Августин Блаженный. О граде Божием

Книга вторая

В этой книге, начав рассуждения о тех несчастиях, какие римляние терпели до Христа, при господстве культа ложных богов, бл.Августин прежде всего доказывает, что заботливость ложных богов не только не освобождала римлян от нрав­с­т­вен­ных действий и душевных пороков, которые следует почитать злом или един­ствен­ным, или величайшим, а напротив, увеличила их массу.

Глава I

О пределе, до которого обязатель­но вести рассуждение

Если бы свой­с­т­вен­ное человеку слабое разумение не осмеливалось противиться очевидной истине, а подчиняло свою немощь спаси­тель­ному учению, как врачеванию, пока не исцелит его боже­с­т­венная помощь, получаемая от благо­честивой веры, то людям здравомыслящим и выража­ю­щим свои мнения с достаточной ясностью не было бы нужды тратить много слов для того, чтобы доказать ошибочность того или иного ложно составив­шегося представления. Но наиболее распространен­ная и отврати­тель­ная болезнь глупых душ в настоящее время состо­ит в том, что свои неразумные движения они защищают так, как будто они – сам разум и сама истина, даже если им кто-либо и представит вполне ясное доказатель­ство их ошибочности, насколько таковое может быть представлено одним человеком другому, – защищают или по крайней слепоте, вследствие которой не видят очевидного, или по крайнему своему упрямству, вследствие которого не признают и того, что видят. Поэтому приходит­ся говорить пространно и о самых очевидных вещах: не для того, чтобы представить их зрячим, а для того, чтобы дать их осязать ощупыва­ю­щим и зажмурив­шимся.

Тем не менее, где был бы конец нашим рассуждениям и мера нашим словам, если бы мы думали, что на всякое возражение нужно да­вать новый ответ? Ибо те, которые или не могут понять того, что говорит­ся, или настолько упрямы, что, хотя и понимают, согласиться не хотят, те, как написано, «изрыгают дерзкие речи» (Пс.93,4) и лживы неутомимо. Если бы мы взялись опровергать их возражения всякий раз, как только они задают­ся упрямым намерением, не заботясь о том, что скажут, так или иначе противоречить нашим рассуждениям, то ты видишь сам, насколько бы это было делом и бесконечным, и тяжелым, и бесполезным. Поэтому я желал бы, чтобы ни сам ты, сын мой Марцеллин, ни другие, кому мой настоящий труд послужит к пользе и даст благородное занятие в любви Христовой, не были такими судьями моего сочинения, которые желают получать все новые и новые ответы, слыша, что есть какое-либо возражение против того, что они читают; иначе будут они подобны тем женщинам, о которых упоминает апостол: «Всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины» (2 Тим.3,7).

Глава II

О том, что сказано в первой книге

Итак, в предыдущей книге, когда я начал говорить о граде Божием, которому, с помощью Божией, решил посвятить весь этот труд, я счел необходимым прежде всего дать ответ тем, которые войны, опустоша­ю­щие наш мир, в особен­ности же недавний разгром Рима, приписывают христианской религии, возбраня­ю­щей служение мерзким демонам; между тем, они скорее должны были бы приписать Христу то, что варвары ради имени Его, вопреки правилам и обычаю войны, предоставили им для убежища священ­ные и самые обширные места, и не только действи­тель­ным рабам Христовым, но во многих случаях и самозванцам оказывали такое почтение, что и дозволен­ное по отношению к ним правом войны считали для себя непозволи­тель­ным. Отсюда возник вопрос: почему таких боже­с­т­венных милостей удостоены были и люди нечестивые и неблагодарные и, наоборот, почему те жестокости, которые совершались неприятелем, обрушились не только на людей нечестивых, но и на благо­честивых?

Над разрешением этого вопроса, которым задают­ся многие ввиду того, что все вообще обыден­ное, как дары Божии, так и человеческие скорби, по большей части одинаково и безразлично выпадают и на долю людей добродетель­ных, и на долю порочных, я остановил­ся несколько более, чем было нужно в интересах предпринятого труда; это было сделано главным образом ради утешения святых и благо­честиво непорочных женщин, над которыми враги совершили нечто такое, что оскорбило их стыдливость, хотя и не отняло у них самого цело­мудрия: чтобы не тяготились жизнью те, которые не имеют повода упрекать себя в непотребстве.

Потом я сказал несколько слов против тех, которые с бесстыдной наглостью позорят христиан, подвергшихся упомянутым несчастьям, в особен­ности же претерпев­ших насилие чистых и святых женщин; между тем как сами эти клеветники – люди в высшей степени непотребные и не заслужива­ю­щие никакого уважения, выродив­шиеся потомки тех римлян, чьи славные дела часто вспоминают­ся и прославляют­ся историей. Они позорят славу сво­их предков, ибо этот Рим, основанный и возвеличен­ный трудами древних, они обезобразили гораздо более при его внешне благополучном суще­с­т­вовании, чем обезобразило его разрушение; при разрушении его падали камни и бревна, а в их жизни, когда сердца их пылали пагубнейшими вожделениями, будто кровли города – огнем, пали всякие твердыни и украшения не стен, а нравов.

На этом я закончил первую книгу. Затем я думал говорить о том, какие несчастья претерпел этот город с самого своего основания как у себя дома, так и в принадлежащих ему провинциях, – несчастья, которые были бы приписаны христианской религии, если бы уже и тогда гремело евангель­ское учение с его смелым свидетель­ством против их ложных и лживых богов.

Глава III

О том, что надлежит обращаться к истории, из которой открывает­ся, какие несчастия выпали на долю римлян в то время, когда они почитали богов, прежде чем распространилась христианская религия

Не забудь, впрочем, что, говоря все это, я имел дело еще с людьми необразованными, невеже­с­т­во которых породило и известную расхожую пословицу: «нет дождя, причина – христиане» Но есть между ними и люди образованные, любящие историю, из которой прекрасно знают все это, но притворяют­ся незна­ю­щими, чтобы возбудить против нас враждебные толпы невежд. Они старают­ся распространить в народе мнение, что те бедствия, которым то там, то здесь время от времени подвергает­ся род человеческий, случают­ся по вине христианской религии, которая назло их богам распространяет­ся повсюду с такой великой славою и с таким блеском. Пусть же они пересмотрят вместе с нами, каким частым и разнообразным бедствиям подвергалось римское государство, прежде чем Христос явил­ся во плоти, прежде чем прославилось в народах имя Его, которому они завидуют; и пусть после этого защищают, если смогут, сво­их богов, коль скоро почитают их ради того, чтобы их последователи не претерпевали этих несчастий. Если они испытывают что-нибудь подобное теперь, то утверждают, что винить в этом следует нас. Так почему же эти боги допустили, чтобы с поклонниками их случилось то, о чем я намерен говорить, и в то время, когда проповедь о Христе еще не досаждала им и не возбраняла их жертвоприношений?

Глава IV

О том, что чтители богов никогда не получали от сво­их богов никаких предписаний о добродетель­ной жизни, и в виде культа им совершали всевозможные мерзости

Во-первых, почему их боги не позаботились о том, чтобы их нравы не были до крайности развращен­ными? Бог истинный заслужен­но оставил сво­им попечением тех, которые не чтили Его: но почему же те боги, на запрещение культа которых жалуют­ся эти неблагодарные люди, не попечитель­ствовали добродетель­ной жизни сво­их поклонников никакими законами?

Справедливость требовала, чтобы как люди заботились так или иначе о культе сво­их богов, так и эти боги заботились о поведении людей. Но, говорят, каждый человек бывает дурен по соб­с­т­вен­ной воле. Никто этого не отрицает. Тем не менее, делом богов-советников было не утаи­вать от чтущего их народа заповеди добродетель­ной жизни, а предлагать их в публичной проповеди, вразумляя и сдерживая грешащих через пророков, поступа­ю­щим дурно грозя наказаниями, живущим же добродетель­но обещая награды. Разве когда-нибудь раздавал­ся в их храмах сильный и всепокрыва­ю­щий голос богов о чем-либо подобном?

Некогда, в дни юности, хаживали и мы на святотат­с­т­вен­ные зрелища, смотрели на бесну­ю­щихся, слушали певцов, забавлялись гнуснейшими играми, которые давались в честь богов и богинь, в честь небесной девы и матери всех Верекинфии. Перед ложем этой последней, в праздник ее омовения, непотребными актерами публично распевалось такое, что не подобало бы слушать не только матери богов, но и матерям каких-нибудь сенаторов или вообще каких-нибудь честных мужей, даже матерям самих этих актеров. Есть в отношении к родителям некоторая человеческая стыдливость, которой не может истребить даже непотребство. Сами же актеры на домашних репетициях стыдились исполнять перед сво­ими матерями это гнусное месиво из мерзких слов и действий; а публично, перед матерью богов, в присутствии многочислен­ного собрания людей обоего пола, исполняли. Если множе­с­т­во отовсюду собрав­шегося народа приходило, привлечен­ное любо­пытством, на эти действа, оно должно было бы немедля уйти в смущении, с оскорблен­ным чувством цело­мудрия. Что после этого назовем святотатством, если это – священно­служение, или что будет осквернением, если это – омовение? И это называлось феркулами, точно совершалось некое пирше­с­т­во, на котором как бы питали нечестивых демонов их же пищей. Ибо кто не понимает, какого рода духи услаждают­ся подобными мерзостями? – разве что тот, кто или совсем не знает, что существуют некоторые нечестивые духи, обольща­ю­щие под именем богов, или же проводит такую жизнь, в которой ждет милости и страшит­ся гнева этих духов более, чем милости и гнева истинного Бога.

Глава V

О мерзостях, которыми чтили мать богов её поклонники

Судьею в этом деле я нико­им образом не желал бы иметь кого-нибудь из тех, которые старают­ся скорее сами услаждаться безнрав­с­т­вен­ностью позорнейшего обычая, чем бороться против нее, а хотел бы иметь в каче­с­т­ве такового того же Сципиона Назику, который был объявлен сенатом наилучшим из мужей и руками которого идол этого демона был принят и перевезен в Рим. Пусть он скажет нам, пожелал ли бы он, чтобы его мать оказала государству такие великие заслуги, чтобы ей были установлены божеские почести подобно тому, как у греков, у римлян и у других народов установлены они некоторым смертным, благодеяния которых эти народы ценили весьма высоко и которых они считали сделав­шимися бессмертными и принятыми в число богов? Без всякого сомнения, он пожелал бы своей матери такого счастья.

Затем, если бы мы его спросили, согласил­ся ли бы он, чтобы в числе божеских почестей ей совершались и эти мерзости, то разве не воскликнул бы он, что желал бы лучше, чтобы мать его лежала мертвою без всякого чувства, чем жила богинею для того, чтобы иметь удоволь­ствие слушать подобные вещи? Нет, этот римский сенатор, одарен­ный такой проницатель­ностью ума, что запретил стро­ить театр в городе муже­с­т­венного народа, не захотел бы, чтобы мать его почитали таким образом, чтобы для умилостивления богини совершались такие вещи, сама только речь о которых была бы оскорблением для благородной женщины. Он никогда бы не поверил, чтобы стыдливость достохвальной матроны через усвоение ею боже­с­т­венности до такой степени изменилась, что ее поклонники смогли бы призы­вать ее такими похвалами, от которых, если бы они были брошены в упрек какой-нибудь женщине, еще живущей среди людей, покраснели бы за нее и род­с­т­вен­ники, и муж, и дети, если бы не заткнули ушей и не ушли.

Такая мать богов, какую постыдил­ся бы иметь матерью даже самый дурной человек, намереваясь овладеть римскими умами, требовала себе наилучшего мужа, – не такого, которого она сделала бы наилучшим обучением лучшему, а такого, которого обольстила бы обманом (она похожа на ту, о которой написано: «жена уловляет дорогую душу» (Притч.6,26), – требовала для того, чтобы богато наделен­ный природными дарованиями дух, возвысив­шись этим как бы боже­с­т­венным свидетель­ством в соб­с­т­вен­ных глазах и считая себя действи­тель­но наилучшим, не искал истинного благо­честия и религии, без которой самые достохвальные дарования исчезаю и приходят в упадок. Ибо с какою другой, как не этой коварной целью желала эта богиня себе наилучшего мужа, если в своем культе требовала таких вещей, каких наилучшие мужи, гнушаясь подобного, не допускают на сво­их пирах?

Глава VI

Боги языческие никогда не делали священ­ным учения о добродетель­ной жизни

Поэтому-то эти божества и не заботились о жизни и нравах городов и народов, у которых почитались: безо всяких запрещений, которые внушали бы страх, они дозволяли им становиться худшими и терпеть большие и отврати­тель­ные убытки, убытки не в смысле имений и виноградников, не в деньгах и хозяйстве, не в тех, наконец, делах, которые находят­ся в подчинении ума, а в самой душе – прави­тель­нице тела. Но, может быть, они запрещали? В таком случае пусть нам покажут это яснее, пусть докажут. Пусть не шепчут нам на ухо о каких-то под видом якобы тайной религии передаваемых вещах, в которых излагает­ся-де ученее о добродетель­ной жизни и чистоте; пусть покажут нам или напомнят, где те места, посвящен­ные таким собраниям, где совершались бы не игры с бесстыдным пением и плясками гистрионов, где праздновались бы не фугалии1), да­ю­щие полный простор всякому непотребству (это по­истине фугалии (изгнание), но фугалии стыдливости и чести), но такие, где народы слышали бы, что повелевают боги относи­тель­но умерения жадности, уничтожения жульничества, обуздания роскоши; где учились бы несчастные тому, чему советовал им учиться Персей, говоря:

Учитесь, несчастные, корни вещей прозревайте:
Кто мы такие, зачем в этой жизни рождаемся;
Что за порядок повсюду; где, почему и какие
В жизнен­ном беге стоят поворотные вехи;
Меру ищите во всем, что полезно вам или желатель­но;
Что есть хорошего в деньгах, насколько к отчизне и милым
Щедрыми быть вам прилично; какими велел вам Бог пребы­вать;
каковы пред людьми обязатель­ства.2)

Пусть скажут, в каких местах суще­с­т­вовал у них обычай провозглашать такие заповеди богов-наставников, подобно тому, как указываем мы на церкви, установлен­ные для этого повсюду, где распространена христианская вера.

Глава VII

Открытия философские, не имеющие авторитета боже­с­т­венного, бесполезны, как скоро всякий, имеющий наклон­ность к порокам, следует скорее тому, что делали боги, чем тому, что утверждали люди

Пожалуй, они напомнят нам о школах и рассуждениях философов. Но, во-первых, все это не римское, а греческое; а если оно потому и римское, что Греция сделалась римской провинцией, то все же это не заповеди богов, а откровения людей, которые, будучи одарены проницатель­нейшим умом, старались так или иначе путем умозаключений исследо­вать, что скрывалось в природе вещей, чего следует желать в здешней жизни и чего избегать, что в самих правилах умозаключения дает­ся как прямой вывод, а в чем обнаруживает­ся непоследователь­ность или даже противоречие. Некоторые из них, насколько пользовались боже­с­т­венной помощью, открыли нечто великое, но насколько встречали препятствие в человеческой немощи, впали в заблуждение. Боже­с­т­венное провидение вполне справедливо воспротивилось их гордости, чтобы в противоположность им указать начало пути к небесному в смирении. Но обо всем этом мы, если будет на то воля истинного Господа Бога, порассуждаем и поговорим в другом месте.

Однако же если философы отрыли нечто такое, что могло быть достаточным для добродетель­ной жизни и для приобретения блажен­ства, то не гораздо ли справедливее было бы установить боже­с­т­венные почести имен­но им? Не гораздо ли лучше и честнее в храме Платона читать его книги, чем в храмах демонов оскоплять галлов, дабы затем их, сделав­шихся женоподобными, торже­с­т­венно посвящать, сумасбродству­ю­щих заставлять истязать себя и совершать многое другое или жестокое, или постыдное, или постыдно-жестокое, или жестоко-постыдное, что совершает­ся обыкновен­но в храмах таких богов? Не гораздо ли полезнее было бы, для научения юношества справедливости, провозглашать публично законы богов, чем попустохвалиться законами и установлениями предков? Ведь все почитатели таких богов, едва ими овладеет похоть, подправлен­ная, как говорит Персей, жгучим ядом3), скорее смотрят на то, что делал Юпитер, чем на то чему учил Платон или что думал Катон. Так, Теренций изобразил молодого повесу, который, увидев некую фреску, на которой было изображено, как Юпитер некогда обманул Данаю пролив на лоно ее золотой дождь, тут же усмотрел здесь оправдание своему бесчестному делу, гордясь, что в этом отношении подражает богу:

Великий бог, небесный храм сотрясший громом!
Ну, как не совершить мне то же, человеку малому»?4)

Глава VIII

О сценических играх, на которых боги не оскорбляют­ся, а умилостивляют­ся тем, что выставляют­ся на показ их бесчестные поступки

Но всему-де подобному учат не культы богов, а басни поэтов. Я не утверждаю, что принадлежности таин­ств постыднее принадлежностей зрелищ. Я утверждаю одно (и отрица­ю­щих это уличит история), что сами эти игры, главное содержание которых составляют вымыслы поэтов, не римляне из невеже­с­т­венной угодливости ввели в культ сво­их богов, а сами боги сурово потребовали и некоторым образом вымучили, чтобы эти игры проводились и посвящались в их честь. Я упомянул об этом еще в первой книге. Ибо с самого начала сценические игры в Риме были установлены по определению понтификов во время моровой язвы. Кто же после этого не придет к мысли, что в образе жизни своей он должен скорее следо­вать тому, что представляет­ся на зрелищах, установлен­ных по боже­с­т­венному приговору, чем тому, что пишет­ся в законах, учрежден­ных человеческой мудростью? Ведь если бы поэты лживо выставили Юпитера прелюбо­деем, то непорочные боги должны были бы разгне­ваться и отомстить за то, что подобное оскорбление божеству измышлено человеческими играми, а не за то, что эти игры не проводят­ся. А между тем, таковы самые умерен­ные из сценических игр, т. е. комедии и трагедии, басни поэтов; написанные для представления на зрелищах, они хотя и весьма бесстыдны по содержанию, но не бесстыдны, по крайней мере, как многие другие, по изложению. Люди пожилые даже принуждают отроков читать и изучать их в числе тех наук, которые называют­ся честными и свободными.

Глава IX

Древние римляне считали нужным ограничить поэтический про­извол, который греки, следуя образу мыслей богов, желали оставить свободным

О том, что думали об этом древние римляне, свидетель­ствует Цицерон в книгах, написанных им о республике: там Сципион, рассуждая, говорит так: «Комедии никогда не могли бы показы­вать в театрах сво­их мерзостей, если бы не дозволяли того нравы». Древнейшие греки на этот раз проводили даже с некоторой последователь­ностью свой испорчен­ный образ мыслей: у них было дозволено законом говорить в комедии что угодно и о ком угодно, называя даже по имени. «И потому, – продолжает (Сципион) Африканский, – кого комедия не коснулась, кого не оскорбила, кого пощадила? Пусть бы она опозорила людей негодных, заискивав­ших перед народом, про­изводив­ших мятежи в государстве: Клеона, Клеофонта, Гипербола. Мы примирились бы с этим, хотя было бы лучше, если бы и этого рода граждан клеймил позором цензор, а не поэт: но позорить в стихах Перикла, после того как он в продолжение многих лет держал в руках верховную власть в мирное и воен­ное время, и разыгры­вать их на сцене так же неприлично, как если бы наш Плавт или Невий вздумали бесславить Публия и Гнея Сципионов, или Цецилий – Марка Катона». И несколько далее прибавляет: «Наши Двенадцать таблиц, напротив того, назначив уголовные наказания за весьма немногие преступления, к числу этих преступлений нашли справедливым отнести и то, если бы кто пропел или сочинил стихи, бесславящие или позорящие другого. И это прекрасно. Жизнь наша должна принадлежать суду магистратов и законному разбиратель­ству, а не фантазии поэтов; и слышать о себе позорные вещи мы должны не иначе, как при условии, что можем отвечать и защищаться в судебном порядке».

Я нашел нужным извлечь эти цитаты из четвертой книги Цицерона о республике, опустив и немножко изменив кое-что для большей ясности. Ибо это непосред­с­т­вен­но относит­ся к тому вопросу, который я взял­ся, насколько смогу, разъяснить. Он говорит далее и многое другое и заканчивает это место тем, что древние римляне, по его словам, не дозволяли никого из живущих ни восхвалять, ни порицать на сцене. Но греки, как я сказал, показывая в данном отношении хотя и меньше стыда, но больше последователь­ности, дозволяли это, ибо полагали, что их богам угодны и приятны рассказываемые в сценических баснях вещи, позорящие не только людей, но и самих богов (вымышлены ли были эти вещи поэтами, или же в театрах воспоминались и представлялись действи­тель­ные их распутства, – о если бы их поклонники находили все это достойным только смеха, а не подражания!). Ибо было бы крайней гордостью щадить доброе имя государ­с­т­вен­ных властей и граждан там, где боги не желали щадить своей чести.

Глава Х

С каким искусством вредиь демоны хотели, чтобы относи­тель­но них рассказывались ложные или действи­тель­ные преступления

Имен­но то, что приводит­ся в оправдание: что, дескать, все, рассказываемое о богах, не истинно, а вымышлен­но и ложно, если это рассматри­вать с точки зрения религиозного благо­честия, представляет­ся еще более преступным, а если принять во внимание лукавство демонов, в высшей степени хитрым и рассчитанным на обольщение. Ведь если позорные вещи рассказывают­ся о верховном правителе отечества, правителе добром и полезном, не тем ли более они отврати­тель­ны, чем более далеки от истины и чужды его жизни? Какие же наказания могут быть достаточными, если такого рода беззаконие, если такое величайшее оскорбление дозволяет­ся в отношении к Богу? Но злые духи, которых они считают богами, желают, чтобы о них рассказывались и такие постыдные вещи, которых они не делали, чтобы представлениями такого рода опуты­вать, как сетями, умы человеческие и приводить вместе с собою к предназначен­ному наказанию. Совершили ли эти постыдные вещи люди, которые считают­ся богами к удоволь­ствию (демонов), раду­ю­щихся человеческим заблуждениям, вместо которых посредством тысячи вредных и коварных уловок они выставляют для почитания самих себя, или преступления эти в действи­тель­ности не были совершены никем из людей, – коварнейшие духи охотно допускают измышлять их о божествах, чтобы для совершения злодеяний и мерзостей был подан на землю как бы с самого неба ободря­ю­щий пример. Поэтому греки, считая себя рабами таких божеств, полагали, что поэты не должны щадить и их самих, коль скоро столько и так бесчестили в театрах богов. Они или желали через это уподобляться сво­им богам, или боялись возбудить их гнев, если бы вдруг их имя оказалось более честным и, таким образом, они стали бы лучше их.

Глава XI

Об актерах, допущен­ных у греков к отправлению государством на том основании, что было бы со стороны людей несправедливостью презирать умилостивителей богов

Сообразно с этим и разыгрывав­ших эти басни актеров они считали людьми, достойными немалой гражданской чести. Так, – об этом упоминает­ся и в книге о республике, – афинянин Эсхин, муж красноречивейший, управлял делами государства, хотя, будучи юношей, разыгрывали трагедии; равным образом Аристодема, тоже трагического актера, афиняне часто посылали послом к Филиппу по весьма важным делам, как мирным, так и воен­ным. Действи­тель­но, если они видели, что само искусство и театральные игры были угодны богам, то смотреть на тех, которые их разыгрывают, как на людей бесславных, было бы логически несообразно. Это было, конечно, постыдно для греков, но совершен­но последователь­но в отношении к их богам: они не отваживались защищать жизнь граждан от язви­тель­ного языка поэтов и гистрионов, коль скоро им было известно, что эти позорили и жизнь богов; и раз уж эти люди представляли в театрах такое, что, по их понятиям, приятно божествам, которым они были покорны, то и самих этих людей греки считали не только не заслужива­ю­щими ни малейшего презрения в государстве, но и достойными величайшей чести.

В самом деле, на каком бы основании они, почитая жрецов за то, что через них приносят­ся приятные богам жертвы, считали бы людьми презрен­ными актеров, через которых они получили возможность, по указанию самих же богов, доставлять удоволь­ствие и честь богам, которые того требовали и гневались, если этого не делалось? И это – в особен­ности после того, как Лабеон, которого считают великим знатоком в вещах подобного рода, отличил богов добрых и злых различным культом, ибо злые божества, как утверждал он, умилосгивляют­ся-де кровавыми жертвами и скорбными молениями, а добрые – веселым и шутливым почитанием, например играми, пиршествами и лектистерниями5).

Каково все это, об этом, даст Бог, подробнее скажем потом. Что же касает­ся настоящего предмета, то всем ли богам оказывает­ся одинаковое почитание, как богам добрым (поскольку богам неприлично быть злыми, хотя, вернее, все они – боги злые, так как они – нечистые духи), или же с известным различием: одним – одно, другим – другое, как этого требовал Лабеон, – во всяком случае греки поступали логично, считая одинаково достойными чести как жрецов, которые совершают жертвоприношения, так и актеров, которые исполняют театральные игры. Их нельзя упрекнуть в том, что они обижали сво­их богов, – всем ли то, если игры и всем им приятны, или, что было бы еще хуже, тем, которых считают добрыми, если игры любят только лишь эти последние.

Глава XII

О том, что римляне, воспрещая поэтам свободу слова по отношению к людям и дозволяя её по отношению к богам, были о себе лучшего мнения, нежели о богах

Между тем римляне, – чем в том же сочинении о республике так гордит­ся Сципион, – не желали, чтобы их жизнь и доброе имя подвергались порицанию и оскорблению со стороны поэтов, постановив законом подвергать уголовному наказанию того, кто осмелил­ся бы сочинять стихи подобного содержания. Этим постановлением они выразили довольно уважи­тель­ное мнение о самих себе, но по отношению к их богам оно высокомерно и неблаго­честиво. Если они знали, что боги принимают оскорбления и злословия со стороны поэтов не только терпеливо, но и охотно, то, значит, они считали себя менее заслужива­ю­щими этих оскорблений, чем боги, и себя оградили от них законом, а оскорблениям богов дали место на священ­ных празднествах. Не­ужели, Сципион, ты хвалишь римлян за то, что они воспретили поэтам свободу поражать насмешкой кого-либо из граждан, когда видишь, что с их стороны не было пощады никому из ]ваших богов? Не­ужели, по твоему мнению, больше следует уважать вашу курию, чем капитолий, один Рим, чем целое небо, так что граждане твои защищены от злословия поэтов законами, а тво­их богов поэты спокойно осыпают оскорблениями: и ни один сенатор, ни один цензор, ни один сановник, ни один понтифик не воспрещает им этого!

Плавту или Невию злословить Публия и Гнея Сципиона, или Цецилию – Марка Катона было неприлично, а вашему Теренцию подстрекать юношей к распутству описанием злодеяний всеблагого и верховного Юпитера – прилично?

Глава XIII

Римляне должны были бы понять, что их боги, требовав­шие себе почитания, состоящаго в мерзких играх, не достойны божеских почестей

Но, будь Сципион жив, он, возможно, возразил бы мне так: «Каким образом мы стали бы преследо­вать наказанием такое, что священ­но по воле самих богов? Ибо театральные игры, в которых все это рассказывает­ся и представляет­ся, в римские нравы ввели сами боги и повелели, чтобы это посвящалось и совершалось в их честь». Но почему же, в таком случае, римляне не поняли из этого, что эти боги – боги не истинные и совершен­но не заслуживают того, чтобы республика воздавала им божеские почести? Ведь если бы они потребовали себе игр, позорящих самих римлян, их было бы неприлично и не следовало почитать: каким же образом, спрашиваю, их сочли достойными поклонения божествами, а не гнусными духами, если из желания ввести в обман они потребовали, чтобы под видом поклонения им прославлялись их злодеяния?

Нужно заметить, что римляне, хотя и были подвержены вредному суеверию, состоявшему в почитании богов, требовав­ших, чтобы им посвящались театральные мерзости, тем не менее не забывали своего досто­ин­ства и чувства стыда: они не питали, подобно грекам, никакого уважения к сочинителям этих басен, но, как говорит у Цицерона тот же Сципион, «считая все сценическое и театральное искусство целиком позорным, постановили: этот род людей не только лишать чести, принадлежащей остальным гражданам, но даже исключать из триб по распоряжению цензора». Мудрость замечатель­ная и вполне заслужива­ю­щая быть отнесен­ной к римским досто­ин­ствам; но желал бы, чтобы она была последователь­на и верна самой себе. То правильно, что каждый, кто из римских граждан захотел бы быть актером, не только теряет всякое право на уважение, но к тому же по цензорскому распоряжению изгоняет­ся из своей трибы. Это ты, ревнивый к гражданской чести, настоящий римский дух! Но пусть ответят мне, на каком основании актеры всецело лишают­ся чести, а театральные игры относят­ся к действиям, совершаемым в честь богов? Долгое время римская доблесть не знала театральных искусств. Если бы их ввели для услаждения человеческой похоти, они вредным образом подействовали бы на человеческие нравы. Это боги потребовали, чтобы они давались им. Каким же образом считает­ся презрен­ным актер, через которого чтит­ся бог? На каком основании актер, разыгрыва­ю­щий театральную мерзость, подвергает­ся презрению, если потребовав­ший ее бог пользует­ся почитанием?

В отношении к этому предмету греки и римляне расходят­ся между собою. По мнению греков, они правильно уважают актеров, так как через актеров почитают­ся боги, изобретатели театральных игр; по мнению же римлян, актеры обесчестили бы даже плебейскую трибу, тем более сенаторскую курию. Сущность вопроса в этом разногласии разрешает­ся следу­ю­щим силлогизмом. Греки говорят: «Если следует почитать подобного рода богов, то должно уважать, конечно, и людей подобного рода». Римляне прибавляют вторую посылку: «Но людей подобного рода уважать не должно». Христиане же заключают: «Следователь­но, не должно почитать и подобного рода богов».

Глава XIV

О том, что Платон, в своем идеальном государстве не давав­ший места поэтам, был лучше тех богов, которые пожелали, чтобы их че­с­т­вовали театральными играми

Спросим далее, почему не считают­ся презрен­ными, подобно актерам, и поэты, составители подобного рода басен, которым законом Двенадцати таблиц запрещено оскорблять доброе имя граждан, но которые, между тем, осыпают богов столь оскорби­тель­ными насмешками? На каком основании актеры, разыгрыва­ю­щие измышления стихотворцев и изобража­ю­щие позорных богов, считают­ся презрен­ными, а сами авторы пользуют­ся уважением? Не следует ли скорее отдать преимуще­с­т­во греческому Платону, который, изображая идеальное государство, полагал, что из него должны быть изгнаны поэты, как враги истины? С одной стороны, он с негодованием смотрел на оскорбления богов, с другой – не хотел, чтобы и дух граждан развращали и искажали вымыслами.

Сравни же теперь человечность Платона, изгоня­ю­щего поэтов из государства ради предупреждения развращения граждан, с боже­с­т­вен­ностью богов, в честь себя требу­ю­щих театральных игр. Платон сво­ими рассуждениями если не убедил, то, по крайней мере, посоветовал легкомыслен­ным и распущен­ным нрав­с­т­вен­но грекам, чтобы про­изведения подобного рода даже и не писались; напротив, боги настоятель­но потребовали от солидных и умерен­ных римлян, чтобы такие про­изведения разыгрывались и на сцене, и не только разыгрывались, но посвящались и торже­с­т­венно исполнялись в их честь. Кому же, спрашивает­ся, государство должно возда­вать божеские почести с большей торже­с­т­вен­ностью – Платону ли, возбраня­ю­щему всякого рода мерзости и непотребства, или же демонам, находящим удоволь­ствие в подобном обмане людей, которых Платон не смог убедить в истине? Лабеон полагал, что Платона следует считать полубогом, как Геркулеса и Ромула; полубогов же он ставил выше героев, хотя и тех и других относил к божествам. Но я думаю, что того, кого он называет полубогом, следует ставить выше не только героев, но и самих богов. С воззрениями Платона сходны и римские законы в том отношении, что Платон осуждает всякого рода поэтические вымыслы, а римские законы запрещают поэтам оскорби­тель­но отзы­ваться о людях; Платон изгоняет из государства поэтов, римские же законы лишают права граждан­ства актеров, разыгрыва­ю­щих поэтические басни, и, пожалуй, изгнали бы их из государства совсем, если бы не боялись богов, требовав­ших себе театральных игр.

Итак, римляне не могли ни в коем случае получить или ждать от богов законов, направлен­ных к воспитанию нравов добрых и исправлению дурных, ибо сами превосходили их сво­ими законами: боги требуют в честь себя театральных игр, а римляне устраняют актеров от всяких должностей, соединен­ных с честью; боги повелевают, чтобы позорные дела их прославлялись поэтическими вымыслами, а римляне не дозволяют бесстыдству поэтов позорить и людей. Полубог же Платон восстает и против распутства подобных богов, и показывает, что должен был бы сделать присущий римлянам здравый смысл: он реши­тель­но не допускает, чтобы в благо­устроен­ном государстве жили поэты, которые или бессовестно лгут, или предлагают для подражания бедным людям отврати­тель­нейшие дела так называемых богов. Мы не считаем Платона ни богом, ни полубогом; не сравниваем его ни со святым ангелом всевышнего Бога, ни с истинным пророком, ни с кем-либо из апостолов, ни с каким-нибудь мучеником Христовым, ни с каким угодно христианином. Почему это так, мы, с помощью Божией, объясним в надлежащем месте.

Тем не менее, ввиду того, что они сами почитают его полубогом, мы думаем, что его следует предпочитать если не Ромулу и Геркулесу (хотя никто из историков и поэтов не говорил о Платоне, что он убил брата или совершил какое-либо иное преступление), то, по крайней мере, Приапу, или некоему Кинокефалу, или, наконец, Лихорадке – божествам, которых римляне отчасти заимствовали со стороны, отчасти же обоготворили сами.

Итак, каким бы образом стали устранять добрыми заповедями и законами угрожав­шее душе и нравам страшное зло или заботиться об уничтожении укоренив­шегося уже зла такие боги, которые, напротив, сами старались сеять и умножать беззакония, желая, чтобы посредством театральных представлений народ узнавал о таких боже­с­т­венных делах, что непотребнейшая человеческая похоть разжигалась сама собою, как бы опираясь на боже­с­т­венный авторитет? Цицерон напрасно указывал на это, говоря о поэтах: «В то время, как доносит­ся до них одобри­тель­ный крик народа, точно какого-то великого и мудрого учителя, какой напускают они мрак! Каких нагоняют страхов! Как разжигают они самые дурные страсти!»

Глава XV

О том, что римляне ввели у себя некоторых богов не по раумным побуждениям, а из лести

Да и при самом избрании ложных богов, чем другим руководствовались они по преимуществу, как не лестью? Платона, которого считают полубогом, за столь многие исследования его, направлен­ные на защиту нравов от порчи духовным злом, которого особен­но надлежит бояться, они не удосто­или даже небольшого храма; а своего Ромула поставили выше многих богов, хотя, по тайной доктрине, и его считают скорее полубогом, чем богом. Ибо ему установили даже и фламина, каковой род жречества в культе римлян пользовал­ся (как это показывает и шапка фламинов) таким превосходством, что фламинов было только три, установлен­ных трем богам: фламин юпитеровский – Юпитеру, марсовский – Марсу и квириналь­ский – Ромулу (ибо последнего, как бы по благосклонности граждан принятого в число небесных богов, они потом назвали Квирином). Таким образом, он предпочтен был Нептуну и Плутону, братьям Юпитера, и даже Сатурну, их отцу, так что тот самый род жречества, который присущ Юпитеру, присущ был и ему, а Марсу, вероятно, уже благодаря Ромулу, отцом которого тот считал­ся.

Глава XVI

О том, что если бы боги сколько-нибудь заботились о справедливости, то римляне должны бы скорее от них получить правила жизни, чем заимство­вать законы от других людей

Затем, если бы римляне могли получить от сво­их богов законы для жизни, то не заимствовали бы они, через несколько лет после основания Рима, у афинян законов Солона; и притом содержали эти законы не в том виде, в каком приняли, а старались улучшить и исправить. Хотя Ликург и похвалял­ся, будто законы для лакедемонян он составил по велению Аполлона, однако римляне благоразумно не поверили этому и приняли законы не оттуда. Рассказывают, что преемник Ромула, Нума Помпилий, издал некоторые, хотя и реши­тель­но недостаточные для управления государством, законы, которыми установил многие свя-щен­нослужения; но никто же не говорит, что эти законы он получил от богов. Таким образом, боги римлян нисколько не заботились о том, чтобы отвратить от сво­их поклонников душевное зло, зло жизни и нравов, которое так велико, что их ученейшие мужи утверждают, что от него погибают республики и при целости городов; а, напротив, всячески старались, чтобы, как о том было сказано выше, это зло еще более увеличивалось.

Глава XVII

О похищении сабинянок и других несправедливостях, которые творились в римском государстве и в восхваля­емые времена

Но, быть может, боги не предписывали римскому народу законов потому, что у него, как говорит Саллюстий, «чувство правды и добра было сильно скорее от природы, чем благодаря законам»6).

Полагаю, что под влиянием имен­но этого чувства правды и добра были похищены сабинянки... В самом деле, что может быть справедливее и лучше, чем похищение силой чужих дочерей, заманен­ных в ловушку под предлогом зрелища? Ибо если несправедливо поступили сабиняне, не захотев выдать замуж дочерей, которых у них просили, то во сколько раз несправедливее было похитить тех, которых не выдали? Было бы справедливее вое­вать с народом, который не хотел выда­вать соседям сво­их дочерей, когда их о том просили, чем вое­вать с народом, который требовал возвращения похищен­ных женщин. Было бы лучше, если бы Марс помог своему сыну отомстить вооружен­ной рукою за нанесен­ную обиду и таким образом предоставил бы ему возможность получить женщин, которых он искал. В таком случае он, пожалуй, по некоторому праву войны, справедливо отнял бы тех, в которых ему было отказано несправедливо; но он не имел никаких оснований и прав в мирное время похищать девиц и вести несправедливую войну с их справедливо разгневанными родителями. Последу­ю­щее было полезнее и удачнее: хотя в память об этом обмане установлено было цирковое зрелище, однако сам поступок не был поставлен в пример для подражания ни народом, ни правитель­ством; и римляне, зачислив Ромула после этой несправедливости в число богов, сделали более легкую ошибку, чем если бы дозволили подражать ему в похищении женщин каким-либо законом или обычаем.

Под влиянием, далее, этого самого чувства правды и добра, после изгнания с детьми царя Тарквиния, сын которого совершил насилие над Лукрецией, консул Юний Брут принудил отказаться от должности и выслал из государства Тарквиния Коллатина, мужа Лукреции, своего товарища, человека доброго и невинного, за то лишь одно, что тот носил имя Тарквиниев и приходил­ся им род­с­т­вен­ником. Это злодейство Брут совершил с согласия или по допущению народа, от которого Коллатин, как и сам Брут, получил консуль­ство.

Под влиянием этого же чувства правды и добра достойно обошлись и с Марком Камиллом: этот благородный человек, после десятилетней войны с жесточайшими врагами римского народа вейетами, – войны, в продолжение которой несчастные сражения истощили римское войско до крайности и сам Рим уже отчаял­ся и опасал­ся за свое будущее, – одержал над этими врагами победу и овладел их богатейшим городом; но из-за завист­ников, порицав­ших его доблести, и бесстыдства народных трибунов он был отдан под суд и освобожден­ное им государство нашел до такой степени неблагодарным, что, уверен­ный в своем осуждении, добровольно удалил­ся в ссылку и в отсутствии был присужден к штрафу в десять тысяч ассов. И подобным образом поступили с человеком, который вскоре после этого отомстил за неблагодарное отече­с­т­во галлам! Не хочет­ся даже вспоминать о тех бесчислен­ных мерзостях и несправедливостях, которые волновали римское государство в то время, когда сильные старались подчинить себе народ, а народ не хотел им подчиниться, и когда защитники той и другой стороны старались лишь о победе, нисколько не заботясь при этом о правде и добре.

Глава XVIII

Что передает история Саллюстия о римских нравах, которые то были обуздываемы страхом, то приходили в распущен­ность при уверен­ности в безопасности

Итак, не буду говорить от себя и обращусь к свидетель­ству Саллюстия. Хотя вышеприведен­ные слова: «чувство правды и добра было сильно скорее от природы, чем благодаря законам» Саллюстий высказал в похвалу римлян, относя эту похвалу соб­с­т­вен­но к тому времени, когда, по изгнании царей, республика за короткий период достигла невероятно высокого расцвета; тем не менее, в самом начале первой же книги своей истории Саллюстий признает­ся, что через самый малый промежуток времени, после того как республикой вместо царей начали управлять консулы, в Риме начались притеснения со стороны сильнейших, а в результате этого – распри народа с патрициями и всевозможные волнения. Ибо, упомянув, что римский народ в период времени между второй и последней пуническими войнами отличал­ся превосходными нравами и величайшим согласием, и сказав, что причиною этого была не любо­вь к правде, а страх, который порождало сознание ненадежности мира при суще­с­т­вовании Карфагена (почему Сципион, заботясь об устранении распущен­ности и сохранении этих превосходных нравов, и не хотел разрушать Карфаген, дабы пороки обуздывались страхом), Саллюстий продолжает так: «Но после разрушения Карфагена усилились раздоры, возросло корысто­любие, често­любие и другие виды зла, появля­ю­щиеся обычно среди благополучия». Этим он дает понять, что все это имело место и прежде.

Далее, поясняя, почему он так сказал, Саллюстий говорит: «Ибо уже с самого начала появились обиды со стороны сильнейших и, вследствие того, раздоры плебеев с патрициями и другие домашние несогласия; справедливость и беспристрастность соблюдались лишь до тех пор, пока, по изгнании царей, боялись Тарквиния, и пока не окончилась жестокая война с Этрурией». Заметь, что и за тот короткий промежуток времени, когда, по изгнании царей, соблюдались справедливость и беспристрастность, причиной этого, по словам Саллюстия, был страх: потому что римляне боялись войны, которую изгнанный из государства и лишен­ный престола Тарквиний вел против них в союзе с этрусками. Теперь послушай, что говорит Саллюстий далее: «Потом патриции начали порабощать народ, распоряжаться его жизнью и добром с по­истине царской властью, лишать его полей и управлять государством одни, с устранением от участия в том остальных. Выведен­ные из терпения этими жестокостями и особен­но долгами, когда беспрерывные войны требовали и податей, и отправления воен­ной службы, вооружен­ный народ удалил­ся на священ­ный авентинский холм и там выбрал себе народных трибунов и учредил другие права. Конец этим раздорам и усобицам положила вторая Пуническая война». Видишь, когда, т. е. спустя совсем немного времени после изгнания царей, и какими стали римляне, о которых Саллюстий говорит, что у них «чувство правды и добра было сильно скорее от природы, чем благодаря законам»!

Если такими оказывают­ся те времена, когда римская республика, как говорят, была в превосходнейшем и наилучшем состоянии, то что же должны мы говорить и думать о последу­ю­щем времени, когда она, выражаясь словами того же историка, «мало-помалу изменяясь, из прекраснейшей и наилучшей стала самой развращен­ной и распущен­ной», имен­но – о времени после разрушения Карфагена? В каких словах изображает и описывает эти времена Саллюстий, на какие виды нрав­с­т­вен­ного зла, явив­шиеся среди благополучия, указывает он, как на причину, породив­шую даже междо­усобные войны, – об этом можно прочесть в его истории. «С этого времени, – говорит он, – нравы предков ухудшались не постепен­но, как прежде, а были сокрушены как бы какой-то лавиной: молодежь развратилась до такой степени роскошью и корысто­любием, что появились люди, которые не могли ни сами иметь хозяйства, ни терпеть, чтобы его имели другие». Затем Саллюстий весьма много говорит о пороках Суллы и других мерзостях времен республики; говорят об этом и другие писатели, хотя далеко не с таким красноречием.

Теперь, полагаю, ты видишь (да и всякий, кто обратит на это внимание, поймет весьма легко), в какую глубокую пропасть нрав­с­т­вен­ного развращения повергнуто было римское государство до прише­с­т­вия всевышнего нашего Царя. Ибо все это про­исходило не только до того, как Христос начал учить, явив­шись во плоти, но и прежде, чем Он родил­ся от Девы. Итак, если столь великое зло, раньше еще терпимое, а после разрушения Карфагена нестерпимое и ужасное, они не осмеливают­ся приписы­вать сво­им богам, с злоехидной хитростью укоренявшим в человеческие умы верования, из которых про­изросли такого рода пороки, то почему же настоящее зло они приписывают Христу, Который сво­им спаси­тель­нейшим учением воспрещает почитание ложных и лживых богов и, осуждая с боже­с­т­венною властью вредные и мерзкие человеческие страсти, от тлеющего и во зле лежащего мира мало-помалу возносит Свою семью и создает из нее вечный и по суду истины, а не по суетному одобрению, славнейший град?

Глава XIX

О развращении римской республики ранее уничтожения Христом почитания богов

Итак, римская республика «мало-помалу изменяясь, из прекраснейшей и наилучшей стала самой развращен­ной и распущен­ной» (это не я говорю, а гораздо раньше прише­с­т­вия Христа говорили так их авторы, которые научили нас тому за деньги). Так, раньше прише­с­т­вия Христа, вскоре после разрушения Карфагена «нравы предков ухудшались не постепен­но, как прежде, а были сокрушены как бы какой-то лавиной: молодежь развратилась... роскошью и корысто­любием». Пусть прочтут нам предписания против роскоши и корысто­любия, данные римскому народу его богами. О, если бы они только скрывали от него требования чистоты и умерен­ности, но нет: они еще и навязывали ему предписания позорные и бесчестные, сообщая им пагубный авторитет своею мнимой боже­с­т­вен­ностью! Пусть прочтут теперь наши столь многие предписания против роскоши и корысто­любия, преподанные и пророками, и святыми евангелиями, и деяниями апостоль­скими, и посланиями, – предписания, которые так чудно и так боже­с­т­венно гремят и раздают­ся повсюду, где только собирают­ся для этого чтения народы, и слышат­ся они не как из философских пререканий, а как бы из облаков и оракулов Божиих. И, однако же, того, что их республика вследствие роскоши и корысто­любия, вследствие грубых и гнусных нравов еще раньше прише­с­т­вия Христа сделалась самою развращен­ною и распущен­ною, они не приписывают сво­им богам, а всякое неблагополучие ее в настоящее время, коль скоро оно затрагивает их гордость и изнежен­ность, ставят в вину христианской религии!

Между тем, если бы предписываемых этой религией заповедей одинаково слушались и старались их исполнять «все цари земные и все народы, князья и все судьи земные, юноши и девицы, старцы и отроки» (Пс.148,11–12), каждый пол и возраст и даже мытари и во­ины, о которых упоминает Иоанн Креститель (Лк.3,12,14), подобное государство и в настоящей жизни даровало бы счастье сво­им подданным, и в будущем блажен­нейшем царстве вечной жизни заняло бы наивысшее место. Но поскольку эти заповеди один слушает, а другой презирает и большая часть людей любит более пороки с их соблазнами, чем добродетель с ее полезной суровостью, то слугам Христа, цари ли они или князья, судьи или во­ины, жители ли провинций, богатые или бедные, свободные или рабы, того или другого пола, повелевает­ся терпеть, коль скоро это необходимо, даже и самую развращен­ную и распущен­ную республику, и этим терпением приуготовлять себе светлейшее место в святейшем и священ­ном сенате ангель­ском и в небесном царстве, где законом служит воля Божия.

Глава XX

Каким желали бы наслаждаться счастьем и какою жизнью жить те, которые винят времена христианской религии

Но эти почитатели и поклонники богов, с удоволь­ствием подража­ю­щие им в злодеяниях и непотребствах, нисколько не беспокоят­ся, что их республика – самая развращен­ная и распущен­ная. «Лишь бы, – говорят они, – она процветала, наполняясь богатствами и прославляясь победами, или, что еще лучше, наслаждалась миром. Чего еще нам желать? Все, что мы хотим, – это чтобы все богатели, чтобы всегда хватало и на житейские нужды, и на порабощение слабых. Пусть бедные служат богатым, получая за это на пропитание, а последние пусть проводят жизнь в праздности и неге. Пусть народы рукоплещут не тем, кто дает им добрые советы, а тем, кто доставляет им разного рода удоволь­ствия. Пусть трудное не предписывает­ся, нечистое не запрещает­ся. Цари пусть заботят­ся не о том, чтобы подданные их были добры, а о том, чтобы были покорны. Провинции пусть служат царям не как блюстителям нравов, а как обладателям наибольших утех, не чтут их сердечно, а рабски боят­ся. Пусть законы следят, чтобы не вредили чужим виноградникам, а не соб­с­т­вен­ной жизни. К суду пусть привлекают только тех, которые вредят чужому имуществу или здоровью, но если на то нет ничьего несогласия, пусть делают, что хотят. Пусть множат­ся лупанарии, дабы никому из любителей блуда не было отказа. Пусть строят­ся обширнейшие поместья, задают­ся пышные пиры; пусть днем и ночью устраивают­ся игры до полного пресыщения, попойки до рвоты. Пусть наполняют­ся театры, пусть разыгрывают­ся в них любые, даже самые скотские зрелища. И пусть того считают врагом общества, кому не нравит­ся такого рода благополучие; пусть не слушают таких, пусть гонят с глаз долой, стирают с лица земли. Пусть почитают­ся те боги, которые предписывают все эти удоволь­ствия, пусть требуют они каких угодно игр, пусть предоставляет­ся им все, что они пожелают, лишь бы только эта счастливая жизнь никогда и ничем не омрачалась: ни страхом перед неприятелем, ни какой-либо заразой, ни чем бы то ни было еще».

Какой здравомыслящий человек не сравнит подобную республику, не скажу с римской империей, а с домом Сарданапала, который, будучи некогда царем, был до такой степени предан удоволь­ствиям, что на своей гробнице приказал сделать надпись, что теперь он, мертвый, имеет только то, что при жизни расточило его сладострастие? Если бы у них был такой снисходи­тель­ный ко всякой распущен­ности царь, они посвятили бы ему храм и фламина охотней, чем древние римляне – Ромулу.

Глава XXI

Каково было мнение Цицерона о римской республике

Но если они не желают слушать тех, кто называет римскую республику самой развращен­ной и позорной, нисколько не заботясь о том, какой язве нрав­с­т­вен­ной распущен­ности она подвержена и какому бесчестью, а лишь о том, чтобы она оставалась целой и могуще­с­т­венной, то пусть они послушают не Сал-люстия, а Цицерона, во времена которого она уже совершен­но погибла. Цицерон вводит в свои рассуждения Сципиона, того самого, который разрушил Карфаген, вкладывая в его уста мысли о республике, в то время как Цицерону уже было очевидно, что республика вот-вот рухнет из-за той ее порочности, о которой говорил Саллюстий. Ибо Цицерон приступил к своей работе тогда, когда один из Гракхов, с которого, по Саллюстию, начались сильнейшие возмущения, был уже убит.

В конце второй книги Сципион говорит о том, что как при игре на различных инструментах, равно как и при пении, должно соблюдаться определен­ное соотношение между высокими, средними и низкими звуками и интервалами между ними, из чего образует­ся их гармоническое сочетание и определен­ный строй, так же и из разумного сочетания разных слоев населения, их прав и обязанностей составляет­ся гражданское обще­с­т­во; и то, что у музыкантов называет­ся гармонией, то в государстве – согласием, которое суть прочное и наилучшее во всякой республике основание для благополучия и справедливости. Затем Сципион подробно останавливает­ся на том, сколь полезна для государства справедливость и сколь пагубно ее отсутствие. В это время в разговор вступает некто Фил, требуя, чтобы была рассмотрена сама справедливость, ибо существует мнение, что республикой нельзя управлять без некоторой толики неправды. На это Сципион отвечает, что ни сказанное им о республике ранее, ни то, что он еще намеревает­ся сказать, не имеет никакого смысла, если не признать истинности той мысли, что хорошо управлять республикой – значит управлять справедливо. На этом вторая книга заканчивает­ся, и продолжение диспута изложено уже в третьей книге.

Фил берет­ся защищать мнение сторонников неправды, заранее предупредив, что сам это мнение не разделяет. Его оппонентом, по просьбе собрав­шихся, выступает Лелий. Когда обе стороны обстоятель­но исследуют все аргументы сторон, Сципион возвращает­ся к своей прерванной речи, предлагая принять то определение республики, по которому она – народное дело. Народом же он называет не некую толпу, а совокупность людей, объединен­ных согласием в смысле определения прав и взаимной пользы. Затем, показав, какую пользу в состязаниях имеют определения, он, на основе сво­их определений, выводит, что республика, т. е. народное дело, существует тогда, когда управляет­ся справедливо, хотя формы управления могут быть разными, а имен­но: царской, аристократической или всенародной. Если же царь несправедлив (такого царя он называет на греческий манер «тираном»), или несправедливы вельможи (их соглашение он называет «заговор»), или, наконец, несправедлив сам народ (тут он не находит подоба­ю­щего названия, предлагая считать «тираном» народ), то, как следует из предложен­ных ранее определений, республику даже нельзя наз­вать несправедливой: она попросту исчезает. Действи­тель­но, она уже нико­им образом не может считаться народным делом, если власть в ней зло­умышлен­но захвачена тираном или заговорщиками, и если даже тираном выступает сам народ, то и тут он перестает быть сообще­с­т­вом людей, объединен­ных согласием, т. е. он перестает быть народом.

Итак, если республика была такой, какой ее описывает Саллюстий, то она была уже не самой развращен­ной и распущен­ной из всех республик, а просто не была уже республикой. Так утверждает и сам Туллий (Цицерон), причем уже не от лица Сципиона, а от своего соб­с­т­вен­ного. В начале пятой книги, процитировав стих Энния:

Римлян республика древними нравами держит­ся,
Доблестью славных мужей,

он говорит: «Этот стих по своей краткости и истинности напоминает мне изречение оракула. Ибо ни мужи, если бы не было государства с такими нравами, ни нравы, если бы не управляли государством такие мужи, не могли бы ни осно­вать, ни так долго сохранять столь обширной и столь правосудно повелева­ю­щей республики. Итак, как отеческие нравы рождали славных мужей, так и славные мужи поддерживали древние нравы и установления предков. Наш же век, унаследовав прекрасную, но несколько как бы полинявшую и выцветшую республику, не постарал­ся хотя бы сохранить то, что получил. Ибо что ныне осталось от тех древних нравов? Их не только не придерживают­ся, но даже и вовсе о них позабыли.

О мужах же и говорить нечего, ибо и нравы погибли из-за недостатка мужей. За все это мы не только должны дать строгий отчет, но и предстать перед судом, как уголовные преступники. Имен­но вследствие наших пороков мы сохраня­ем нашу республику лишь на словах, на деле же давно ее потеряли».

Так говорит Цицерон, говорит много позже смерти Сципиона, которого выводит состяза­ю­щимся в своей книге, но все же еще до прише­с­т­вия Христа. Но если бы все они даже жили во времена христианские, кто из них вздумал бы обвинять в этом упадке христиан? Почему же их боги не позаботились о сохранении республики, которую так горько оплакивает Цицерон еще задолго до воплощения Христова? Тот же, кто хвалит ее такой, какой она была в древние времена, также может, присмотрев­шись, увидеть, что была она и тогда не столько живою нрав­с­т­вен­но, сколько просто разукрашен­ной и принаряжен­ной. Это, всячески ее превознося, неосознанно отметил и сам Цицерон. Но мы поговорим об этом в другом месте. Тогда, на основании кратких определений самого Цицерона о том, что такое республика и что такое народ (им ли высказанных, или тех, которые он вложил в уста сво­их героев), я постараюсь показать, что римская республика никогда не была республикой, ибо там никогда не было справедливости. По более же точным определениям она все же была в своем роде республикой, управляясь древними куда лучше, чем нынешними. Но истинной справедливости нет нигде, кроме той республики, Основатель и Правитель которой – Христос, если эту последнюю угодно будет назы­вать республикой, так как нельзя отрицать, что она – народное дело. Но поскольку в нашем случае это название может показаться несколько необычным, то скажем так: истинная справедливость существует только в том граде, о котором Писание говорит: «Славное возвещает­ся о тебе, град Божий» (Пс.86,3).

Глава XXII

Римские боги нисколько не заботились о том, чтобы республика не погибла от развращения нравов

Что же касает­ся настоящего вопроса, то, как бы ни хвалили древнюю республику их авторы, все они признают, что задолго до прише­с­т­вия Христа она стала самою распущен­ною и развращен­ною; или что даже ее не стало вовсе, ибо она погибла от испорчен­ных нравов. Тем более ее боги-хранители должны бы были позаботиться о том, чтобы дать предписания о нравах и образе жизни этому народу, воздвигнув­шему в их честь столько храмов, назначив­шему столько жрецов, приносив­шему столько жертв и установив­шему столько празднеств и пышных игр. Но эти демоны заботились только о себе, почитателей же сво­их всячески развращали. Если же дело обстояло иначе, то пусть объявят нам их добрые наставления, пусть прочтут те боже­с­т­венные законы, которые преступили Гракхи, сея вокруг беспорядок и про­извол, которые, далее, нарушили Марий, Цинна и Карбон, развязав­шие междо­усобные войны, которые велись с неслыханной жестокостью, которыми, наконец, прене­брег Сулла, жизнь, деяния и нравы которого, описанные Саллюстием и многими другими историками, наводят на всех ужас. Кому не ясно, что республика погибла еще в те времена?

Но, возможно, в защиту сво­их богов они осмелят­ся сослаться на то место у Вергилия, в котором говорит­ся, что по причине падения нравов граждан

Храмы оставив­ши и алтари, удалились
Боги, которыми царство держалось?7)

Но если это так, то, во-первых, нет никаких оснований жало­ваться на христианскую религию, что, дескать, боги удалились, ибо были оскорблены ею, поскольку прогнали их, многочислен­ных и мелких, как мухи, испорчен­ные нравы предков. Однако тут следует спросить, где были эти боги тогда, когда нравы еще не были испорчены, а между тем Рим был захвачен и сожжен галлами? Или они присутствовали, но проспали? Ибо в то время, как город уже был взят неприятелем, у римлян остал­ся лишь капитолийский холм, да и он бы погиб, если бы тогда, когда спали боги, заснули бы и гуси. Установив же праздник в честь гусей, римляне в своем суеверии уподобились египтянам, чтив­шим зверей и птиц. Впрочем, обо всех этих не каса­ю­щихся души телесных невзгодах я пока что говорить не намерен. Теперь наша речь – об упадке нравов, сокрушив­шем республику в то время, когда стены ее городов были еще крепки. Боги же, пожалуй, имели бы право оставить храмы и удалиться, если бы граждане нарушили данные им этими богами предписания о добродетель­ной жизни и справедливости. Но в нашем случае уместно спросить, каковы были эти боги, которые не захотели жить с почитав­шим их народом, которого они, когда он начал жить порочно, не научили жить добродетель­но?

Глава XXIII

Различие во времен­ном благосостоянии зависит не от благоволения или ненависти демонов, а от определений истинного Бога

Ну, а что если они даже содействовали удовлетворению их страстей, вместо того, чтобы их обузды­вать? Ибо кто помог Марию, этому выскочке-плебею, кровожадному зачинщику и виновнику междо­усобных войн? Кто помог ему семь раз быть консулом, умереть стариком во время седьмого консуль­ства и не попасть в руки Суллы, в конце концов оказав­шегося победителем? Если же во всем этом боги ему не помогали, то из этого следует весьма любо­пытный вывод: человек, даже когда боги к нему неблагосклонны, вполне может достигнуть желанного ему, столь великого времен­ного благополучия; и люди, подобные Марию, могут, несмотря на гнев богов, наслаждаться здоровьем, силой, богатством, почестями и долголетием; напротив, люди, подобные Регулу, несмотря на любо­вь к ним богов, могут томиться и умирать в плену, в рабстве, в нищете, в бессоннице и тяжких муках. Если они согласят­ся, что это так, то вынуждены будут также признать, что пользы от их богов нет никакой и почитают­ся они напрасно.

В самом деле, если по отношению к душевным добродетелям и доброй жизни, награды за которые следует ожидать после смерти, боги распорядились так, чтобы народ учил­ся скорее противоположному; если, далее, и в отношении преходящих, времен­ных благ они или нисколько не вредят тем, кого ненавидят, или ничем не помогают тем, кого любят, то в чем тогда смысл почитания этих богов? Зачем обращаться к ним с таким усердием? Зачем во время трудностей и лихолетья роптать на то, что они удалились, и из-за этого самым недостойным образом поносить христиан­ство? Если же в области этих благ они способны делать добро или зло, то почему тогда Марию, человеку необычайно дурному, они покровитель­ствовали, а наидостойнейшему Регулу такового покровитель­ства не оказали? Или этим они хотели показать, что сами в высшей степени несправедливы и злы? Но если допустить, что имен­но вследствие этого их следует бояться и почитать, то на поверку окажет­ся, что и это не так. Ибо Регул почитал их не менее, чем Марий. Но и из того, что Марию они покровитель­ствовали более, чем Регулу, также не следует, что нужно предпочитать жизнь самую дурную. Ибо Метелл, самый достохвальный из римлян, имев­ший пятерых сыновей консулами, был счастлив во времен­ных благах; а Катилина, человек самый порочный, удручен­ный бедностью и в своей злодейской войне потерпев­ший поражение, напротив, был несчастен. Истинным же и прочным счастьем наслаждают­ся добродетель­ные почитатели Бога, Который один только может даро­вать его.

Итак, когда Римская республика погибала от развращения нравов, боги не сделали ничего для их исправления и улучшения, дабы спасти ее от гибели; напротив, они всячески содействовали развращению и ухудшению нравов, чтобы она погибла. Пусть же они не прикидывают­ся добрыми в том смысле, что якобы они удалились, оскорблен­ные порочностью граждан. Нет, они были на месте; присутствие их вполне обнаруживает­ся: хотя они не пришли на помощь с наставлениями, но и не смогли скрыть себя молчанием. Не говорю о том, как Марий был отведен в рощу, посвящен­ную богине Марике, и был поручен ее покровитель­ству сжалив­шимися минтурнинцами, и как, счастливо избежав грозив­шей ему опасности, этот подлый человек повел на Рим свое свирепое войско. Насколько кровава, насколько бесчеловечна, насколько лютее любо­й неприятель­ской была его победа, пусть, кто интересует­ся, прочтет об этом у историков. Я, как сказал, обхожу это молчанием, и кровавое счастье Мария приписываю не какой-то Марике, а таин­ствен­ному провидению Божию, которое пожелало заградить их уста и освободить от заблуждений тех, кто может беспристрастно и благоразумно исследо­вать подобные явления. Ибо если демоны и имеют некоторую силу в области подобных предметов, то лишь настолько, насколько дозволяет им это сокровен­ная воля Всемогущего, чтобы мы не гордились земным счастьем, которое весьма часто предоставляет­ся и людям злым, подобным Марию; но в то же время и не считали само это счастье чем-нибудь злым, видя, что им, наперекор демонам, пользуют­ся и многие благо­честивые и добродетель­ные почитатели единого Бога; и не думали, что ради этих земных благ или зол следует умилостивлять или бояться нечистых духов. Как злые люди, так и злые духи могут делать не все, что хотят, а лишь то, что им дозволяет­ся распоряжением Того, судеб Которого никто не может ни постигнуть, ни справедливо укорить.

Глава XXIV

О действиях Суллы, в которых помощниками ему явились демоны

Времена Суллы были таковы, что заставили всех с тоской вспоминать времена предше­с­т­вовав­шие, за которые он являл­ся мстителем. А между тем, по свидетель­ству Ливия, когда Сулла готовил­ся к первому походу на Рим против Мария, он получил при жертвоприношении такие счастливые предзнаменования, что гаруспик Постумий, исследовав­ший внутрен­ности жертвен­ных животных, предложил взять себя под стражу и казнить в том случае, если замыслы Суллы не осуществят­ся при столь явном содействии богов. Итак, боги не удалились, покинув храмы и алтари, если предсказывали Сулле о благополучном исходе его дела, но не постарались при этом исправить его самого. Обещали они ему великое счастье, но ничем не пытались при этом обуздать его злые страсти. Затем, когда Сулла вел в Азии войну с Митридатом, Юпитер через Люция Тиция велел сообщить ему, что он одержит долгожданную победу, что и случилось. После этого, когда Сулла собирал­ся возвратиться в Рим и отомстить за причинен­ные ему обиды, обильно пролив при этом кровь сограждан, тот же Юпитер через некоего солдата шестого легиона вновь обещал ему победу и власть. Когда Сулла расспросил, как выглядел тот, кто явил­ся солдату, выяснилось, что это был тот же самый, что являл­ся и Люцию и предсказывал победу над Митридатом. Опять же спрашивает­ся: почему боги спешили сообщать о таких якобы благополучиях, ничем при этом не содействуя исправлению самого Суллы, который сво­ими злодейскими междо­усобными войнами причинил столько зла, не только осквернив­шего, но и совершен­но уничтожив­шего республику? По­истине, то были демоны, как я уже не раз говорил и о чем ясно свидетель­ствуют боже­с­т­венные Писания, и сами дела их явствуют, что един­ствен­ной их целью было добиться того, чтобы их почитали как богов и совершали в их честь такие вещи, за которые совершав­шие их вместе с ними получили бы одинаковое наказание на суде Божием.

Потом, когда Сулла прибыл в Тарент и приносил там жертву, он увидел в верхней части телячьей печени подобие золотой короны. Тот же гаруспик Постумий сказал, что это предзнаменование предвещает Сулле славную победу, и велел ему одному съесть все внутрен­ности. Немного спустя раб какого-то Люция Понтия прокричал в пророческом исступлении: «Я иду вест­ником от Беллоны; Сулла, победа твоя!» Затем он прибавил, что Капитолий сгорит. Капитолий действи­тель­но сгорел. Конечно, демону не составляло труда предусмотреть это и тотчас возвестить. Но обрати внимание на то, под властью каких богов хотелось бы жить тем, которые хулят Спасителя, избавля­ю­щего верных от владычества демонов. Человек прокричал: «Сулла, победа твоя», и чтобы поверили, что он кричит по внушению боже­с­т­венного духа, возвестил и нечто такое, что должно было вскоре совершиться и действи­тель­но совершилось. Но, однако же, он не прокричал: «Сулла, удержись от злодеяний», от тех ужасных злодеяний, которые, одержав победу, совершил тот, кому в телячьей печени привиделась золотая корона.

Если бы подобные знаки подавали справедливые боги, а не нечестивые демоны, они скорее бы указали на какое-нибудь гнусное и вредное для самого Суллы будущее зло. Ибо победа эта не столько возвысила его досто­ин­ство, сколько погубила: она была причиной того, что, возгордив­шись и предав­шись удовлетворению сво­их неумерен­ных желаний, он в большей степени нрав­с­т­вен­но погиб сам, чем телесно уничтожил сво­их врагов. Об этих по­истине печальных и плачевных вещах их боги не возвещали ни во внутрен­ностях жертвен­ных животных, ни через авгуров, ни во сне или пророче­с­т­ве. Ибо они больше боялись того, как бы он не исправил­ся, нежели того, как бы он не остал­ся побежден­ным. Они даже специально старались, чтобы, став торжеству­ю­щим победителем сограждан, но побежден­ный и пленен­ный гнусными пороками, он через это еще более рабски подчинил­ся нечистым демонам.

Глава XXV

До какой степени лукавые духи подстрекают людей к постыдным делам, когда в своем примере дают им на совершение злодеяний как бы боже­с­т­венное уполномочение

Кто не поймет, кто не усмотрит (кроме того, конечно, кто предпочитает подражать имен­но таким богам вместо того, чтобы постараться с помощью благодати Божией устраниться от общения с ними), до какой степени эти лукавые духи старают­ся сво­им примером дать как бы боже­с­т­венные полномочия на совершение злодейств, когда на одной обширной равнине Кампании, где вскоре после описанных событий разгорелась жестокая битва гражданской войны, они еще до сражения сами вступили в битву друг с другом? Сперва на том месте был слышен страшный гул, а затем, как рассказывали многие очевидцы, в течение нескольких дней там как бы сражались два войска. А когда сражение прекратилось, там остались следы множества людей и лошадей. Итак, если божества действи­тель­но сражались между собою, то этим они как бы вполне извиняли и оправдывали гражданские войны.

Но заслуживает внимания коварство и ничтожность таких богов. Представляясь сража­ю­щимися, они делали это лишь для того, чтобы римляне, ведя междо­усобную войну, не казались сами себе соверша­ю­щими преступление. Ибо гражданские войны тогда уже начались и про­изошло уже несколько святотат­с­т­вен­ных кровопролитий в достойных проклятия битвах. Многие были потрясены и ужаснулись, когда один во­ин, обирая труп убитого им врага, обнаружил, что это был его брат, и тогда он, прокляв гражданские войны, тут же умертвил себя. И вот, чтобы подобное зло впредь не вызывало отвращения, а напротив того, жажда к злодейским кровопролитиям час от часу все сильнее разгоралась, демоны, которых они почитали и которым поклонялись, как богам, решили явиться людям в виде как бы сража­ю­щихся друг с другом, дабы человеческое злодейство находило извинение себе в этом якобы боже­с­т­венном примере. С таким же лукавством некогда злые духи повелели ввести в состав религиозных действий и посвятить им гнусные игры, – о чем я говорил уже выше, – игры, в которых подобные злодеяния богов прославлялись театральными песнями и драматическими действиями, так что всякий, независимо от того, верил ли он, или нет, что боги совершали подобные злодеяния, видел, однако же, что они желали, чтобы им показывали такие вещи и, таким образом, как бы их одобряли. А чтобы кто-нибудь не подумал, будто поэты, упоминая о том, что боги сражались друг с другом, скорее возводили на них хулу, чем приписывали им нечто достойное, они с целью обольщения подтвердили сказания, представив глазам людей сво­и битвы не только на сцене, но и самолично в открытом поле.

Мы вынуждены были указать на это, ибо их же соб­с­т­вен­ные писатели отнюдь не стеснялись говорить, что Римская республика вследствие крайне испорчен­ных нравов граждан погибла еще прежде и не сохранилась до прише­с­т­вия Господа Иисуса Христа. Эту погибель ее они не ставят в вину сво­им богам, а зло преходящее, от которого добрые, живут ли они, или умирают, погибнуть не могут, они ставят в вину нашему Христу! Между тем, Христос дал многочислен­ные заповеди в пользу наилучших нравов и против разврата, а их боги никакими заповедями чтив­шему их народу не сделали ничего, что могло бы предотвратить гибель республики; более того, сво­им примером они усугубляли порчу, содействуя этой гибели. Думаю, никто не осмелит­ся утверждать, что она погибла в то время потому, что

Храмы оставив­ши и алтари, удалились
Боги,

как друзья, мол, добродетелей, оскорблен­ные людскими пороками. Что боги были налицо, это доказывает­ся множе­с­т­вом быв­ших тогда предзнаменований во внутрен­ностях животных, в полете птиц, в прорицаниях, в которых они с великим удоволь­ствием выставляли себя предузна­ю­щими будущее и помощниками в сраженьях. Не будь всего этого, соб­с­т­вен­ные страсти римлян не возбудили бы последних к гражданским войнам до такой степени, как демонские подстрекатель­ства.

Глава XXVI

О тайных демонских наставлениях, относящихся к доброй нрав­с­т­вен­ности, параллель­но тому, как открыто в их религиозных установлениях люди учились всякому распутству

Если это так, если явно выставлялись безобразия, соединен­ные с жестокостью, позорные дела и преступления божеств, действи­тель­ные или вымышлен­ные, выставлялись по их же требованию и под угрозой гнева в случае невыполнения этого требования, – даже в определен­ные ими и установлен­ные дни праздников, посвящен­ных им; если все это совершалось для ведома и на глазах всех, как предлагаемое для подражания, то какое значение имело при этом то, что эти же самые демоны, выдавав­шие себя во всем этом, как нечистых духов, – какое значение имело то, что те же самые демоны внутри сво­их святилищ и в недоступных для народа тайниках давали некоторые добрые наставления относи­тель­но нравов какому-либо из посвящен­ных им лиц, как бы людям избранным? Если все про­исходило имен­но так, то это еще более свидетель­ствует об их коварстве. Ибо сила добра и нрав­с­т­вен­ной чистоты такова, что все или почти все люди относят­ся к ней с уважением и мало кто доходит до такой степени нрав­с­т­вен­ной испорчен­ности, чтобы потерять всякое чувство благопристойности.

Поэтому коварство демонов пре­успевает в обмане не иначе, как если они прикидывают­ся время от времени ангелами света (2 Кор.11,14), как о том мы знаем из сво­их Писаний.

И вот, вне храмов торже­с­т­венно и громко народам проповедует­ся грязное беззаконие, а внутри притворно нашептывает­ся немногим чистота; для срама отводят­ся публичные места, для похвальных дел – укромные тайники; приличие скрыто, безобразие открыто; что делает­ся дурного, делает­ся для всех, что говорит­ся доброго, говорит­ся для немногих: этим как бы дает­ся понять, что честного следует стыдиться, а бесчестным – хвалиться. Где такое возможно, как не в храмах демонов? Где, как не в пристанище лжи? И одно делает­ся для того, чтобы обольстить честнейших, которых немного, а другое – для того, чтобы большин­ство бесчестных не исправилось.

Где и когда служители Целесты слышали заповеди о чистоте, мы того не знаем. Но перед самим капищем, где водружен этот идол, мы, стекаясь из разных мест, могли наблюдать совершав­шиеся игры, и, переводя взор, видели в одном месте торже­с­т­во распутства, в другом – богиню-дев­с­т­вен­ницу; ее коленопреклонен­но чтили, и перед нею же совершали непотребство. При этом мы не встречали там ни сколько-нибудь застенчивого мима, ни хоть немного скромной актрисы: все положен­ные непристойности исполнялись с заслужива­ю­щей лучшего применения тщатель­ностью. Таким образом, как бы давалось понять, чего хотело дев­с­т­вен­ное боже­с­т­во и что вразумлен­ная этим матрона должна была вынести с собою домой из храма! Некоторые, более застенчивые, отворачивали лица от гадких телодвижений, представлявшихся на сцене, украдкой изучая искусство бесстыдства. Стыдясь окружа­ю­щих, они не осмеливались прямо смотреть на совершаемое похабство, однако и не осуждали культ той, которую почитали сво­им чистым сердцем. В храме открыто преподавалось то, что в домах совершалось тайно, приводя в крайнее смущение тем, что людям было запрещено явно удовлетворять свои бесстыдные желания, которым они должны были с благоговением учиться у богов, причем они знали, что боги разгневают­ся, если все это не будет выставлено напоказ. Какой иной дух, как не самый нечистый, возбуждает порочные помыслы, подстрекает к прелюбо­деяниям и находит удоволь­ствие в подобных религиозных установлениях, водружая в храмах образы демонов, в играх же выводя образы пороков? Втайне он нашептывает о справедливости, чтобы обольстить немногих добрых, а открыто расставляет силки распутства, чтобы держать в своей власти многих дурных.

Глава XXVII

С каким вредом для обще­с­т­венного порядка римляне совершали для умилостивления богов свои непристойные игры

Муж добрый, хотя и плохой философ, Туллий, будучи эдилом, жаловал­ся согражданам, что в числе других обязанностей он должен умилостивлять играми богиню Флору8); а эти игры, следует заметить, совершались с чем большею надобностью, тем и с большим бесстыдством. В другом месте он, будучи уже консулом, говорит, что при крайне опасных для государства обстоятель­ствах игры проводились в течение десяти дней и не было забыто ничего, что относилось к умилостивлению богов9): как будто не полезнее было разозлить таких богов воздержан­ностью, чем умилостивить неумерен­ностью; выз­вать вражду благопристойностью, чем смягчить таким безобразием! Месть их меньше повредила бы людям, чем та испорчен­ность нравов, которую вызывали и поддерживали эти игры. Чтобы отвратить то, чем враг угрожал телам, милость богов привлекалась такими средствами, которыми уничтожалась добродетель в душах. Такое умилостивление подобных божеств, полное необузданности, мерзостей, бесстыдства, нелепостей и нечистоты, исполнителей которого врожден­ное римлянам чувство доблести лишило прав на почетные должности, удалило из триб и признало позорными и бесчестными, – такое, говорю, позорное и противное истинному религиозному чувству умилостивление подобных божеств, – эти соблазни­тель­ные и непотребные басни о преступлениях, подлостях, злодействах и гнусных помыслах богов, – все это глазами и ушами публично изучало целое государство: видело, что все это нравит­ся богам, и потому верило, что имен­но это – пример для подражания, а отнюдь не то, что говорилось (если оно вообще говорилось) немногим и столь секретно.

Глава XXVIII

О спаси­тель­ности христианской религии

И они еще жалуют­ся, что имя Христово освободило людей от тартарского ига этих нечистых властей и преступного сообщества с ними, и от этой ночи гибель­ного бесчестья привело к свету спаси­тель­ного благо­честия! И ропщут, несправедливые и неблагодарные, на то, что народы стекают­ся в церкви, где слушают, как хорошо они должны проводить эту времен­ную жизнь, чтобы заслужить после нее блажен­ную и вечную, где с возвышен­ного места и открыто для всех провозглашает­ся Священ­ное Писание и учение о справедливости, которое те, кто его исполняет, слушают с пользой, а кто не исполняет – с осуждением. Если и появляют­ся там насмешники над подобными заповедями, их дерзость или исчезает вследствие неожиданной в них перемены, или подавляет­ся страхом или стыдом. Ничего дурного или постыдного им не предлагает­ся длясозерцания и подражания там, где внушают­ся заповеди истинного Бога, где повествует­ся о чудесах Его, где восхваляют­ся Его дары или испрашивают­ся милости.

Глава XXIX

Увещание к римлянам оставить культ богов

Обратись же к этому, столь богато одарен­ный природой римский народ, потомство Регулов, Сцевол, Сципионов, Фабрициев! Обратись и предпочти это гнусной пустоте и коварной злонамерен­ности демонов. Если даровано тебе природой что-либо прекрасное, оно очистит­ся и усовершен­ствует­ся посредством истинного благо­честия; бесчестие же его погубит, навлечет на него наказание. Так выбирай же теперь, чему следо­вать, чтобы слава твоя имела опору не в тебе самом, а в истинном Боге. Тебе была некогда присуща такая слава, но истинной религии у тебя не было. Пробудись, ибо настал день: пробудись, как пробудились уже лучшие из тво­их сынов, чьи доблесть, страдания и даже смерть за истинную веру приобрели нам настоящее отече­с­т­во. В это отече­с­т­во мы зовем и тебя и убеждаем присоединиться к числу его граждан. Не слушай сво­их вырожденцев, отвлека­ю­щих тебя от Христа и жалу­ю­щихся на якобы дурные времена: они желают таких времен, которые не столько обеспечивали бы спокойствие жизни, сколько безопасность их распутства. Но ты ведь сам никогда не одобрял этого и в земном своем отече­с­т­ве. Теперь же овладевай небесным, потрудись для него и будешь царство­вать в нем истинно и вечно. Там уже не очаг Весты, не камень Капитолия, а единый и истинный Бог «не укажет границ власти, не положит предела времени, но даст господство без конца»10).

Не ищи более сво­их ложных и лживых богов, брось их и иди к нам, чтобы обрести истинную свободу. Они не боги, а злые духи, для которых твое вечное блажен­ство – казнь. Не столько Юнона завидовала троянцам, от которых ты выводишь свое плотское про­исхождение в холмах римских11)*, сколько эти демоны, которых ты считаешь богами, завидуют всему роду человеческому в его вечных обителях. Ты и сам осудил их, когда, умилостивляя их играми, совершав­ших эти игры отнес к разряду бесчестных. Докажи же свою свободу от этих бесчестных духов, наложив­ших на тебя обязан­ность посвящать им и праздно­вать их позорные дела. Прекрасно, что ты по соб­с­т­вен­ному усмотрению не захотел признать гражданских прав за гистрионами и лицедеями; отрезви свою мысль еще более: боже­с­т­венное величие нико­им образом не может умилостивляться такими искусствами, которые оскорбляют человеческое досто­ин­ство. Каким же образом ты можешь думать, что в числе небесных Властей могут быть подобные боги? Вышний град, где победа – истина, где досто­ин­ство – святость, где мир – блажен­ство, где жизнь – вечность, несравнен­но знатнее тебя. Тем более он не может иметь в своей среде таких богов, если ты постыдил­ся иметь у себя таких граждан. Поэтому если хочешь достигнуть блажен­ного града, избегай сообщества демонов. Позорно честным людям почитать тех, которые умилостивляют­ся людьми бесчестными. Пусть христианское очищение так же удалит их от твоего благо­честия, как отстранила от тебя последних цензорская отметка.

О благах же телесных, которыми одними желают наслаждаться дурные люди, и о зле телесном, которого одного не желали бы они терпеть, о том, что и в отношении этого демоны не имеют той власти, которая им приписывает­ся (хоть, впрочем, если бы они ее и имели, мы должны были бы скорее презирать все это, чем ради этого почитать их, и, почитая, лишаться возможности достигнуть того, в чем они нам завидуют), – об этом мы поговорим после, чтобы сейчас закончить настоящую книгу.


1) Праздник, посвящен­ный изгнанию царей.

2) Persius. Satyr. 3

3) Ibid.

4) Terent. in Eunucho, act. 3, sc. 6.

5) Лектистерний – пир в честь того или иного божества, причем идол этого божества сажал­ся вместе со всеми за стол.

6) Sallust., de conjurat. Catilinæ, cap. 9.

7) Энеида, кн. 2, ст. 351–352.

8) Cic., in Verr. 6.

9) Ibid., in Catil. 3.

10) Virg. Æneid. 1, v. 278–279

11) Ibid.

* В «со­времен­ной редакции» отсутствует «в холмах римских»; добавлено по изданию 1905 г. В оригинале «arces videtur invidisse Romanas»Ред. «Азбуки веры»

 


 


© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»