрузкой. Возникает новая проблема — кто позаботится в это время о детях? От ремонта по дому до школьных заданий — все ложится на плечи женщины.

Перегрузки и ограниченные материальные возможности часто приводят к тому, что разведенные матери попадают в ситуацию социальной изоляции. На дружбу и общественную жизнь не хватает времени, а также и денег, но прежде всего — сил. К тому же выясняется, что большинство приобретенных за последние годы знакомств это — друзья и знакомые ее мужа. Таким образом, развод влечет за собой и обрыв социальных отношений.

Независимость. Жизнь разведенной женщины постепенно приобретает оборонительный характер. Для радостных планов на будущее (лучшая квартира, поездки в отпуск, новый велосипед для ребенка, обновление гардероба) остается мало места. Гораздо чаще на первом плане стоят вопросы: «Могу ли я вообще оплачивать квартиру? Удастся ли мне удержать наш уровень жизни, что избавило бы ребенка от ощущения социального падения? Сможем ли мы вообще летом куда-нибудь поехать?» Для того, чтобы оградить детей от дополнительных лишений, разведенные женщины меньше всего думают о себе. Зачастую не обходится без посторонней помощи. И эту помощь оказывают почти всегда ее родители. Иногда приходит на помощь и бывший муж, но это порождает столь тяжело переносимую зависимость. Даже если прежний партнер и готов оказать помощь, это ранит самоуважение многих матерей, для которых прежняя социальная зависимость от партнера в условиях нефункциональных отношений, возможно, стала невыносимой и они не желали бы менять ее на материальную зависимость. Не менее тяжелым для многих разведенных женщин является «возврат» к собственным родителям, особенно если уход от них не обошелся без конфликтов.

Я уже сказал, что социальные и экономические проблемы разведенных матерей прибавляются к психическим проблемам, которые уготовил родителям развод. И не только добавляются, но и усиливают первые. Нетрудно себе представить, что означает для и без того пострадавшего чувства собственного достоинства женщины снижение экономического уровня и ощущение дискриминации и как раз тогда, когда возникает повышенная потребность в радости, когда особенно нужен кто-то, кто тебя поддержит и скажет слова утешения или просто выслушает, и именно в это время чувствовать себя все более изолированной и одинокой, фрау П. боролась почти год, пытаясь собственными силами восстановить свою жизнь, но когда она почувствовала, что стоит на пороге нервного срыва, сдалась на уговоры родителей переехать с сыном в родительский дом. Много женщин, а также и детей, которые подобную временную «регрессию» используют для себя положительно (вспомним Магдалену, с. 63, 75 и далее). Они используют шанс, который предлагают им собственные родители для отдыха, чтобы немного расслабиться и набраться сил, а затем вновь восстановить потерянную независимость. С фрау П. получилось все по-иному и это не исключение. Возврат к родителям она пережила как провал всей своей жизни, как если бы все, что она до сих пор сделала, было бессмысленно и бесцельно и ей надо все начинать заново. Она утратила все свое мужество. Вместо того чтобы слегка расслабиться, она опустилась; ее родители тут же лишили ее самостоятельности и она впала в состояние пассивной зависимости. Фрау П. регрессировала и в то время, как ее родители взяли на себя роль родителей внука, она стала по отношению к своему сыну строптивой, ревнивой старшей сестрой. Таким образом, фрау П. потеряла себя как женщина и как мать. По сути лишенная родителями прав дееспособности, она покинула как, юная девушка, отчий дом, бросив ребенка, который практически не был более ее ребенком, и переехала в город, чтобы в полном смысле этого слова начать новую жизнь, без оглядки на прошлое, которое олицетворял собой Рихард. Мальчик, однако, после отца потерял и мать.

2.4. Влияние на отношение к ребенку

Дернемся вновь к детям. Я уже упоминал ранее, что одной из» двух основных причин обострения послеразводного кризиса является неспособность многих родителей взять на себя всю ответственность за причиненную детям в результате развода боль со всеми вытекающими из этого последствиями, такими, как отрицание, приукрашивание, умолчание, обвинения. О другой причине мы только что говорили: это послеразводный кризис матери (родителя, несущего ответственность за воспитание детей). Названные проблемы не могут не оказать влияния на отношения между матерью и ребенком после развода, а эти конкретные отношения непосредственно влияют на то, как ребенок преодолевает свое переживание развода. (Я надеюсь, что приведенного выше перечисления главнейших трудностей, которые переживают матери после развода, будет достаточно, чтобы не рассматривать последующие выводы сквозь призму морально-педагогического осуждения.)

Экономическое давление и связанные с ним перегрузки приводят к тому, что разведенная мать уделяет ребенку в среднем меньше времени. Маленькие дети, которые находились до этого с матерью, теперь вынуждены ходить в ясли, в детский сад или большую часть времени проводить с дедушкой и бабушкой или с другими лицами. Школьники после обеда должны посещать группы продленного дня или оставаться одни дома. Семейные перегрузки приводят к тому, что мать даже в свободное от работы время меньше может заботиться о ребенке, чем прежде.

Душевные нагрузки, которым подвергаются матери, ведут за собой частые смены настроения. В момент стресса самые обычные повседневные запросы детей могут вызвать у матери ощущение, что к ней предъявляются чрезмерные требования. Например, ребенок раздражается или упрямится, когда хочет что-то получить, медлительность по утрам, недовольство едой, ворчание из-за провалившегося похода на каток, нежелание мыть голову или чистить зубы и т.д. Недавно разведенная мать склонна к раздражительным реакциям, может легко накричать на ребенка, удариться в слезы, наказать ребенка там, где прежде обходилась одним только замечанием или серьезно беседовала с сыном или дочерью по поводу возникшей проблемы.

Смена настроений и раздражительность вскрывают лишь поверхностные проблемы отношений матери и ребенка. Агрессивная сторона (при обычных обстоятельствах только латентная) отношений мать — ребенок усиливается не только со стороны ребенка. У того обстоятельства, что мать развивает в себе в это время необычно сильную агрессию по отношению к ребенку, имеется много оснований.

Будничные конфликты вызывают сильное раздражение. Как мы видели, время после развода особенно конфликтно даже по относительно безобидным поводам, потому что ребенок в это время предъявляет повышенные требования к матери, а мать в свою очередь по причине перегрузок и раздражительности менее чем обычно в состоянии привнести в отношения терпение и терпимость. Ссоры и раздражительность ведут к своего рода «агрессивной зарядке» обеих сторон.

Важным фактором, позволяющим держать в рамках агрессивность, возникающую у родителей в конфликтах с детьми, является способность родителей понять ребенка в его желаниях и нежеланиях, в его сопротивлении. Это понимание является результатом возможности частичного отождествления себя с ребенком или с его точкой зрения. Это не значит, что надо отменить требования к ребенку. Но если родители считаются с его мнением, то они не осуждают его за сопротивление. Вместо того чтобы раздражаться, они могут помочь ему преодолеть себя и приспособиться к предъявляемым требованиям. Способность отождествить себя с противоположной точкой зрения другого образует связь с предположением. Она отсутствует, если испытываешь гнев по отношению к этому другому и она страдает тем больше, чем больше у человека забот и проблем.

Есть агрессии, которые находятся в прямой связи с разводом. Для многих матерей развод является попыткой нового начала. И конечно, чем больше прошлое несет отпечаток собственной несостоятельности, провала, тем больше достается ребенку от чувства гнева, стыда и т.д., которые относятся к этому прошлому, поскольку он остается для матери на всю жизнь «репрезентантом» данного провала. Тесно связаны с этим также высоко амбивалентные чувства и запросы у матери по отношению к детям, которые так или иначе напоминают об отце (СНОСКА: Проблема олицетворения ребенком в глазах матери отца усиливается, так как многие дети со своей стороны — сознательно или подсознательно — идентифицируют себя с отсутствующим отцом. Ср. по этому поводу с. 156 и далее).

Наконец, это пожизненные «нормальные» агрессии почти всех матерей, связанные с лишениями и ограничениями, которые дети взваливают на их плечи. Все эти агрессии, и особенно последние, обычно удерживаются в подсознании, благодаря одновременно материнской любви и чувству вины, которое они (агрессии) вызывают. Но они же действуют и как катализатор на будничные неурядицы, делая мать раздражительной и усиливая невинные конфликтные ситуации Например, Луис, который утром, идя в детский сад, не дает надеть на себя пальто, а хочет надеть джинсовую куртку. Это связано с тем, что недавно, листая свою любимую книжку о медвежонке Тедди, он обнаружил, что медвежонок-мальчик, выходя из дому, надевает джинсовую куртку. Луис постоянно отождествляет себя с этим медвежонком (из книжки), который также ходит в детский сад, ему тоже больно, когда он падает и так далее. (Отождествление, которое мать также часто использует, потому что медвежонок всегда умывается и чистит зубы (СНОСКА: Наблюдаемое у детей интимное отношение к фигурам из книжек с картинками, из сказок или из телевизионных передач очень сложно. Над идентификацией с героем детям удается установить часть своей идентификации с отцом или матерью, где герой подчиняется правилам взрослых. Он становится в известном смысле моделью интеграции между собственными потребностями и родительскими требованиями, своего рода «символическим вспомогательным Я». Наряду с этим часто возникают функции «объекта перенесения» (Winnicott, напр. 1971). (Ср. также обобщающую систематическую работу Shafer'a о роли переходных и игровых пространств в преодолении психических конфликтов и выполнении задач развития.)).) Итак, вполне безобидная ситуация, которую легко разрешить в зависимости от настроения и традиции: можно поговорить о том, как холодно было медвежонку, если бы он зимой надел джинсовую куртку, прямо как маленькому зайчишке (из другой книжки); можно было бы взять с собой куртку на случай, если будет теплее или мать предложила бы ему надеть куртку после обеда на детской площадке. (Все это маленькие хитрости, направленные на моментальную душевную ситуацию ребенка — его отождествление с медвежонком, и они содержат немного утешения и помогают избежать впечатления, что мать хочет показать свою власть, а это вызывает у ребенка тоже стремление к власти.) Однако мать способна на подобные действия, требующие не только времени, но также и таланта, только в том случае, если она может воспринять ситуацию такой, какова она есть и представить себя на месте ребенка, т.е. проникнуться ситуацией. Но мать Луиса воспринимает сцену так: «Луис же знает, — думает она, — что на улице холодно и мы опаздываем. Он делает это намеренно, чтобы мне досадить. Я работаю целый день, могу же я рассчитывать на каплю сочувствия. И в конце концов разве я много требую — только надеть зимой пальто. Довольно, он должен наконец понять, что не все будет так, как он хочет!., и т.д.» Все кончается яростным сопротивлением Луиса, что вызывает в свою очередь гнев матери и она запрещает послеобеденное посещение детской площадки. Луис начинает реветь.

Это выглядит так, будто оба играют свои «роли» из различных пьес. Мать воспринимает поведение сына как неуместное, считает его черствым и властолюбивым, а себя ощущает в роли невинной жертвы, которая также имеет право на толику внимания. Для посвященного наблюдателя мать переносит в этом случае пример переживания из своего несостоявшегося брака и наделяет ребенка чертами характера своего разведенного супруга. Сцена активирует агрессивные чувства из первого года жизни Луиса, когда она чувствовала себя исключенной из жизни после того, как ради мужа и ребенка оставила карьеру и отказалась от профессии врача, о которой так мечтала.

Изложенная сцена позволяет также почувствовать дальнейшую душевную динамику, которая появляется в агрессивных колебаниях конфликтных отношений в послеразвод-ном кризисе, но и не только в нем. А именно, более ранние и вытесненные агрессии матери по отношению к ребенку в это время, когда она, как и когда-то уже в прошлом, чувствует себя использованной, обнаруживают сильную тенденцию оказаться сознательными. Мысли, вроде: «Если бы я не родила ребенка, тогда...» или «Если бы его воспаление легких на втором году жизни оказалось бы неизлечимым...» сопровождаются таким массивным чувством вины и стыда, что они просто не имеют права стать сознательными. Для обуздания постоянно усиливающихся агрессивных импульсов нужны поводы, чтобы их легитимировать. Итак, отказ Луиса надеть пальто предоставляет матери возможность иметь право проявить наполняющий ее гнев, и отвести его от подсознательных агрессий.

2.5. Аккумуляция страха и срыв обороны

Конфликты между потребностями и запросами детей по отношению к родителям, с одной стороны, желания и требования родителей по отношению к детям, с другой стороны, относятся к воспитательной повседневности. Дети в силу своей зависимости очень ограничены в самостоятельном удовлетворении своих потребностей и поэтому вынуждены рассчитывать на взрослых. Самое трудное в жизни матерей и отцов это — понять, насколько ограничены их собственные возможности и сколько огорчений вынуждены они приносить своим детям. Перед готовностью дать детям все, что те хотят, стоит множество преград: забота о здоровье (не разрешать зимой носить любимые бальные туфельки), соображения безопасности (надо по улице идти за руку), экономические и социальные требования (необходимость утром торопиться, вместо того чтобы поиграть, надо расставаться с родителями, чтобы идти в детский сад или в школу), уступки требованиям школьной системы, ограниченной и часто враждебной к детям (исполнение педагогически сомнительных требований к успеваемости рассматривается как основное задание в жизни ребенка с шести до четырнадцати или до восемнадцати лет), личные интересы родителей, которые также едва ли находят себе место (дети какое-то время должны заниматься своими делами самостоятельно, пораньше ложиться спать, держаться подальше от супружеской спальни) и многое другое (СНОСКА: Таким образом, родители являются по отношению к потребностям детей агентами реальности, которую сами они не создавали и которой, возможно, и не желали бы, но они не могут ее ни обойти, ни изменить. Так родители оказываются в опасности — дети, возможно, начнут их рассматривать в качестве представителей этой враждебной системы, и они станут для детей олицетворением этой системы и будут восприниматься ими как враги, что подвергло бы постоянной опасности чувство ребенка, что он любим. А именно это чувство является непременным условием здорового душевного развития. При благоприятных обстоятельствах родителям все же удается реализовать действительность в неизбежных ее границах и тем не менее дать детям явственно почувствовать силу своей любви. И дети постепенно учатся принимать реальность, как она есть, и в то же время не терять веры в радости жизни.

Но, конечно, существуют ситуации, при которых такой баланс подвергается опасности или вовсе разрушается. Едва ли существуют в этом отношении ситуации более угрожающие потере данного равновесия на долгое время, чем послеразводный период. Это как раз то время, когда ребенок предъявляет повышенные требования к родителям и особенно к тому из них, с кем он живет (итак, к матери)).

Недавно мне объяснял один отец — и он в своих взглядах не одинок: «Нельзя разрешать детям все. Даже, если для этого есть возможности. Потому что для жизни они должны научиться также уметь отказываться». Имея в виду общественное принуждение, которое распространяется на детей уже со второго года жизни, такое замечание звучит как насмешка. Подобная позиция со стороны отцов, матерей, воспитателей и т.д. часто является лишь рационализацией их неспособности признаться себе, что они (посредством запретов, заповедей и других норм, руководящих их отношением к детям) доставляют своим столь горячо любимым чадам так много разочарований, печали и боли, что, с точки зрения детей, сами они выглядят агрессивными, несправедливыми, эгоистичными и т.д. Вместо того чтобы сознательно подойти к реально существующему конфликту между родительскими и педагогическими требованиями, они делают бесправной позицию ребенка: «Нет оснований для твоего разочарования, раздражения и гнева. Я сделал тебе только хорошее!» Чего не хватает в поведении родителей и воспитателей в повседневном общении с детьми — это «ответственности за вину», о которой мы говорили выше. Прежде всего, если я сознаюсь самому себе в том, что я, как ответственный взрослый, по отношению к желаниям и ожиданиям детей вынужден эти желания и ожидания ограничивать и их разочаровывать (быть агрессивным) и иначе просто не могу, то я должен быть в состоянии по крайней мере помочь детям преодолеть разочарования — утешить их, найти компромисс, предложить потерянному удовольствию что-то другое и т.д.

Она всегда должна быть в зоне досягаемости для ребенка, постоянно доказывать ему свою любовь, терпение, снисхождение, показывать ему, что все его страхи, рождающиеся в связи с разводом, не имеют под собой никакой почвы и что жизнь продолжается. Итак, в этой ситуации главное, что нужно ребенку, это мать, которая теперь одновременно — и мать, и отец, переполненная любовью и в то же время надежная, как скала, чтобы защитить от опасностей, которые угрожают не только извне, но и из освободившихся самоуничтожительных импульсов самого ребенка (ср. с. 51 и далее).

В то же время большинство матерей находится в таком напряженном психическом состоянии, что ни в чем так сильно не нуждается, как в детях, способных к благоразумию, кооперированию, душевному равновесию, контролю над своими запросами, в детях, которые приносят радость. Мать и ребенок, таким образом, ждут друг от друга того, чего они не могут дать. Происходит обратное: никогда раньше мать не была столь не способна проникнуться интересами ребенка, как сейчас. И никогда раньше, может быть, за исключением первых двух лет жизни, ребенок не требовал так много душевного равновесия от матери.

На таком противоречии основательно зиждется динамика послеразводного кризиса у многих детей. Это ведет к обремененным тяжелыми последствиями изменениям представлений ребенка о материно так называемой материнской репрезентации объекта (СНОСКА: К понятию «репрезентации объекта» ср. экскурс на с. 97). Подобное представление в силу впечатлений о разводе, итак, уже получило трещину. Какую-то долю уверенности, приобретенной ребенком за первые три года жизни, в том, что мать (и отец) всегда стоят на его защите, никогда его не покинут, даже если они на какое-то время уезжают или сердятся на него (константа объекта), долю этой уверенности ребенок теряет. Он не может себе представить, как такая «в основном хорошая мама» может так поступить по отношению к нему — отнять у него отца или его отнять у отца, наказать его столь жестоко за его (злые) фантазии. Если в результате такого сомнения дело доходит до агрессивного обострения отношений матери и ребенка, то появляется опасность, что мать может потерять в глазах ребенка ее субстантивные материнские качества, а именно — способность чувствовать ребенка, придти к нему на помощь, когда он в ней нуждается. Собственные проблемы матери, из-за которых она поступает не так, как обычно по отношению к ребенку, а порой уж и совсем необычно, приводят к тому, что ребенок свою мать «перестает узнавать». Таким образом, она подтверждает — в психологическом смысле — опасение, которое после развода было латентным: после отца потерять также и мшпьЛИначе говоря, как у Рихарда (с. 85 L— и далее), она остается вполне досягаемой реальной персоной, но лучшая ее часть, которая и делала ее матерью, представляется ребенку утраченной.

Вероятность подобного происшествия в ходе послераз-водного кризиса зависит (пусть даже частично) как от исключительно обоюдных ожиданий в отношении друг друга у матери' и ребенка, так и от еще одного обстоятельства. Именно в период повышенной конфликтности отношений мать и ребенок лишены одной из возможностей разрешения конфликтных ситуаций, которая прежде была реальной, а именно: облегчения отношений через «третью» персону — супруга, отца.

Когда Кристиан ссорится со своей матерью, что иногда случается, им овладевают приступы гнева. Как и многие маленькие дети, он в этот момент думает, что мать его недостаточно любит. В такие минуты и Кристиан не любит свою мать, что не представляет собой ничего необычного, так как любовь и сознательная агрессия являются чувствами взаимоисключающими. (Взрослые знают тем не менее, что злость улетучивается и освобождает место нежным чувствам: в один и тот же момент мы можем ощущать или любовь, или ненависть (СНОСКА: Одновременность сознательных противоречивых чувств и стремлений (напр., любовь —ненависть, близость —дистанция) является симптомом шизофрении). Итак, когда Кристиан был зол на свою мать, он не хотел ничего о ней слышать, он шел к отцу. Он бежал к нему, звонил ему по телефону или просто думал о том, что он предпримет вместе с папой вечером. Суспендирование любви, объявление независимости от матери помогали Кристиану быстро освободиться от гнева и отчаяния, так как, по сути, подобные чувства находят себе место только в любви и зависимости. Так же было и с матерью. Через какое-то время они снова любили друг друга. Отход и обращение к третьему лицу давали возможность регенерировать пошатнувшиеся было отношения, и мальчик не оказывался побежденным своей яростью и своим отчаянием. После развода все основательно изменилось. Кристиан все чаще — и особенно под влиянием развода — злился на мать. Но ему не удавалось хотя бы на короткое время объявить свою независимость, так как отец в качестве объекта любви и защиты отсутствовал, а страх остаться одному противопоставлял себя агрессивным тенденциям. Но и матери недоставало третьей персоны, в лице которой она интуитивно предполагала обрести возможность разрешить конфликт, отвлечься от тяжелых мыслей, найти человека, с которым она могла бы обсудить свои переживания и свои проблемы.

Отсутствует третья персона. Таким образом, мать и сын в моменты ненависти при всей их обоюдной любви, оказываются предоставленными друг другу. Итак, любой конфликт может стать существенной угрозой по той причине, что ребенок не может себе больше позволить временно ненавидеть свою мать или быть ненавидимым ею. Чем опаснее кажется конфликт ребенку, тем менее он в состоянии его переносить, тем массивнее восстают его отчаяние и гнев. Этим объясняются экстремальные колебания большинства детей в подобной ситуации между любовной, нежной ласковостью, полным понимания сочувствием, с одной стороны, и крайне ранящими порывами ярости и откровенно враждебным поведением, с другой.

Если подумать об эффектных реакциях детей на сообщение, что родители расходятся или уже разошлись, и о конфликтно-разрешающей функции треугольных отношений (СНОСКА: Rotmann, 1978 и 1981. К значению триангулирования я подойду ближе в гл. 5.), то можно заметить, какое огромное значение имеет продолжение интенсивных отношений с отцом, даже если тот не живет больше с ребенком под одной крышей. На практике же часто все выглядит по-иному: порой отец действительно просто «исчезает», порой родители обоюдно считают, что детям необходима на какое-то время дистанция и уклоняются от контакта, иногда мать предполагает, что для детей было бы неплохо вообще не видеть отца или какое-то время не видеть, иногда дети просто не верят в возможность дальнейшего продолжения отношений и не умеют их поддерживать, потому что боль потери слишком велика, а порой бывает и так, что дети концентрируют на отце свои страхи и свою агрессивность, а также страх перед расплатой и сами отказываются от контакта с ним. Во всех этих случаях отношения с отцом резко обрываются и ребенку остаются единственно возможными отношения только с матерью. Но и тогда, когда у ребенка остается возможность регулярно встречаться с отцом, зачастую получается так, что разрешающая функция треугольных отношений «мать — отец — ребенок» нарушается рядом других обстоятельств, о которых пойдет речь ниже (гл. 9 и 10).

Экскурс

ОБЪЕКТ, РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ОБЪЕКТА И ОБЪЕКТООТНОШЕНИЕ

Под словом «объект» психоанализ понимает «предмет», на который направлены чувственные («либидинозные») и агрессивные стремления субъекта. Итак, под объектами подразумеваются: персоны, с которыми у субъекта существуют отношения; отдаленные частичные аспекты персон, такие, как отдельные части тела или свойства характера (так называемые частичные или партиальные объекты); собственной любовью пользуется также сам субъект («нарцисизм»), который может быть и ненавидим (что чаще всего является причиной депрессий); а также животные, неодушевленные предметы, действия или ситуации. Под объекторепрезентацией или саморепрезентацией подразумевается внутренняя, субъективная картина (также «имидж»), в которой субъект производит себя в объект, причем эти картины редко являются цельными, охватывают сознательные и подсознательные представления, по этой причине об объекти саморепрезентациях чаще всего говорится во множественном числе. В качестве объектоотношения психоанализ подразумевает внутреннюю картину, которую субъект создает о своем отношении к объекту; субъективный образец отношений, которые соединяются с сознательными и подсознательными представлениями и фантазиями. Объектоотношения можно также дефинировать как отношения между самои субъекторепрезентациями. Объектоотношения человека, естественно, могут быть различными от объекта к объекту и изменяться вместе с духовным и психическим развитием.

В начале так называемого послеразводного кризиса стоит потеря отца. Как я уже пытался показать, это затрагивает и оправдывает переживания большинства детей; часто пространственное отдаление от отца, даже если контакт с ним и сохраняется, характеризуется как потеря. Душевные перегрузки членов семьи после развода приводят, среди прочего, к — часто драматическому — накалу агрессивной стороны отношений «мать —ребенок». В высшей точке кризиса образ матери теряет для ребенка добрую часть своих черт, которые являются специфически материнскими, и выражают суть образа матери. Если посмотреть с этой точки зрения, то такие дети являются, по сути, сиротами развода.

Что все это значит для душевной динамики последующего развития ребенка, нам хотелось бы показать на примере Стефании. Стефании было пять лет, когда родители развелись. На это событие реагировала она обычным образом: страхом за мать и гневом на нее, потому что девочка обвиняла мать в том, что любимый папа нашел себе подругу. «Ты вечно ругалась!» — бросила Стефания укор матери. «При этом я только защищалась от невыносимого давления со стороны мужа», — рассказывает мать. — Он вел себя также нетерпимо и отвратительно по отношению к Стефании, а она, оказывается, этого даже не замечала!» Мать была глубоко ранена упреками дочери и отсутствием солидарности с ее стороны и не в состоянии была справиться ни с ее агрессивностью, ни с собственной злостью по отношению к дочери, которая питала себя разочарованием. Многие дети обращают свои агрессии или концентрируют их на том из родителей, который оказывается «под-рукой», и на котором в повседневных конфликтах представляется возможным реализовать эту агрессивность (СНОСКА: Но это необязательно (ср.гл. 10.2). Подобный механизм «размещения» агрессий встречаем мы также и у матерей (с. 90)). Стефания в зените своей «эдиповой влюбленности» в отца всю вину за столь тяжело переносимое сознание того, что она покинута им, возлагала на мать. Отношения между Стефанией и матерью с характерной агрессивностью обострились в послеразводной фазе. Разочарование и злость мешали матери понять потребности ребенка в контроле за ней (возникающие от чувства страха потерять мать) и его зависимость, она встречала дочь примерно такими словами: «А, теперь ты пришла... но сейчас я не хочу с тобой быть!» Или: «Сейчас ты хочешь, чтобы я была добра к тебе, но тебе не мешало бы раньше об этом подумать!» К тому же ребенок должен был оставаться в детском саду целый день, а не всего лишь три часа, как раньше, так как мать работала.

Психическое состояние девочки после развода заметно ухудшалось. Опасение, что она совсем потеряет отца, подтверждалось: он до сих пор не появлялся, из чего Стефания сделала заключение, что виновата опять мама. В ее представлении мать вполне могла играть эту роль, поскольку она ее больше не любит, как прежде. Может быть, потому что папа любит Стефанию больше, чем маму. Предположение, что мать больше не будет любить ее, как раньше, подтверждалось в глазах ребенка ежедневными агрессивными ссорами, отчего возрастал страх навсегда остаться со «злой матерью». Вместе со страхом росло и чувство вины из-за своей •ярости и любви к отцу. Опасение ребенка, что мама отомстит ей, сделает однажды выводы и оставит ее одну, делало девочку все зависимее и нетерпеливее. Доходило до рыданий и крика, когда мать уходила по делам или когда она приводила ее каждое утро в детский сад. Стефания не верила больше, что мама обязательно вернется.

Страхи Стефании, вызванные разводом, аккумулировались в угрозе для ее жизни. Уже через полгода мир, казалось девочке, перевернулся, так же, как казалось Манфреду и Катарине, но не в результате описанных выше переживаний развода, а в результате кризиса отношений между матерью и ребенком. И точно так же, как у Манфреда и Катарины, ее система обороны стала раскачиваться, но только медленнее. К моменту развода Стефания производила впечатление нормального, по возрасту развитого ребенка—и даже более того, — в ней можно было отметить то, что мы в психоанализе называем «психическим структурированием»: девочка за первые три года жизни научилась интегрировать хорошие и плохие стороны, амбивалентные репрезентации объекта, т.е. она понимала, что ее родители имеют хорошие и плохие свойства, но тем не менее она была уверена в их любви и защите. С помощью живых представлений, рисунков и игр Стефания одерживала все новые и новые победы над (по причине приобретенного сознания константности объекта) не особенно грозными конфликтами влечений, которые смягчались также благодаря способности Стефании в триангулярной системе отношений в конфликтных ситуациях переходить от матери к отцу и наоборот. Таким образом, в развитии ребенка представлялась возможность сдерживать в определенных рамках возникновение массивных страхов, которые могут вызвать к жизни патогенные процессы обороны. Поскольку здесь речь идет о внутрипсихических процессах и приобретениях, такое психическое равновесие у маленьких детей в большой степени зависит от определенного развития внешних обстоятельств. Долгая разлука, которая обманывает доверчивое ожидание новой встречи и веру в сохранение любовной привязанности, может сотрясти константу объекта, при этом «злая» мать, которая становится все более «злой», и ошибка «третьего объекта» ведут к обострению внутренних конфликтов. Стефания больше не могла при помощи обычного механизма обороны совладать с возрастающим страхом.

Изложенная здесь зависимость ребенка и его потребность контролировать куда мать уходит, — это только одна из сторон усиливающейся регрессии. Отказ обороны заставил Стефанию активировать такие примитивные механизмы обороны, как проекция и разделение. Она проектировала свою (по ее опасениям разрушительную) ярость на мать, в результате чего та казалась ей еще «опаснее» и «злее». Проекция и реальная агрессивность отношений «мать — ребенок» привели в конце концов к разделению в материнской репрезентации объекта на «совсем хорошую» и «совсем злую», причем добрая мать все чаще и чаще была недосягаема для ребенка, а рядом оставалась только злая. К этому разделению объекта Стефания относится так, как обычно относятся к врагу: она кричит на мать, ругает ее, кидается на нее или убегает и закрывается. Итак, послеразводный кризис привел Стефанию к изменению общей психической организации. Стефания не просто реагировала на развод, через два месяца после развода она стала неузнаваема. То, что случилось с Манфредом, Катариной и Стефанией, мы можем охарактеризовать как срыв системы обороны, причем у Стефании речь идет не столько о внезапном сломе, сколько о постепенном опустошении, замене системы обороны механизмами психических преодолений конфликтов, которые относились к давно пройденным фазам развития. В итоге через несколько месяцев после развода мы видим, как шестилетняя девочка пытается преодолеть свои страхи и свое напряжение психическими методами двухлетнего ребенка» («возраступрямства»).

2.6. Неудавшаяся регрессия

Частичные регрессии относятся к репертуару каждого человека в трудных ситуациях. Ежедневные поводы для них — усталость, переживания или болезни. Перед потребностями тела меркнет взрослый мир планов, внимания и ответственности и появляется желание, чтобы тебя побаловали, хочется услышать доброе слово, лечь в свежую постель, испытать счастливое чувство защищенности — все то, что, как правило, предназначено детям. Мы можем также «по-детски» реагировать на людей, которые нас обижают или доставляют нам неприятности, что выражается в радости причинять вред, мстить, интриговать или возмущаться, несмотря на то что мы прекрасно понимаем, что это «ничего не дает». И мы можем — хочется надеяться — радоваться как дети, если напряжение проходит и наши желания исполняются. Мы празднуем Рождество, дни рождения и наши успехи, потому что поздравления, подарки и чувство, что тебя балуют, дают нам ощущение любви, ощущение того, что ты не забыт — две вещи, которые нам так нужны, чтобы выстоять под натиском требований, предъявляемых взрослым миром.

Более выразительны частичные регрессии у детей, которые обычно по несколько раз в день меняют свой психический возраст. Семилетняя Эльвира не желает чистить зубы, сопротивляется и ведет себя, как двухлетняя. Спустя мгновение она уже помогает матери ухаживать за ее маленьким братом, как большая девочка. К тому же минимум раз в день она требует от матери, чтобы та взяла ее на руки и покачала, как младенца, а потом строгим голосом делает замечания своим родителям, что те выбрасывают банку из-под огурцов в мусор, а не в контейнер для стекла. И конечно, вечером мама или папа должны сидеть у ее кроватки, рассказывать ей сказку, пока она не заснет, прижав к груди игрушечного мишку, которому она хранит верность с первого дня своего рождения. Похоже на то, что девочка, удерживаясь над пропастью на трудной и скользкой дороге социального приспособления и формирования самостоятельности, время от времени, должна убеждаться в присутствии надежной, готовой придти на помощь руки, в присутствии — на всякий случай — растянутой внизу «спасательной сети» для того, чтобы быть способной и далее балансировать.

Если возрастает напряжение, то такие поиски опоры и шаги назад становятся более частыми и паузы в продвижении вперед более длинными. Выравнивающая и придающая силу функция этих частичных регрессий действует естественно только тогда, когда объект, на который направлены регрессивные желания, чувства и надежды, как говорится, «играет за компанию». Иначе говоря, если Эльвирино упрямство действительно повышает привязанность к ней матери, если та действительно держит ее на руках и качает, как младенца, а вечером сидит у ее постели, рассказывая сказки. Если бы мать этого не делала, то регрессивные тенденции ребенка не находили бы разрядки, а, наоборот, обременялись бы дополнительно, потому что «потеря предохранителей» всегда означает возрастание страхов. В Эльвирином случае, например, это страх, что она не так любима, как ее маленький братик. В подобных ситуациях можно часто наблюдать, как дети постепенно освобождаются от своих либидинозных желаний — в данном случае желания, чтобы тебя подержали на руках и покачали, рассказали сказку перед сном и т.д., — но зато у них усиливаются агрессивные тенденции — упрямство, приступы гнева; известно, что ребенок, который злится и кричит, может добиться от родителей больше, чем тот, который просит. Таким образом ребенок открывает для себя — или вновь открывает — применение власти как средство борьбы со страхом.

Послеразводный кризис предлагает все больше возможностей проследить развитие от «нормальных» (частичных) регрессий до распространенного суспендирования соответствующего возрасту набора потребностей, чувств, психических механизмов и возрастания агрессивно-регрессивных устремлений. Трагично, что чем больше такой ребенок, как Стефания, впадает в регрессию, тем меньше шанс, наконец-то, понять, что ей так срочно нужно, а именно, основательные доказательства родительской любви. Часто из-за тяжелой психической ситуации родителей (прежде всего матери) агрессивно-регрессивные устремления ребенка остаются неопознанными и поэтому не вызывают стремительной защищающей и доказывающей привязанность реакции.

Если мы бросим взгляд на внутрипсихические процессы, то сможем увидеть, что Стефания вернулась в период разделенной репрезентации объекта, что она видит мир глазами брошенного двухлетнего ребенка, который чувствует себя зависимым от чужих («злых») персон и ведет себя соответственно. Со стороны, разумеется, трудно увидеть в злой, раздраженной шестилетней девочке растерянного двухлетнего ребенка. Стефания проявляет, конечно, свои физические и умственные способности, которые не были затронуты регрессией. Если двухлетняя не хочет переходить через улицу, она дрожит и кричит, Стефания же просто бежит; если двухлетняя пребывает в бессильной ярости, она бросается на землю или колотит кулачками, Стефания же ругает мать или кидается на нее; там, где двухлетняя пытается получить разрядку напряжения сосанием пальца, Стефания начинает все чаще открыто мастурбировать. Мать стала все больше бояться всех этих проявлений и пыталась с ними бороться. Стефания же таким образом получила подтверждение созданной ею картины мира, а именно, что она окружена злыми (разделенными) объектами, в то время как добрые объекты исчезли из ее жизни. Страхи и растерянность девочки еще больше возросли... (СНОСКА: Собственно говоря, существует много родителей, которые боятся своих двухлетних детей. Серьезные приступы гнева на втором и третьем году жизни связаны большей частью с тем, что родители не способны правильно реагировать на требования автономии ребенка, которые выражаются в оппозиции или быстро меняющихся запросах, а воспринимают их как проявления, направленные против их личности, раздражаются и считают себя обязанными «сломить» волю ребенка. «Сломить», однако, полагается только нечто угрожающее. Эти родители ведут со своими детьми борьбу за власть, как если бы перед ними стоял физически, умственно и душевно равный им противник. Они стремятся показать своим маленьким детям, «кто здесь главный». Но добиваются лишь того, что дети воспринимают их самих как нечто ужасное, угрожающее и жестокое и таким образом борьба за автономию превращается в борьбу против злого, угрожающего объекта (ср. с. 119 и далее)

Но не только поведение объектов разрушает попытку победить страх путем регрессии. Несмотря на то что дети ставят на службу регрессивным тенденциям фукнции «Я», которые не были затронуты регрессией, им противопоставляют себя некоторые оставшиеся «зрелыми» части личности. Александру было шесть с половиной лет и он находился в такой же глубокой регрессии, как Стефания. Объекты в один миг способны были менять свое качество и превращаться из «совсем хороших» в «совсем плохие». Тогда Александр начинал кричать и буйствовать, швырять попадавшиеся под руку вещи и его едва можно было успокоить. Когда «приступ» кончался, мальчик снова приобретал ясность. Конечно, он знал, что у него только одна мама и она выглядела снова совсем нормально и ее ужасная гримаса, которую он перед этим видел, бесследно исчезла. Его собственные регрессивные поведение и чувства казались ему сейчас давно прошедшими. Но не только это: он (до сих пор) сильно идентифицировал себя со своим отцом, хотел быть большим и сильным и мать должна была им гордиться, особенно сейчас, когда он был единственным «мужчиной» в доме. Но Александр видел, что в панической растерянности он просто не знал, что делает, и эта ужасающая ненависть к матери в такие моменты... Александру было стыдно за себя и он сам себя ненавидел. Мальчик проецировал в определенной мере как свою собственную ярость, так и свое представление о себе на родителей и думал о том, что отец будет его презирать, а мать будет разочарована в своих ожиданиях. Поскольку такие чувства, действительно, появляются у родителей, то Александр не мог выйти из своего регрессивного заколдованного крута. Когда он в дополнение к этому частично потерял контроль над своим телом и стал по ночам мочиться в постель, мальчику грозила утрата остатков уважения к самому себе. В проекции на родителей это называлось потерять остатки их любви (СНОСКА: Ночное недержание мочи у детей наряду с возбуждающими страх внутренними конфликтами может являться развивающимся невротическим симптотом. Восьмилетняя Беттина на протяжении последних трех лет страдает недержанием мочи. В основе симптома лежит довольно сложный конфликт, который центрирован на рождении ее младшей сестры. Никто из тех, кто знаком с Беттиной, не предполагает, что у девочки большие душевные проблемы. Она хорошая ученица, добивается намеченного, фантазерка, одарена художественно, умеет радоваться жизни, сохраняет довольно хорошее отношение к родителям, а также к другим детям, в том числе и к своей сестре. Беттине удалось все беды в ее конфликте сконцентрировать в этом симптоме. У нее энурезис — результат партиальной (частичной) регрессии, хотя это и невротический симптом, но он защитил основные области ее «Я» от дальнейшего разложения. У Александра же энурезис явился сопроводительным обстоятельством расширившейся регрессии, которая завела его в тупик).

На примере Магдалены и Стефана мы видели, как дети могут использовать первые недели после развода для того, чтобы вновь обрести свое душевное равновесие. Хотя методические гипотезы наших исследований не допускают никаких статистических выводов, но я склонен все же на основе научно-социальных данных и моего собственного опыта сделать вывод, что Магдалена и Стефан относятся к меньшинству и что для большинства детей послеразводный кризис представляет собой действительно критическую фазу. Провоцирующие страх конфликты отношений «мать — ребенок» в послеразводный период в этом смысле настолько сверхдетерминированы, что опасность перегрузки системы обороны намного выше, чем шанс, что мать и остающийся доступным отец в состоянии оказать ребенку необходимую поддержку в самостоятельном преодолении кризиса при помощи послеразводных реакций.