К впечатляющим наблюдениям, создавшимся в ходе нашей работы с разведенными родителями, относится наблюдение о функционализации «педагогической ответственности» через личные желания и страхи родителей. Почти не бывает так, чтобы какая-нибудь мать сказала: «Моя дочь очень страдает из-за развода, и особенно ей плохо после посещений отца, так как она знает, что не сможет видеть его еще долгие недели. Я понимаю, что ей было бы легче, если бы она могла чаще его навещать. Но проблема заключается в том, что я просто не выношу, а порой прихожу в ярость, когда она говорит о нем, при этом я чувствую себя униженной и использованной». Едва ли какой-нибудь отец скажет: «Каждый раз, когда мальчик виснет на мне при прощании, я замечаю, насколько болезненна для него наша разлука, и как он хотел бы, чтобы мы снова были вместе». Гораздо чаще мать приходит к убеждению, что посещения вредят ребенку или что отец просто интерпретирует боль расставания своего сына таким образом, что тому, дескать, у матери не совсем хорошо. Трудность распознания и умение одолеть противоречия между желаниями ребенка и своими собственными (или также между своими противоречивыми взглядами на педагогическую сторону проблемы и собственными эгоистическими побуждениями) стоят в одном ряду с отрицанием боли, которую родители неизбежно причиняют детям, если они разводятся. Недаром я начал настоящую книгу с размышлений именно о драматическом воздействии развода. Чувство вины, вызванное столь противоречивыми интересами, часто настолько невыносимо, что многим родителям не остается ничего более как либо зачеркнуть правомерность мотивов ребенка («Я имею право на свои собственные потребности!»), либо же маскировать под интересы ребенка собственные потребности («Я делаю это только в интересах ребенка!»). В случае спора привлекаются адвокаты, эксперты и судьи, которые подтверждают объективную действительность «педагогической идеологии» (рациональности) одного из родителей в ущерб другому. В результате большинство (непосредственных и опосредованных) реакций ребенка на развод рассматривается не как главная проблема, которая должна беспокоить обоих родителей и заставить их что-то предпринимать совместно, а, наоборот, реакции детей часто используются при обоюдном конфликте в личных интересах — идет ли речь о продолжении супружеских конфликтов, которые невозможно было отрегулировать ни юридическими методами, ни разъездом, или же об особых конфликтах, которые влечет за собой, или обнажает развод (ср. гл.9). Таким образом, ребенок, страдающий ночным недержанием мочи, документирует, вот, мол, «что причинил ему отец», агрессивный ребенок доказывает «дурное влияние отца» или «настраивание его против матерью», спокойный и послушный говорит о том, «как ему хорошо живется со мной (одной)» и т.д.
10.1. Послеразводный кризис в объектоотношении к отцу
С этой точки зрения участие ребенка в конфликтных отношениях родителей после развода обычно более пассивно. Он кажется не преступником, а жертвой. Аффекты его поведения направлены на его намерения и функционали-зируются намерениями родителей. Намерения же ребенка направлены на обратимость или ограничение разлуки и присущих ей чувства боли и страха. Между тем мы уже много узнали о переживаниях развода ребенком для того, чтобы убедиться в том, что это только половина правды. Но не только душевные волнения родителей противоречивы. Y большинства детей, контрастируя с их любовью к обоим родителям и их желаниями воссоединения, наблюдаются мощные тенденции, движущиеся в обратном направлении, а именно, в направлении исключения не несущего опеки родителя, сказать проще — отца.
Мы уже говорили подробно о страхе, испытываемом ребенком из-за освобождающихся агрессий по отношению к матери, которую он тем не менее любит, и о том, как этот страх делает его (еще более) зависимым от матери. Но он может значительно уменьшиться, если агрессивность будет передвинута на отсутствующий и жизненно менее важный объект.
Большинство страхов, которые переживают дети в своих первичных объектоотношениях, вызвано тем, что им грозит непосредственная опасность со стороны «злой» части родителей или родителей, ставших злыми. Эти страхи происходят из (селективного) восприятия родительского поведения, а также из фантазии и собственного проектирования. Концентрация (представляемой себе) опасности на отсутствующем родителе дает ребенку возможность чувствовать себя увереннее с постоянно присутствующим. Это передвижение страха (СНОСКА: Интересно, что в условиях развода первичные объекты, т.е. отец или мать, могут приобрести все свойства фобического объекта), благодаря воздействию проективных механизмов обороны («я ожидаю/опасаюсь получить от тебя то, что я сам хотел тебе причинить/причинил»), является также непосредственным результатом передвинутой агрессивности.
Чувство вины, которое развивают в себе дети в связи с разводом, может заставить возрасти особые страхи расплаты, направленные на отца. У мальчиков большую роль играют активированные эдиповы фантазии вины (отнять у папы маму, выжить отца, желать, чтобы тот исчез). У девочек чувство вины больше вращается вокруг лояльности, которую они (тем, что остаются с матерью) выказывают матери. Страхи, испытываемые многими девочками по отношению к отцу в эдиповом и постэдиповом возрасте, можно сравнить со страхами перед местью обманутого любовника.
Опекающий родитель, итак, чаще всего мать, порой становится (также) ненавидимым по той причине, что она отослала отца прочь, отняла у него ребенка, но отец является покинувшим, тем, кто в действительности позволил отослать себя прочь без того, чтобы — в силу своей любви к ребенку — противостоять разлуке. Таким образом, большая часть нарцисстической обиды, которую испытывают дети в ходе развода, исходит от отца. Чем больше удается ребенку уговорить себя, что он отца не так уж и любил, что без него тоже может быть хорошо, что тот, собственно, плохой человек и надо быть как раз довольным, что его больше нет, тем меньше будет обида.
Некоторые дети, наоборот, сохраняют обиду в своем сознании и не могут простить ее отцу (часто на протяжении всей жизни). И они также являются покинутыми любовниками и мстят за позор оказаться покинутыми.
Иногда стремления, (позитивно) направленные на мать, могут быть обращены на отца. Так, эдипово чувство вины мальчиков является только обратной стороной желания жить с матерью вдвоем. Идентификация ребенка с матерью тоже может привести к тому, что он отказывается от отца.
Эти и другие мотивы образуют мощные противоположные течения против любви отца, против его важной роли для идентификации ребенка, против того его значения, которое должно защищать ребенка от сверхвласти матери и т.д. Психодинамическая проблема состоит в том, что развитые против отца раздражения, которые должны были бы служить преодолению обиды, чувства вины и страхов, на самом деле обостряют психические проблемы ребенка. Часто дети колеблются между горячей любовью и ненавистью. Проблема, с которой приходится бороться большинству детей, заключается в том, что передвижение агрессивности на отца хотя успокаивает и предохраняет объектоотношение к матери, тем не менее оно обостряет нарцисстические конфликты: «примиренные» отношения с матерью усиливают ее власть, заставляют ребенка чувствовать себя маленьким и полностью предоставленным в ее власть (а мальчики чувствуют себя не по-мужски или «лишенными мужественности»), из-за чего снова возрастает потребность в защищающем, придающем силу «третьем» объекте, отце. У других же детей можно наблюдать, что хотя чувство вины и проецируемые или передвинутые на отца страхи образуют сильную отвращающую тенденцию, но тем не менее своего рода контрфоби-ческое противодвижение порождает ее комбинацию, в которой дети пытаются доказать, что опасности не существует и (или) пытаются примириться с отцом. Обе попытки в большинстве своем обречены на неудачу, потому что «опасность» отца исходит не из реального опыта отношений ребенка, а из того обстоятельства, что она постоянно вновь «выстраивается» самим ребенком в ходе его продолжающихся конфликтных объектоотношений с матерью. Особенно явно эти изнурительные амбивалентные конфликты проявились в поведении шестилетнего Николауса. Николаус в своем поведении по отношению к матери показывал, что он в большой степени идентифицирует себя с отцом, постоянно говорил о нем, рисунки, сделанные в детском саду, намеревался подарить отцу, и постоянно спрашивал по телефону, когда тот опять придет. Тем не менее в условленные дни посещений он прятался за диваном и не желал уходить с отцом из дому, кричал, когда мать хотела оставить его одного с отцом и даже часто бывал по-настоящему болен. Это были не просто проблемы разлуки и перестройки, о которых мы говорили выше (ср. л. 9.1; 9.2), а, как показало обследование, — массивные страх и ярость, направленные на отца, которые особенно проявлялись, когда отношения с ним (тем не менее глубоко желанные) должны были стать «серьезными». При помощи такой дистанции он был в состоянии сохранять триангулярное равновесие. Но не только страх перед отцом делал дни посещения такими опасными. Уход матери (или от матери) активировал выросшие в ходе развода и послеразводного кризиса опасения потерять (также) и мать. Было очевидным, что в повседневной жизни с матерью ему удавалось совладать с частью этих страхов: он контролировал их настолько, насколько это было в его силах, кроме того, ему легко удавалось осознать, что можно временно отказаться от общения с человеком, если ты знаешь, что он у тебя все еще есть; на верной дистанции времени и места он мог фантазировать себе отца как полноценный эрзац-объект и, наконец, идентификация с отцом давала ему часть силы и независимости по отношению к матери (хотя идентификация эта и была еще — или уже — недостаточно сильна, чтобы в действительности поддерживать с отцом контакт). Если мать удалялась, мальчика обуревал страх, что она может больше не вернуться. Итак, на примере Николауса мы видим, как связаны между собой амбивалентные конфликты ребенка в его объектоотноше-нии к обоим родителям, как тяжело бывает ребенку одновременно осознать мотивы:
* удовлетворения (либидинозных, агрессивных и нар-цисстических) потребностей;
* уверенности (обороны против угрожающих опасностей) ;
* продолжения (первично либидинозных) отношений к матери и к отцу.
Не у всех детей, конечно, амбивалентные конфликты по отношению к отцу раскрываются так открыто, как у Николауса; часто они остаются полностью скрытыми (имеется в виду внешнее поведение) от постороннего наблюдателя, что зависит также в основном от качества отношений между матерью и отцом. Как правило, в условиях, когда мать представляет собой первичный, а отец вторичный объект, дети, что касается отца, перед лицом угрожающих конфликтов чаще прибегают к (моментальному или постоянному) подчинению и приспособлению, чем в конфликтах, относящихся к персоне матери. Таким образом может создасться впечатление, что послеразводный кризис (регрессии, деструктуризация) в основном направлен только на объекто-отношения к матери, в то время как отношение к отцу из-за его (частичного) выпадения или из-за потери его освобождающей и выравнивающей функции триангулирования становится более весомым. Вначале я тоже разделял этот взгляд (СНОСКА: Figdor, 1988). Следуя этому, манифестный отказ от отца надо было бы понимать либо как (спонтанную) реакцию переживаний, либо, если он столь часто развивается лишь по прошествии определенного времени после развода, — как посттравматический симптом, который служит обороне против первичных конфликтов объектоотношений или страхов, направленных на мать. Однако в последнее время мне представилась гораздо большая возможность изучения отношений ребенка и отца в непосредственно послеразводный отрезок времени путем контактов с разведенными отцами, и я на основе нового опыта склоняюсь к выводу, что данный (посттравматический) отказ от отца конституционирует механизмы обороны (перенос, проекция, отрицание, см. выше) уже перед посттравматическим разрешением конфликта и в результате становится действующим во время (острого) послеразводного кризиса. Во всяком случае (позитивное) значение отца остается (все еще) настолько большим, что это создает новое дополнительное поле психических конфликтов. Если это верно, то направленный на отца амбивалентный конфликт является своего рода «меж-симптомом», который тем не менее не уменьшает, а, наоборот, обогащает страхи, активированные в ходе после-разводного кризиса. Или, иначе говоря, послеразводный кризис характеризуется обострением психических конфликтов ребенка в его объектоотношении к матери и к отцу.
10.2. Отказ от отца как особый вариант посттравматической симптоматики
Если окружающие не в состоянии оказать ребенку достаточную помощь, которая позволила бы ему, хотя и с болью, но без больших срывов личности, преодолеть развод (гл. 1), то «Я» ребенка прибегает к подсознательным механизмам обороны, которые, так сказать, временно кладут конец кризису, длящемуся порой недели, месяцы, а иногда и больше года, и вместе с тем опасной психической деструктуризации (гл. 2 и 3). «Посттравматической обороной» ребенок в известной степени переносится из психического хаоса после-разводного кризиса в собственное воссоздание. Путем процессов вытеснения, изменений влечений и схемы восприятия ребенок строит модифицированную систему себя-объекта и репрезентации отношений, новую сравнительно лишенную страхов «картину мира», которая обещает быть жизнеспособной. Подобное равновесие, конечно, достигается путем более или менее больших жертв со стороны «психического здоровья» или со стороны шансов развития и это могут быть невротические симптомы, ограничение способности к переживаниям и других функций «Я», (например, потеря или односторонность в познавательных и интеллектуальных способностях) , другие укрепленные черты характера, и прежде всего повышенная диспозиция реагирования на трудные ситуации в дальнейшей жизни тяжелыми психическими заболеваниями и (или) потерей душевного равновесия.
Жизнь человека, и особенно ребенка, раскрывается в рамках (реальных и внутренних) отношений. Это действительно, конечно, и для (в широком смысле) невротических образований. Возьмем, например, подчиненность в качестве примера одного из невротических симптомов или невротического образования характера. Она проявляется (также) и тогда, когда часть ненависти, появившейся, например, в результате соперничества или отвергнутой любви, направляется против собственной персоны («я ничего не стою; я не могу сравнить себя с ним (с нею) и поэтому я не имею права ничего желать») и, с другой стороны, превращается в чрезмерное восхищение и переоценку объекта. Подчиненность метит, однако, и определенный образец объектоотношений, который в качестве вида внутренней модели применяется к различным объектам, переносится на них. У каждого человека есть определенное (часто очень ограниченное) число внутренних образцов объектоотношений, которые тесно связаны между собой. Нередко они имеют также оборонительную функцию. Так, подчиненность защищает от опасности как перед собственной агрессивностью, так и перед агрессивностью объекта. В определенных обстоятельствах отклонение объекта или обрыв отношений кажутся ребенку единственно возможным или наиболее приемлемым способом преодоления страха. Развитие подобного симптома или невротического образца объектоотношения можно себе представить в следующей упрощенной форме: прежде всего ребенок любит своего папу, но он также испытывает печаль и ярость по отношению к нему, потому что тот его покинул. Если он время от времени с ним встречается, то это примиряет его. Таким образом он получает также что-то от отца. Эти чудесные часы он не хочет портить упреками и агрессиями — он забывает о них на эти несколько часов или два дня, проведенных вместе. В промежутках же такое забывание становится все труднее осуществлять. От отсутствующего отца едва ли ребенок получает что-то, что могло бы смягчить его разочарование и гнев. К этому добавляются проблемы с мамой, страх, что она тоже может уйти, разочарование и гнев по тому поводу, что она не дает ему той любви, в которой он в настоящий момент столь нуждается, что у нее нет для него достаточно времени, она не воспринимает его всерьез и так далее. Но он ничего не может поделать и предоставлен полностью в ее власть. Это вызывает в ребенке гнев не только по отношению к матери, но вместе с тем по отношению к отцу, который бросил его в такой трудной ситуации, не помогает ему, не может показать ему выход. Чем глубже погружается ребенок в послеразводный кризис, тем «злее» (непонимающими, нелюбящими, невнимательными) становятся мать и отец в его глазах и тем труднее становится ему сохранять «хорошую мину» по поводу периодических посещений отца теперь, когда тот здесь, и, наконец, можно предъявить ему счет за его вину. Но он все еще очень боится потерять отца навсегда. Таким образом на какое-то время ему удается приспособиться и (или) подчиниться организации родителей и поддерживать составленную отцом программу посещений, что, однако, среди прочего, приводит к тому, что он в промежутках в совместной жизни с матерью все меньше в состоянии владеть своими агрессивными аффектами. И это делает его положение все более невыносимым. У него создается впечатление, что добрые образы (свойства) мамы и папы полностью потеряны, что, однако, должно означать — одному оказаться в мире, наполненном исключительно злыми объектами. Но он не может себе такого позволить. Каждый ребенок (и только ли ребенок?) нуждается хотя бы в одной персоне, которой он мог бы доверять. Но кто это может быть? Ведь невозможно найти себе новых родителей. Итак, речь может идти только о маме или папе. Но оба они потеряли его доверие. Однако, с точки зрения ребенка, имеются две сменяющие друг друга версии: мама считает только отца злым и виноватым, папа — исключительно маму. Если ребенку удастся подключить себя к одной из этих двух версий, то можно будет многого достигнуть: один, избранный таким образом родитель будет освобожден от вины и ребенок сможет снова ему доверять. Улучшение отношений не будет больше подвергаться опасности со стороны собственных агрессий, которые в дальнейшем он направит только на (одного) виноватого родителя. На него можно будет также взвалить и собственное мучительное чувство вины. Чем злее и недостойнее любви кажется тот, тем меньше поводов у ребенка доверять «этому человеку» в дальнейшем и в будущем развод начинает ему казаться лучшим разрешением проблемы. К этому добавляется, что ребенок замечает, как хорошо действуют его «взгляды» на родителя, освобожденного таким образом от вины. Снова просыпаются все желания по поводу двойственного союза и неделимого внимания со стороны одного из родителей.
Но кто из обоих должен стать высоким избранником? Для большинства детей, в основном для тех, кто после развода остается с матерью, в высшей точке кризиса ко времени ставших невыносимыми страхов решение вполне объяснимо — это мама. И именно по двум совершенно равноценным Причинам. Во-первых, потому что чаще всего у маленьких детей мать репрезентует собой хотя и не всегда желаннейший, но зато необходимейший объект и, во-вторых, это было бы невыносимо жить вместе с отклоненным объектом, который едва ли воспринимался бы как любимый (СНОСКА: Ср. в противоположность к этому Ютту (с. 269), которая под давлением мучительного чувства вины повела себя по-другому и приняла решение в пользу отсутствующего отца). Таким образом, отец приносится в жертву восстановления психического равновесия. И наступает день, когда ребенок дает понять, что он не хочет больше видеть отца...
Функция этого образца обороны настолько ясна, что следует задать себе вопрос, почему не все дети реагируют так, почему отклонение отца не является обычной составной частью разрешения посттравматических конфликтов? На этот вопрос отвечает взгляд на детали изложенного выше повествования. Решения (конечно, большей частью подсознательные), приводящие к отклонению отца, зависят, собственно, от условий, восприятия и специфических оценок ребенка, которые не являются независимыми от поведения окружающих. Исходя из моего опыта, вероятность такого отклонения тем больше:
* чем важнее и интенсивнее были у ребенка отношения с матерью по сравнению с отношениями с отцом уже перед разводом (СНОСКА: Важность объектоотношения умышленно поставлена на первое место. Она не обязательно соответствует интенсивности внешних отношений: ср. некоторые различные триангулярные функции отцовского объектоотношения);
* чем глубже погружается ребенок в послеразводный кризис;
* чем дольше ребенок не видит отца в это трудное время или чем реже он с ним встречается;
* чем больше разочарования оставляют после себя посещения отца;
* чем яснее родители отрицают общую вину и, таким образом, делают другого (злым) носителем вины;
* чем яснее показывают они ребенку свою ненависть друг к другу и каждый подчеркивает непростительность поведения другого.
Если же в противном случае отец приобрел бы для ребенка повышенное психическое значение, то тот стал бы бороться за сохранение этих отношений; если возникающие послеразвода страхи удерживаются в рамках и могут смягчиться, то в массивных стратегиях обороны просто нет необходимости; если ребенок видит отца регулярно и тот принимает участие в его жизни, то смягчаются его гнев и разочарование; чем более удовлетворяюще оформляются контакты, тем, с одной стороны, привлекательнее остается отец и, с другой, — тем больше повышается вероятность разрядки накала конфликтов объектоотношения с матерью; наконец, общая ответственность родителей за причиненную ему боль лишает ребенка модели разрешения своего конфликта при помощи «козла отпущения» и предлагает на ее место альтернативу прощения и нового доверия. Ни одно из этих обстоятельств само по себе не в состоянии детерминировать решение ребенка «за» и «против» продолжения отношений с отцом. Однако, взаимно дополняя друг друга, они становятся возможным фактором влияния.
Отклонение отца является вариантом посттравматического разрешения конфликтов, который встречается гораздо чаще, чем это можно предположить, взирая со стороны. Оно не обязательно выражается в открытом нежелании посещать отца. Антону двенадцать лет. Его родители развелись пять лет назад. С тех пор он навещает отца регулярно каждые вторые выходные. Итак, с виду кажется все хорошо. Но именно только с виду. В ходе тестового обследования можно было установить, что он так никогда и не простил своему отцу, что отец для него «умер». Вначале Антон признавал посещения, потому что мать просила его об этом, опасаясь ссор с бывшим супругом, финансовых осложнений и т.п. Постепенно выстроил он себе там свой «собственный мир». У него были друзья, поблизости находились озеро для купания, лужайки и лес, хорошие условия для езды на велосипеде, в его распоряжение был предоставлен компьютер для игр, видеотека и т.д. С отцом у него едва ли был тесный контакт. Антон научился использовать его дом и благосостояние, тот стал для него чем-то вроде великодушного дяди или хозяина. Как отца же он его после первых месяцев, которые следовали за разводом, более не воспринимал. Мать протестовала против контактов между отцом и мальчиком прежде всего потому, что опасалась, что ее бывшему мужу материальным великодушием удастся купить любовь ребенка и отнять его у нее. Когда она пришла к соглашению со своим бывшим супругом, то показала ребенку модель отношений: экономически использовать отца. В сильной идентификации с матерью сделал он эту модель своей. Он воспринимал отца без благодарности, рассматривая все, что тот делал как «долг и обязанность», и едва ли засчитывал ему что-либо в заслугу. Отец в силу разочарований и неуверенности, которые он переживал в отношениях с сыном, позволил соблазнить себя возможностью замены своей персоны материальным благосостоянием, вместо того чтобы добиваться активных эмоциональных отношений с ребенком, т.е. нового примирения.
Характер, который Антон придавал своему объектоотношению к отцу после развода, создавался не без участия его родителей. Однако в первую очередь на этом примере особенно чеканного «симптома» я хочу еще раз показать, что в послеразводных отношениях и сами дети принимают совершенно персональное и активное участие. И именно с двух позиций, как мы наблюдали и у родителей (гл. 1, 2, 9): во-первых, они ни в коем случае не являются только реагирующими, а своим поведением влияют на поведение родителей. Часто случается, что дети на стадии острой амбивалентности по отношению к отцу настолько неохотно позволяют им себя забирать и по причине отсутствия радости в течение совместного времяпрепровождения настолько разочаровывают отца и вселяют в него неуверенность, что тот все меньше стремится интенсифицировать с ними контакт. Если ребенок совсем или частично (как Антон) в ходе пост-травматической обороны отклоняет отца, то это заставляет того ресигнировать. Отец отступает или удовлетворяется неодушевленной ролью. Во-вторых, я попытался показать, что с детьми не просто «случается» такое поведение или вид поведения, который упирается в интеракциональное развитие или акцентирует его, а у них имеется важная подсознательная оценка, чем они помогают себе успокоить свои мучительные психические конфликты, которые опять же обусловлены влиянием окружающих. В конце предыдущей главы (с. 283) я писал, что семейные констелляции после развода часто обязаны «подсознательным коалициям» родителей. В том же смысле мне хочется дополнить взгляд на подсознательные душевные процессы ребенка: к этим после-разводным констелляциям относятся (как минимум) три...
10.3. Мама здесь, папа там... Особенности сепаратных объектоотношений
Психические конфликты детей и родителей, как и конфликты, возникающие между родителями, чеканят жизнь разведенных семей на протяжении многих лет. Но это не просто гипотека развода, которая создает особенности жизни после расторжения брака. Независимо от этого наследства жизнь в разводе изменяет условия жизни ребенка в весьма серьезном отношении: ребенку приходится отдельно переживать свое отношение к отцу и свое отношение к матери. И это в трех аспектах: во-первых, оба отношения разделены местом, во-вторых, ребенок проводит основное время с одним и только определенное время с другим родителем, и, в-третьих, разделение предполагает исключение, что называется, ребенок находится или с одним родителем, или с другим. После развода отношения в одно и то же время и в одном и том же месте с двумя родителями — это тот опыт, в котором ребенку теперь отказано, даже если родители не борются между собой и частично делят друг с другом ответственность за воспитание.
Для того, чтобы понять психологическое значение выпадения (внешней) триангулярной системы отношений, мы хотим соответственно обследовать определенное число психологически важных функций развития триангулярной системы отношений, существующей в нормальных семьях, и посмотреть, не могут ли эти функции быть восприняты разведенными семьями или в какой степени это разделение объектоотношений может быть оценено как дефицитное (в отношении психологического развития). Поскольку здесь речь идет не о воздействии персональных конфликтов и конфликтов отношений, как в предыдущих отрывках, а о структурных отметинах разведенных семей, то я в данном сравнении прибегаю к примеру, с одной стороны, в среднем хорошей семьи с двумя родителями и, с другой стороны, непривычно хорошо функционирующей разведенной семьи: мы хотим предположить, что отец, мать и дети хорошо сообразовались с обстановкой; отец каждые вторые выходные берет детей, которые охотно проводят с ним время, (все еще или опять) любят его и знают, что имеют на это право (при поддержке матери); в промежутках время от времени коротко с ним контактируют, поскольку отец досягаем посредством телефона (СНОСКА: Доказано, что возможность в любое время застать отца телефонным звонком для ребенка намного выгоднее, чем регулярные звонки отца. Таким образом ребенок может иметь контакт с отцом тогда, когда он в нем нуждается. В ином случае может легко случится, что ребенок (болезненно) осознает разлуку с отцом именно в тот момент, когда он занят другими делами и именно сейчас не очень страдает из-за таковой); и что социальная и экономическая ситуация родителей вполне удовлетворительна. Необходимо также дальнейшее условие для того, чтобы не исказить сравнение: у обоих родителей нет еще постоянного партнера.
а) Облегчение конфликта путем триангулирования: Я уже не раз указывал на то огромное значение, которое имеет «третий объект» для облегчения конфликтов объектоот-ношения. В первые три года жизни оно рассматривается как одно из необходимейших условий для успеха процесса индивидуализации (см. гл. 5). Но и в дальнейшем, и, пожалуй, на протяжении всей жизни существование доброго, любящего «третьего объекта» помогает компенсировать безрадостные напряжения, возникающие в другом объектоотношении, нейтрализировать агрессии и смягчить страхи. Колебание в сторону доступного «третьего объекта» повышает таким образом шансы разрешения конфликтов объектоотношении иным способом, а не путем преимущественно подсознательных, патогенных механизмов обороны.
В этом отношении разведенная семья, несомненно, испытывает дефицит и тем сильнее, чем ребенок моложе. Маленькие дети в случае неудач, гнева или растерянности нуждаются в уравновешивающем объекте сейчас же и здесь же. Ждать до вечера, это еще куда ни шло. Можно надуться, сердиться на маму и представлять себе, как вечером вместе с папой он будет ее игнорировать. Но малыш не может утешать себя таким образом на протяжении недели или четырнадцати дней. Поэтому он чувствует себя зависимым от матери и не в состоянии уйти от конфликта. Только при очень и очень счастливых обстоятельствах старшим детям (около семи лет) удается частично компенсировать этот дефицит при помощи фантазирования («Папа поступил бы сейчас совсем по-другому» или: «Когда я опять буду у него, то я...» и т.д.).
К этому добавляется то, что колебание ребенка в сторону присутствующего отца легче признается матерью, а часто и с ее стороны воспринимается как облегчение. Если же между разведенной матерью и ребенком возникает ссора и ребенок начинает говорить об отце (или даже кидается к телефон у), легко может произойти такое, что ее гнев еще больше возрастет (нередко тогда доходит до таких высказываний, как: «Ты можешь уходить, если считаешь, что это для тебя лучше, никто тебя не держит!» Матери чаще всего не понимают, что они делают такими высказываниями, и даже гордятся, если ребенок после этого чувствует себя побежденным. При этом они ему практически говорят: «Ты мне не дорог, ты можешь идти и я не буду плакать»...)
б) Коалиция против «предпочитаемого брата или сестры»: особенная форма «облегчения конфликтов путем триангулирования». Как минимум, вечером или в выходные дни отец может предложить себя в качестве доверенного лица, если у ребенка возникает чувство, что мать предпочитает ему брата или сестру. Такое ожидание может быть также утешительным в течение дня. Подобное облегчение — более чем простая компенсация. Оно помогает ребенку во внутренней акцептации, особенно если речь идет о маленьком брате или сестре, которые требуют большей заботы матери, и ребенок в таких случаях не чувствует себя менее любимым ею.
Отец, которого ребенок навещает каждые четырнадцать дней, едва ли может выполнить эту функцию. Наоборот, здесь возникает опасность, что он, если остается один с детьми, по необходимости репродуцирует «предпочтение» по отношению к младшему. Поэтому, если имеется более одного ребенка, важно, чтобы отец виделся с каждым отдельно и так организовывать посещения, чтобы он находил время заниматься с каждым из них отдельно и соответственно возрасту. Это сделало бы возможным некоторое «нар-цисстическое уравновешивание» и могло бы также приносить (старшим детям) облегчение, особенно если они имеют возможность говорить иногда о своих обидах и проблемах. Навещаемый отец в действительности не в состоянии смягчить соперничество детей по отношению к матери.
в) Обоюдная помощь родителей друг к другу в том, чтобы понять ребенка: каждому, кто имеет дело с детьми, знаком тот феномен, что взрослому только тогда удается сильная идентификация с ребенком и он способен понять его чувства и точку зрения, когда он становится постоянным свидетелем разногласий ребенка с другим взрослым. Этот феномен играет большую роль и в семье. Никогда отец не бывает так полон понимания и чувств по отношению к сыну или дочке как в то время, когда мать особенно строга и настаивает на соблюдении порядка или наказывает за проступки и наоборот. Эта идентификация с ребенком является одним из условий возможности триангулярного облегчения. Исходя из этого, она влечет за собой два последующих важных эффекта: во-первых, незамешанный родитель, идентифицирующий себя с ребенком, может помочь другому вновь приобрести дистанцию по отношению к имеющейся проблеме и таким образом лучше понять, что же на самом деле произошло. Так мать может увидеть, что там, где она усмотрела агрессивный акт против себя, была просто бездумность и возбужденность, или отец поймет, что ребенок не просто «эгоистично и из желания показать себя» помешал разговору, а хотел поделиться с папой ужасно важной новостью и т.д. Одним словом, родители помогают друг другу в какой-то степени совершать педагогическую «ревизию». Второй эффект состоит в том, что идентификации, провоцируемые повседневными конфликтами, могут повысить общую способность к сочувствию не замешанного родителя. (СНОСКА: Если же между родителями существует агрессивное напряжение, то идентификация незамешанного родителя с ребенком выглядит скорее как ссора, а не как желаемое понимание и помощь)
Этот педагогический «механизм поправок» полностью выпадает, если второй родитель не живет больше под одной крышей. Конфликты по поводу желаний, правил и поступков между детьми и одинокими матерями, как правило, более интенсивны, воспринимаются (со стороны матерей) более личностно, характеризуются большим упрямством и заставляют ребенка, менее понимаемого в его мотивах, в высокой степени почувствовать свое бессилие, которое опять же является новым основанием для дальнейших конфликтов. Эта функция отца также едва ли может быть воспринята другими персонами. Во-первых, потому что они слишком редко присутствуют, во-вторых, они не хотят «вмешиваться» и, в-третьих, матери (или отцу) такое вмешательство не понравится (например, если это вмешательство собственных родителей).
г) Разделение взрослого и детского мира: в обоюдном партнерстве мужчина и женщина могут удовлетворить большую часть своих сексуальных, любовных и коммуникативных потребностей, вместе разрешать проблемы и т.д. Это дает им определенную свободу и возможность в своих отношениях с детьми быть преимущественно родителями. Для детей это означает оказаться освобожденным от чувства ответственности за благополучие родителей. Они могут оставаться детьми, что основательно меняется после развода. В большинстве случаев поведение, характер и любовь ребенка, его развитие, его школьные успехи и т.д. являются для женщины, редуцированной в мать, основным критерием ее благополучия. Удовлетворить мать, не разочаровать ее или не обидеть — это становится возможным мотивом, который вступает в конфликт с детски эгоистическими желаниями, нарцисстическими и агрессивными побуждениями. В какой степени будет заметен этот дефицит, зависит, конечно, большей частью, от персонального стиля жизни, которого придерживается мать после развода. Ее социальные контакты, сексуальные отношения, спортивные, художественные и другие увлечения, а также профессиональная удовлетворенность и успех могут освободить ребенка от вынужденной роли замены партнера^ Поэтому так важно, чтобы разведенные женщины после первых месяцев (необходимой) сверхзаботы по возможности как можно скорее снова возвращались к нормальной «взрослой» жизни и ни в коем случае не стремились «оставаться только матерями».
д) Не следует бояться споров и различия мнений: когда папа или мама злы на маленького ребенка, это вызывает у того страх: «Будут ли они снова хорошими? Будут ли они его еще любить?» Если дети злы на маму или папу, это у них также вызывает страх: «Исполнятся ли мои злые пожелания? Простят ли они мне или будут мстить? (Абсолютно нормальные для маленьких детей) садистские побуждения и пожелания смерти по отношению к любимым объектам, как правило, между четвертым и шестым годами жизни значительно вытесняются или превращаются в менее предосудительные (СНОСКА: Конечно, интенсивность агрессивных желаний — и ими активируемых страхов — очень разная у различных детей. Вид и масштаб обороны решают, выиграет ли «Я» ребенка в свободе действий или проиграет (ср. также экскурс на с. 197 и далее)). Ребенок учится часть своих (неизбежных) повседневных агрессий переживать довольно бесстрашно. Он способен на такое, поскольку видит, что его агрессивные желания и фантазии не исполняются, что со стороны родителей не грозит никакая ужасная расплата и, наконец, — на модели родителей, — что временные разногласия и различия мнений не являются катастрофой, так как за ними всегда следует примирение (СНОСКА: Позитивная оценка конфликтов между родителями имеет в виду, конечно, не такие супружеские отношения, в которых массивные ссоры и насилие — обычное явление и в лучшем случае время от времени появляется затишье, однако так никогда и не доходит до (полного любви) примирения).
Для детей развода это с самого начала очень трудно. Если даже развод и не кажется им (особенно маленьким детям, что случается очень часто) исполнением их агрессивных желании, а также и их страхов расплаты, то они получают доказательство тому, что различие мнений между родителями и вправду привело к разрыву и что их обоюдная любовь потерпела крах. Тем более эти дети нуждаются в модели обращения с агрессивностью, которая не подвергала бы опасности ни их самих, ни других и не разрушала бы отношений. Родители, живущие отдельно, абсолютно не годятся в качестве такой модели. Во-первых, потому что они потерпели поражение, во-вторых, потому что почти любое разногласие между разведенными родителями приводит ребенка к конфликту лояльности и вызывает новые (часто безосновательные) страхи потери. Одинокие матери и отцы едва ли в состоянии предоставить детям альтернативу модели конфликтов и агрессивности.
е) Брак как модель гетеросексуального партнерства: любовные и партнерские отношения, по сути, имеют два подсознательных корня: процессы перенесения и идентификации. Во-первых, человек переносит на партнера образцы объектоотношений собственного детства, что в подсознании превращает его в какой-то степени в отца, в мать (может быть, в брата или бабушку), и, во-вторых, человек идентифицирует себя с собственным отцом и (или) матерью и даже с их обоюдными отношениями. В конце концов брак становится центральной подсознательной моделью позднейшего оформления отношений (даже и тогда, когда дети со временем испытывают желание дистансирования по отношению к определенным интеракциональным образцам родительского супружества). При этом, с одной стороны, речь идет об определенном модусе отношений и, с другой, — на это мне хочется обратить особое внимание — о принципиальной вере в возможность удовлетворительных отношений между мужчиной и женщиной.
Как и в отношении умения обихода с агрессивностью, так и здесь, у детей разведенных (и не имеющих партнеров) родителей отсутствует такая модель. А точнее сказать, эти дети идентифицируют себя с представлением о том, что отношения мужчины и женщины на самом деле не имеют настоящих шансов.
ж) Компенсационное триангулирование: в треугольной семье отец как минимум частично может прийти на помощь там, где мать по причине актуальных нагрузок и прежде всего, исходя из специфически личностных качеств, не в состоянии исполнить законные и важные для психического развития ребенка запросы (и наоборот) (гл. 5.5). Как и все процессы триангулирования или описанные выше «ревизии» родителей, компенсационное триангулирование делает возможным более чем уравновешивание материнского (или отцовского) дефицита: обоюдный приход на помощь защищает данное объектоотношение от слишком высокой амбивалентности или, проще сказать, если отец часто обнимает ребенка, берет его на руки, носит и поет ему успокаивающие песни, ребенок легче переносит неспособность матери к подобной интимности. Он меньше ее упрекает и не делает из этого вывода, что мать недостаточно его любит.
Мы уже говорили о том, что там, где компенсационное триангулирование играло необыкновенную роль для сохранения психического равновесия и для психического развития ребенка, развод особенно драматичен. Также и здесь психологическая проблема заключается не просто в расставании, а в необходимости жизни в разлуке. При условии сепаратных объектоотношений, хотя отец все еще и играет уравновешивающую роль, но триангулирование, т.е. здесь — выравнивающее участие также в материнском объекте — более не получается. «Недостатки» матери становятся очевидными или, с точки зрения ребенка: «Я не только вижу папу намного реже, но и мама изменилась ко мне...»
з) Мир отца: значение отца не исчерпывается лишь его ролью «третьего» объекта и партнера матери. Он представляет собой мужественную сторону жизни. Несмотря на то что за последние десятилетия общественное понимание по поводу того, что (кроме биологических функций) характеризует «мужское» и «женское», значительно изменилось, тем не менее в любой эпохе, как и сегодня, существует разделение ролей между мужчиной и женщиной или отцом и матерью по половому признаку. В семейных рамках такое разделение ролей является не только соизмерительным для развития детского представления о том, что такое мужчина и что такое женщина (см. ниже), но ложится в основу, при всем индивидуальном различии семей, специфического «распределения» по половому признаку работы в деле воспитания. Из моего опыта, для развития ребенка в большинстве семей мужчина/отец выполняет особые следующие функции:
* репрезентация «внешнего мира»;
* в большой степени «неранимость» в отношении поступков и нападений ребенка;
* репрезентация свойств: «большой, «сильный» или вытекающих отсюда «конкурентоспособный», «способный к самоутверждению»;
* и наконец, в дальнейшей жизни репрезентация профессионального успеха и общественного положения (СНОСКА: Ср. также: объединенные эмпирические исследования в этой области: Thenakis (1985)). С репрезентацией «внешнего мира» мы познакомились как с частью отцовских функций в процессе раннего триангулирования (гл. 5). И это является функцией, которая, по моему опыту, только с очень большим трудом может быть в дальнейшем воспринята женским «третьим» объектом. Причина заключается в том, что другие женщины, с которыми тесно общается ребенок (бабушка, няня, подруга), чаще всего идентифицируются с матерью или с материнским образцом отношений. Отсюда вытекает, что они, подобно первичному объекту (итак, матери), скорее приближаются к модусу отношения: держание на руках, защита, близость, кормление и др. Женщины (находящиеся поблизости) по причине физических признаков, голоса активируют у младенца специфические потребности и ожидания, направленные на мать. Но отцы также частично идентифицируются в материнский объект, иначе они не могли бы исполнять функцию «отстоящего острова» (ср. с. 138). Мужчины, однако, не могут найти исполнение роли «второй матери» по-другому, чем женщины. Если их тщеславие толкает к намерению уязвить мать в качестве «лучшей матери» (что ведет к тяжелым осложнениям для ребенка и для брака), то им не остается ничего более как, подобно матери, ограничить свою мужественность по отношению к ребенку. К этому присоединяется и то, что в подсознании мужчины ребенок является, скорее, продуктом собственного тела, чем его частью и только в небольшой мере пробуждает инстинкт защиты. Отцы в общем и играют с детьми более рискованно и неосторожно (СНОСКА: Ср. Fthenakis (1985)). Таким образом, для маленького ребенка он становится источником своего рода удовольствия и радости, который происходит извне, т.е. не из возможности тесного (нового) воссоединения с матерью.
Я говорю о данном аспекте раннего триангулирования так подробно потому, что уже в раннем возрасте (вторая половина первого года жизни) происходит раннее дифференцирование объектоотношений, которые специфическим образом ассоциируются с понятиями «отец» и «мать» или «мужчина» и «женщина». И не только со стороны ребенка, но и в самопонимании родителей. Как я понимаю себя в качестве отца или матери, имеет свою историю, которая уходит своими корнями в первый год моей жизни. Поэтому как для ребенка, так и для разведенной матери, в дальнейшем является чрезвычайно сложным, почти невозможным интегрировать в свои внутренние отношения матери и ребенка мужские или отцовские аспекты. (То же самое действительно, разумеется, и для отношений отца и ребенка, что тем не менее во время коротких контактов посещений не столь важно, хотя для маленьких детей во время отпуска остается тоже существенным.)
О значении «неранимости» родителей мы уже говорили. И в общем отцы являются в известной степени менее ранимыми по отношению к агрессивному поведению детей и конфликтам, чем матери (ср. гл. 9.6). Иначе говоря, они принимают не столь на свой счет то, что называется «непослушанием», «озорством», «бездумностью» и т.д.; они более в состоянии, даже не одобряя совершенного или запланированного действия, акцептировать само желание, касающееся этого действия. Им легче поэтому удается в конфликтных ситуациях сказать «Нет, потому что...» и при этом не злиться и не упрекать в том, что вообще дело дошло до конфликта («Ты опять начинаешь...»; «Не мог бы ты быть повнимательнее?»; «Ведь и требуется от тебя немного...» и т.д.). Подобное поведение освобождает ребенка от чувства вины, а также от необходимости освобождения от этого чувства путем доказательства своей правоты, сопротивления и агрессии. Он не чувствует себя по данной причине непременно свободнее, но зато знает, что воспринимается всерьез и в состоянии, со своей стороны, акцептировать ограничения отца. Это образует как для матери, так и для ребенка освобождение, которого они лишаются, когда отец перестает быть частью их повседневной жизни. Здесь следует искать еще одну причину высокой конфликтности отношений между разведенными матерями и их детьми. Что касается как действительного поведения, так и соответствующих оценок, то сила, конкурентоспособность, умение настоять на своем в нашем обществе являются первичными мужскими признаками и это не нуждается в дальнейшем обсуждении. Для детей, которые большую часть времени вынуждены жить без отца (прежде всего в возрасте между пятью и десятью годами), в этом отношении речь идет о таких важных измерениях поведения и представлений, как о выпадении акцептируемого партнера, а также объекта идентификации. (Также и для девочек в условиях изменяющихся общественных условий частичная идентификация с таким «мужским» поведением очень важна.) Но в разведенных семьях все же имеются шансы частичного восполнения дефицита, и именно, с одной стороны, если отец продолжает частично исполнять эту функцию и контакт с детьми регулярен и интенсивен и, с другой — остальные мужские персоны — дедушка, дядя, воспитатель и т.д., если ребенок им доверяет и симпатизирует, — в этом отношении могут частично заменить отца. Это распространяется также и на последний пункт: профессиональный успех и общественное положение. С возрастающей профессиональной квалификацией женщин возрастает также вероятность, что эта репрезентация не обязательно должна рассматриваться как специфически мужская.
и) Триангулирование и развитие сексуальной идентичности: для построения триангулярного образца отношений время между четвертым и седьмым годами жизни, итак, эдипова фаза, имеет решающее значение. В этот период поиск ребенком своей сексуальной идентичности начинает играть особенно большую роль. Оба процесса тесно сплетены друг с другом и определяют образование конфликтов данного времени (ср. гл. 6). Мы уже представили, какие последствия в развития влечет за собой отсутствие в эти годы отца, который любит ребенка и мать (гл. 6.1). Но хочется посмотреть, какое значение должно приобрести разделение объектоотношений в тех условиях, когда ребенок уже совершил эти шаги развития и в ходе переживаний развода не познал основательного срыва своих структурных достижений (ср. к этому гл. 6.2). Если в психоанализе речь идет о том, что идентификация с однополым родителем кончается эдиповым комплексом, то это не следует, конечно, понимать так, что при идентификации речь идет о пунктуальном процессе. Идентификации должны постоянно предприниматься и обновляться. Чем меньше возможностей в приобретении «реального» опыта общения с отцом имеют мальчики, тем больше вероятность идентификации с искаженным образом отца, который может содержать в себе как его идеализацию, так и пренебрежение к нему, но при лишении возможности корректировки этих искажений путем повседневного опыта. Оба варианта, идентификация с пренебрегаемым или идеализируемым объектом, являются исходным пунктом для мучительных переживаний. В одном случае по той причине, что мальчик впитывает часть этой идентификации, но она (к примеру, в мире, доминируемом матерью) «не действует», в другом — потому что он стремится к идеалу, который в реальности (при определенных обстоятельствах на протяжении всей жизни) остается недостижимым. К этому добавляется и то, что при идентификации (с точки зрения психологического восприятия) речь идет об иллюзии. Это означает, однако, что шести-семилетний ребенок только так долго может бесконфликтно вынашивать свое представление о том, что он «мужчина, как папа», пока он в состоянии в действительности исполнять задания как «настоящий мужчина»: удовлетворять мать (прежде всего, сексуально), защищать семью, иметь успех и т.д. Если отец исполняет эти задания, то ребенок в состоянии как бы принимать в этом участие, отец, в известной степени, «магическим» образом приходит на помощь мужским иллюзиям своего сына (СНОСКА: На совершенно таком же механизме «магической помощи» базируется также симбиотическая иллюзия новорожденных (ср. экскурс с. 119 и далее)). Без этой помощи реальность грозит сорвать такую мужскую идентификацию. Столь тяжело переживаемое ущемление самочувствия образует мощный импульс для усиленного вида идентификации с достижимым сильным объектом: с матерью.
Кажется, что девочкам в этом отношении лучше. Отсутствие отца не влияет на столь важную для развития их личности идентификацию с матерью. Но сексуальная идентичность развивается также и из опыта с разнополым любовным объектом. И здесь маленькой девочке, как и мальчику, приходится бороться с идеализацией или пренебрежением к отсутствующему отцу, но только для девочки это идеализация/пренебрежение к отцовско-мужскому объекту, что охватывает пространство от никчемного презираемого мужчины (отца) до представления о «настоящем мужчине» (отце), которого она будет (иногда всю жизнь) напрасно искать. Вторая проблема девочки заключается в том, что любовное отношение к отцу также имеет функцией компенсацию ранних женских комплексов неполноценности (ср. экскурс с. 150 и далее). Быть «без отца» может приобрести подсознательное значение быть «неполноценной» («без пениса»). К этому еще может добавиться, что девочка переживает внешний мир, по сравненикус матерью, слабыми и недостаточно богатыми успехами, и это может привести к заметным деформациям представлений об образе женщины: быть женщиной означает быть неполноценной, ущемленной, беспомощной, ненужной и несчастной.
Вопрос заключается в том, всегда ли бывает именно так или хорошо функционирующая разведенная семья все же несет в себе возможности руководства основными влияниями на развитие сексуальной идентификации. Я думаю, что эти возможности имеются, если к простому «хорошему функционированию», как это дефинировалось выше (с. 299), добавляются три признака: во-первых, к отношениям детей с разведенным отцом должна добавляться известная повседневность для того, чтобы затруднить (столь далекую от реальности) идеализацию (пренебрежение). «Кирпичами» интеграции в повседневность отсутствующего отца являются неформальные и телефонные контакты (СНОСКА: Ср., однако, с. 299 сноску 123), информирование отца (прежде всего о том, что переживают дети в промежутках между посещениями), информирование детей о том, что делает отец, атмосфера, которая позволила бы говорить с матерью об отце, в известной степени общая ответственность за воспитание, что касается также того, чтобы отец вмешивался в повседневные педагогические задания (ср., напр., с. 259, 273), и, наконец, возможность время от времени проводить с отцом более или менее длительное время в повседневных контактах (например, короткие отпуска). Во-вторых, было бы желательно для детей (как уже говорилось выше, ср. с. 304), чтобы мать хорошо себя чувствовала и вела внесемейную социальную жизнь. Мальчики тогда будут меньше обременены той проблемой, что их для матери (как мужчины) недостаточно; у девочки же появится сильный и удовлетворяющий объект идентификации. Наконец — и это действительно для проблем, о которых говорилось в предыдущем отрывке (ж), — разведенные и одинокие матери должны стараться интенсифицировать контакты детей с мужскими доверенными персонами (например, с дедушкой, дядей, воспитателями в лагере). Тем более что сегодня так обстоят дела, что детям вне дома также приходится в основном общаться со взрослыми женщинами: нянями, воспитательницами, учительницами, женщинами-психологами и даже в доминирующе мужской медицине детских врачей-женщин уже гораздо больше.
Представленное здесь сравнение было бы полным, если не задавать себе вопроса, а не должна ли именно родительская функция серьезнее восприниматься родителями, живущими в разводе. Многие матери говорят, что после развода они могут проводить с детьми намного больше времени, больше себя им посвящать, что позиция детей оценивается выше, они имеют больше права голоса в семейной повседневности, больше ответственности и их самостоятельность таким образом возрастает. Это, конечно, в большинстве случаев так. Я даже верю, что не только эти родители, но и многие дети наслаждаются таким подъемом в семейной иерархии. Подобные преимущества развода могут также являться важным опытом, который в какой-то степени способен утешить детей в выстраданных потерях, принесенных разводом. Но мы должны задать себе вопрос, а не имеется ли у этих преимуществ оборотной стороны — недостатков, которые могут лечь тяжелым грузом на дальнейшее психическое развитие ребенка. В свете изложенных выше (в пунктах а —з) соображений с психоаналитической точки зрения напрашиваются некоторые возражения против слишком быстрой позитивной оценки названных преимуществ. Но они должны рассматриваться не как противоречие, а лишь как толчок к критическому раздумью.
Тот факт, что некоторые матери после развода больше располагают временем только для детей, имеет свою теневую сторону. Прежде всего единственный ребенок, становясь единственным партнером матери, воспринимает как большую проблему, если та не проводит с ним всего своего свободного времени. Раньше он ревновал, если мама с папой разговаривали друг с другом или что-то делали, исключая его. Но он поборол свои эдиповы бури и, наконец, понял, что имеется отношение родителей не только к нему, но их любовные отношения друг с другом. Также путем идентификации он сумел принять участие в этой любви, даже если он и был из нее исключен. Намного меньше может ребенок понять, что мать время от времени предпочитает почитать книгу, посмотреть телевизор, встретиться с подругой вместо того, чтобы поиграть с ним. Больше времени и большая интимность в отношениях разведенной матери с ребенком при таких обстоятельствах означают для последнего, что мать теперь целиком предоставлена ему и он может ею владеть безраздельно. Если вступают ограничения для того, чтобы гарантировать себе часть взрослой свободы, то это переживается ребенком как тяжелая обида. Но также и для матери в этой ситуации заключается соблазн «педаго-гизирования» своего отношения к ребенку, принесения женщины в себе в жертву матери и превращения ребенка в первейший источник своего жизненного счастья. И наоборот, ребенку такая тесная связь затрудняет пути отступления, отнимает у него (тоже столь важный) опыт радостного одиночества, возможности заниматься чем-либо самостоятельно. Остается спросить, не является ли этот «шанс» исключительных отношений матери и ребенка также и опасностью; не было бы лучше, чтобы место, освобожденное отцом — когда большая боль ребенка уже позади, — хотя бы частично использовать для собственных интересов и потребностей.
Следующая проблема легко выдает себя, если «новые» отношения матери и ребенка чересчур экспандируют в область, которая раньше принадлежала отношениям отца и матери: быть единственным партнером матери, иметь расширенные права обсуждений, большую ответственность за повседневные дела — это может — с обеих сторон — вести к тому, что начнет стираться граница между поколениями. Если же дети в своих отношениях к матери или к отцу больше чувствуют себя прежде всего не как дети, а как равноправные партнеры, тяжелые конфликты отношений становятся неизбежными. И еще об одном следует подумать: наступит день, когда мать снова захочет начать новые отношения. Вероятность, что ребенок сможет признать нового партнера и использовать шанс, который предоставит ему новая константная связь матери для его развития (ср. также с. 344 и далее), будет несравненно больше, если этот мужчина займет не его место, а то, которое мать раньше отдавала подруге, увлечениям или своим занятиям.
Если даже разведенные семьи используют возможности известного уравновешивания функционального дефицита, все же с психоаналитической точки зрения и точки зрения психического развития в более выгодных условиях находятся семьи с двумя родителями. В этой связи следует напомнить, что мы сравнивали не условия развития одной и той же семьи до и после развода, а функционирующие разведенные семьи и хорошие «нормальные» семьи. В любом случае разведенная семья до развода наверняка таковой не была и часто на протяжении уже долгого периода. Это значит, что теоретические познания, по каким признакам условия развития для детей в обстоятельствах разведенной семьи более невыгодны, еще ничего не говорят по поводу жизненно-практического вопроса, должен ли определенный супруг развестись или остаться в-семье только ради детей. Вполне вероятно, приведенное выше сравнение и может внести свой вклад в принятие подобного решения. Показанные выше функции триангулярной семьи (а —з), важные для развития детей, собственно, предлагают критерии, по которым можно решать, в какой степени определенная семья в состоянии еще в действительности предоставить детям шансы развития, если родители останутся вместе. Думаю, что понятие «остаться вместе ради детей» пора лишить его мифологичности и внимательно посмотреть на то, о чем идет речь в каждом отдельном случае.
© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»