(495) 925-77-13 ИНСТИТУТ ХРИСТИАНСКОЙ ПСИХОЛОГИИ
Книга шестая

Доселе речь была ведена против тех, по мнению которых боги должны быть почитаемы ради настоящей времен­ной жизни, теперь же речь начинает­ся против тех, по представлению которых боги должны быть чтимы ради будущей жизни. Имея в виду в следу­ю­щих пяти книгах опровергнуть представления этих последних, Августин в настоящей книге показывает, какого нелепого мнения о богах держал­ся сам Варрон, наилучший языческий богословский писатель. Он приводит три рода языческой теологии, о которых говорит Варрон, имен­но – баснословный, есте­с­т­венный и гражданский: и вслед затем доказывает, что баснословный и гражданский роды этой теологии реши­тель­но не дают ничего для блажен­ства будущей жизни.

Предисловие

В пяти предыдущих книгах были достаточно, как мне кажет­ся, опровергнуты мною те, по мнению которых многие и ложные боги, которых христианская религия признает бесполезными идолами или нечистыми духами и опасными демонами, – во всяком случае тварями, а не Творцом, – должны почитаться ради выгод настоящей смертной жизни и земных благ, – почитаться обрядами и служением, называемыми по-гречески А.сстреих и приличеству­ю­щими единому истинному Богу. Но кому не ясно, что для крайнего безумия или упрямства не хватит не только этих пяти, но и скольких угодно книг, коль скоро они находят пустейшую славу в том, чтобы не уступать ни перед какими доводами истины к погибели, конечно же, тех, над которыми господствуют столь великие пороки? Ибо, несмотря на все искусство врача, недуг может остаться непобедимым не по вине врача, а по нежеланию лечиться больного.

Те же, которые, поняв и обсудив прочитанное, относят­ся к нему или без всякого упрямства, или, по крайней мере, без большого и крайнего упрямства, свой­с­т­вен­ного застарелому заблуждению, – те скажут, что сво­ими пятью окончен­ными книгами мы сделали бы, пожалуй, гораздо больше, чем того требовали поднятые нами вопросы, если бы распространялись поменьше; для них не может быть сомнения в том, что вся та ненависть, которую из-за бедствий настоящей жизни и превратности и изменчивости земных предметов питают к христианской религии люди невеже­с­т­венные, – между тем как люди ученые, находящиеся под влиянием безумного непочтения, не только потворствуют, но и покровитель­ствуют ей вопреки своей совести, – вся эта ненависть совершен­но лишена разумного основания и, напротив того, исполнена легкомыслен­ной дерзости и опаснейшего задора.

Глава I

О тех, которые говорят, что богов они чтут не ради настоящей, а ради вечной жизни

Итак, согласно предложен­ному нами плану, теперь должны быть опровергнуты и изобличены и те, по мнению которых языческие боги, сокрушен­ные христианской религией, должны почитаться не ради настоящей жизни, но ради жизни, которая наступит после смерти. Свое рассуждение об этом предмете мне хотелось бы начать следу­ю­щими полными истины словами святого псалма: «Блажен человек, который на Господа возлагает надежду свою и не обращает­ся к гордым и к уклоня­ю­щимся ко лжи» (Пс. 39,5). Но среди этой суеты и ложных пустословий с гораздо большей снисходи­тель­ностью должны быть выслушаны философы: им не нравились подобные мнения и заблуждения народов, которые воздвигли кумиры богам и о тех, кого называют бессмертными богами, измыслили много ложного и недостойного или поверили этому измышлен­ному, и свои верования примешали к культу и священ­ным обрядам. С этими-то людьми, которые если и не открыто, то по крайней мере шепотом время от времени неодобри­тель­но высказывались о подобных вещах, сто­ит порассуждать о поставлен­ном выше вопросе, а имен­но: о том, следует ли ради жизни, наступа­ю­щей после смерти, почитать не единого Бога, создав­шего все духовные и телесные твари, а многих богов, которые, по мнению некоторых и притом лучших и славнейших философов, сво­им бытием и верховным положением обязаны этому единому Богу?

Впрочем, кто стал бы слушать речи и рассуждения о том, будто вечную жизнь дают какие-либо боги из тех, о которых я упоминал в четвертой книге, которым каждому в отдель­ности приписывают­ся свои особен­ные, каса­ю­щиеся мельчайших предметов обязанности? Или эти, весьма сведущие и умнейшие мужи (которые гордят­ся как великим благодеянием, что сво­ими сочинениями научили людей, почему каждому из богов надо молиться, чего от каждого просить, чтобы с отврати­тель­нейшими кривляниями, какие сплошь и рядом наблюдают­ся у мимов, у Либера не просили воды, а у Лимф – вина), дадут кому-нибудь из людей, – когда он станет молиться бессмертным богам и на просьбу у Лимф вина получит от них ответ: «Мы имеем воду, вино проси у Либера», – основание сказать: «Если вы вина не имеете, дайте мне, по крайней мере, вечную жизнь»? Что может быть чудовищнее этой нелепости? Не скажут ли эти хохотуньи (они обыкновен­но очень смешливы), – если только они, подобно демонам, не старают­ся вводить в обман, – в ответ этому просителю: «Можешь ли ты, любезный, думать, что в нашей власти располагать жизнью (vitam), когда знаешь, что мы не имеем даже и виноградной лозы (vitem)

Итак, было бы бессмыслен­нейшей глупостью просить или надеяться на вечную жизнь от таких богов, которые в настоящей кратко­времен­ной и бед­с­т­вен­ной жизни и в том, что касает­ся ее поддержания и подкрепления, считают­ся надзира­ю­щими за столь мелкими частностями, что если бы у одного из них попросили что-либо находящееся во власти и ведении другого, то это показалось бы несообразным и нелепым до такой степени, что было бы весьма похожим на дураче­с­т­во мимов. Это смешно, когда делает­ся умелыми комедиантами в театре; еще смешнее, когда делает­ся невеже­с­т­венными глупцами в жизни. Итак, насколько это касает­ся богов, которых ввели в обиход в государстве, ученые люди тщатель­но исследовали и передали потомству, о чем и какому богу или богине следует молиться; о чем, например, Либеру, о чем – Лимфам, о чем – Вулкану и прочим богам, которых я отчасти упомянул в четвертой книге, отчасти же не счел нужным и упоминать. Затем, если попросить у Цереры вина, у Либера хлеба, у Вулкана воды, у Лимф огня, то это будет уже заблуждением, во сколько же раз должно быть большим безумием молиться тому или иному из этих богов о жизни вечной?

Когда мы рассуждали о земном царстве и останавливались на вопросе, кого из богов или богинь люди могли бы считать подателями этого царства, то, перебрав всех их, нашли чуждым всякой истины думать, будто кто-нибудь из этих многих и ложных богов обустраивает даже эти земные царства. Не будет ли после этого бессмыслен­нейшим бесчестьем верить, будто кто-нибудь из них может дать жизнь вечную, которую безо всякого сомнения и сравнения надлежит предпочитать всем земным царствам? Ведь не потому же подобные боги оказались не в состоянии дать даже земного царства, что они якобы велики и преславны, а это – мало и презрен­но, так что заботиться о нем было бы несовместимо с их величием. Пусть быстро погиба­ю­щие земные царства вследствие человеческой слабости и заслуживают на чей-либо взгляд презрения; но сами боги таковы, что оказались недостойными и того, чтобы предоставить им дарование и сохранение даже и этих царств. Если же (как это видно из сказанного в двух предыдущих книгах) из всей этой толпы богов-аристократов и богов-плебеев ни один не в состоянии даро­вать смертным смертные же царства, то во сколько раз менее может он делать смертных бессмертными?

Но мы ведем уже речь с теми, которые полагают, что боги должны почитаться не ради настоящей, а ради будущей жизни, – должны почитаться не за то, что им, вопреки истине, приписывает­ся на основании пустого мнения, как принадлежащее и свой­с­т­вен­ное их власти (как полагают те, которые почитание богов считают необходимым ради выгод настоящей смертной жизни и которых, насколько мог, я опроверг в пяти предыдущих книгах). Если бы дело обстояло так, что возраст поклонников богини Ювенты был бы цветущее, а презира­ю­щие ее или умирали в юности, или же, будучи юношами, впадали в старческую дряхлость; если бы бородатая Фортуна покрывала волосами щеки сво­их почитателей гуще и пышнее, а тех, кто отвергает ее, мы видели бы безбородыми или имеющими бороду жидкую; то мы и тогда имели бы полное основание сказать, что могуще­с­т­во каждой из этих богинь на этом и оканчивает­ся, что они некоторым образом ограничены в сво­их действиях, а потому не следует ни у Ювенты просить будущей жизни, если она не в состоянии дать бороды, ни от бородатой Фортуны ожидать чего-либо доброго в будущей жизни, когда в настоящей она не имеет ни малейшей власти сообщать и тот самый возраст, в котором человек покрывает­ся бородой. Но если нет необходимости почитать этих богинь ради того, что считает­ся находящимся в их власти, потому что многие почитатели Ювенты реши­тель­но не пользуют­ся цветущей юностью, а из тех, которые не чтут ее, многие наслаждают­ся юношеской крепостью; равно и многие поклонники бородатой Фортуны или вовсе не имеют бороды, или же имеют не бороду, а бороденку, и сколько ни кланяют­ся ей, все равно остают­ся предметом насмешек со стороны бородатых ее недоброжелателей, то не безумным ли будет человеческое сердце, если, найдя пустым и смешным почитание богов из-за времен­ных и преходящих даров, из которых один оказывает­ся подлежащим ведению одного бога, а другой – ведению другого, признает это почитание полезным ради будущей жизни? Что эти боги дают вечную жизнь, этого не посмели сказать и те, которые, полагая, что богов чрезвычайно много, разделили между ними времен­ные действия, за которые бы их почитали безумству­ю­щие толпы, чтобы ни один из них не сидел без дела.

Глава II

Каково должно быть мнение о богах Варрона, который вывел на свет такие роды и культы их, что выступил бы по отношению к ним с большею почти­тель­ностью, если бы совсем не говорил о них

Кто исследовал все это тщатель­нее Марка Варрона? Кто сделал открытия более ученые, предоставил размышления более глубокие, взаимосвязи более остро­умные, описания более полные? Особен­ным красноречием, правда, он не отличал­ся; зато до такой степени отличал­ся ученостью и обширностью выводов, что во всех отраслях знания, которое мы называем светским, а они – свободным, в такой же мере обогащает занима­ю­щегося науками фактическими сведениями, в какой Цицерон доставляет наслаждение изуча­ю­щему красноречие. Это подтверждает и сам Туллий, говоря в сво­их академических книгах, что состязание, которое в этих книгах излагает­ся, он вел с Марком Варроном, «человеком, – замечает он, – бесспорно остро­умнейшим и, несомнен­но, ученейшим из всех». Не говорит «красноречивым», потому что в этом отношении Варрон значи­тель­но уступает Цицерону, но «бесспорно остро­умнейшим». И в тех книгах, в которых подвергает все сомнению, т. е. академических, прибавляет: «несомнен­но, ученейшим». Значит, в этом отношении он был так уверен, что сомнение, которое распространяет на все, в данном случае устраняет; как будто, выступая в защиту сомнений академиков, относи­тель­но одного этого пункта забыл, что он и сам академик.

А в первой книге, давая похвальный отзыв о литературных трудах Варрона, он. говорит: «В своем соб­с­т­вен­ном городе мы были странниками и блуждали, точно заезжие гости; твои книги как бы вернули нас домой, чтобы мы узнали наконец, кто мы такие и где находимся. Ты ознакомил нас с хронологией отечества, его историей, со священ­ным правом, с жреческой, домашней и обще­с­т­венной дисциплиной, с положением стран и мест, с именами, родами, значениями и причинами вещей боже­с­т­венных и человеческих». Итак, этот столь знаменитый и славный опытностью муж (о нем даже и Теренциан в весьма изящном стишке говорит: «Варрон, муж во всех отношениях ученый»), который прочитал так много, что удивляешься, как у него хватило времени еще что-то написать, и написал так много, что едва веришь, чтобы он мог какого-либо автора прочитать, – этот, говорю, столь великий умом и эрудицией человек вряд ли в числе тех якобы боже­с­т­венных вещей, которые описывал, описал столько достойного смеха, презрения и отвращения, если бы был противником и гонителем этих вещей и если бы считал их относящимися не к религии, а к суеверию.

И вот он, чтив­ший богов и находив­ший их достойными почитания до такой степени, что, как сам же говорит в упомянутом сочинении, боял­ся, как бы они не погибли не от наше­с­т­вия неприятелей, а от небрежности граждан, от которой он, как от своего рода гибели, по его же словам, спасал их и благодаря сво­им книгам укрывал и сохранял в памяти добродетель­ных людей гораздо надежнее, чем Метелл – храм Весты от пожара, а Эней – пенатов от троянского разгрома, – он же сам и передал потомству для чтения такие вещи, которые на взгляд как разумных, так и неразумных людей кажут­ся заслужива­ю­щими презрения и крайне враждебными религиозной истине. Что же это значит, как не то, что этот остро­умнейший и весьма сведущий, но не освобожден­ный Святым Духом человек находил­ся под гнетом обычаев и законов своего государства; и тем не менее не хотел под видом похвалы религии молчать о том, что беспоко­ило его душу.

Глава III

Как делит Варрон свои книги, составлен­ные им о древностях вещей человеческих и божеских

Варрон написал сорок одну книгу о древностях; разделил их на вещи человеческие и боже­с­т­венные; вещам человеческим он посвятил двадцать пять книг, а боже­с­т­венным – шестнадцать. Основанием такого деления послужило его желание оставить о вещах человеческих четыре части по шесть книг в каждой; он обратил внимание на то, кто делает, где делает, когда делает, что делает. Таким образом, в первых шести книгах он говорит о людях, в других шести – о местах, в следу­ю­щих шести – о временах, в последних шести – о вещах. Четырежды шесть – только двадцать четыре; но одну особую книгу он ставит в начале, говоря в ней предвари­тель­но о всех этих предметах общим образом. И в отношении к боже­с­т­венным вещам он выдержал то же начало деления, насколько дело касает­ся того, что должно совершаться в честь богов. Ибо совершают­ся культы, совершают­ся людьми, совершают­ся в известных местах и в известные времена. Каждый из этих четырех упомянутых мною предметов он рассматривает в трех особых книгах: в первых трех говорит о людях, в других трех – о местах, в следу­ю­щих трех – о временах, в последних трех – о культах, с тончайшим разграничением исследуя и здесь: кем, где, когда и что отправляет­ся. Но поскольку нужно было сказать и о том, кому отправляет­ся, и читатель особен­но ждал имен­но этого, то он присовокупил еще три последние книги и о самих богах, так что из трех, взятых пять раз, составилось пятнадцать. Всех же книг, как мы сказали, шестнадцать, потому что и в начале этих книг он поставил одну особую, которая служит общим к ним введением.

Написав эту книгу, он подразделяет последователь­но каждую из пяти частей. Три первые книги, каса­ю­щиеся людей, подразделяют­ся у него так, что первая из них говорит о понтификах, вторая – об авгурах, третья – о храмовых квиндецемвирах. Из второй группы книг, каса­ю­щихся мест, в первой говорит­ся о часовнях, во второй – о храмах, в третьей – о религиозных местах; следу­ю­щие три, каса­ю­щиеся времен, т. е. праздничных дней, подразделяют­ся так, что первая из них говорит о днях жертвоприношений, вторая – об играх цирка, третья – о театральных играх; в четвертой группе книг, каса­ю­щихся культа, первая сво­им предметом имеет освящения, вторая – культ частный, третья – культ публичный За этой, так сказать, пышной процессией в трех последних книгах выступают и сами боги, для которых устроен весь этот культ: в первой – боги известные, во второй – боги неизвестные, в третьей, самой последней, – боги избранные и главные.

Глава IV

О том, что по исследованию Варрона у чтителей богов вещи человеческие оказывают­ся более древними, чем вещи боже­с­т­венные

Что желать или надеяться во всем этом изяще­с­т­ве и тонкости последователь­ных разделений и разграничений найти вечную жизнь было бы делом напрасным, – это каждому человеку, не враждебному самому себе в силу сердечного упрямства, очевидно из того, что нами уже сказано, и станет еще очевиднее из того, что будет сказано ниже. В самом деле, все эти установления суть установления или людей, или демонов, в том числе и тех демонов, которых они называют добрыми; мы же скажем прямо: всех без исключения нечистых и несомнен­но злых духов, которые из зависти тайно вкладывают в помыслы нечестивых людей вредные мнения, губящие человеческую душу и лиша­ю­щие ее возможности соглашаться с неизмен­ной и вечной истиной и прилепляться к ней, а иногда и открыто действуют на их чувства и, насколько могут, утверждают во вредных мнениях разными обольщениями. Варрон сам сознает­ся, что о человеческих вещах он написал вначале, а о боже­с­т­венных потом потому, что вначале появились государства, а затем уже ими были установлены боже­с­т­венные вещи. Между тем истинная религия установлена не каким-либо земным государством, но сама созидает небесный град. Ее внушает и ей учит сво­их истинных почитателей истинный Бог, Податель вечной жизни.

Итак, Варрон, по соб­с­т­вен­ному его признанию, вначале написал о человеческих, а затем уже о боже­с­т­венных вещах потому, что боже­с­т­венные вещи установлены людьми; в подтверждение этого он говорит следу­ю­щее: «Как живописец, – пишет он, – существует раньше, чем картина, архитектор – раньше, чем здание, так же точно и государства появились раньше, чем то, что ими установлено». Он прибавляет, впрочем, что вначале написал бы о богах, а потом о людях, если бы писал о всей и всякой природе богов. Как будто в сво­их книгах он пишет только о некоторой, а не о всей природе богов, или будто природа богов, хотя и не вся, а только некоторая, не должна считаться более раннею, чем природа людей! Затем, когда он тщатель­но описывает в последу­ю­щих трех книгах богов известных, неизвестных и избранных, то ведь, кажет­ся, он не пропустил ни одной природы богов? Итак, что же значат его слова: «Если бы мы писали о всей природе богов и людей, то рассказали бы вначале о богах, а потом уже о людях»? Или он писал о всей и всякой природе богов, или о некоторой, или же о не существу­ю­щей вовсе. Если о всей и всякой, то боже­с­т­венные вещи непремен­но должны были бы быть поставлены им впереди человеческих; если о некоторой, то почему бы и в таком случае не сказать о боже­с­т­венных вещах прежде, чем о человеческих? Разве даже и некоторая часть богов не заслуживает предпочтения перед всеми людьми? Если же предпочтение некоторой части богов перед целым миром человеческих вещей казалось делом слишком уж великим, то часть эта заслуживала предпочтения перед вещами по крайней мере римскими.

Ведь в книгах о человеческих вещах описывают­ся у него вещи не настолько, насколько они относят­ся ко всему земному шару, а лишь настолько, насколько касают­ся одного Рима.

Однако сам Варрон говорит, что в порядке написания книги о человеческих вещах он поставил раньше книг о вещах боже­с­т­венных заслужен­но, как живописца ставят раньше картины, архитектора раньше здания, весьма ясно показывая этим, что и описанные им боже­с­т­венные вещи изобретены людьми, как картина или здание. Остает­ся, следователь­но, заключить, что писал он о природе богов вовсе не существу­ю­щей; но сказать это открыто он не хотел, а оставил догады­ваться читателям. Ведь когда Варрон говорит, что он пишет «не о всей и всякой природе богов», то это выражение мы можем понимать и так, что он пишет о некоторой природе богов, но можем понимать и так, что он пишет о природе совсем не существу­ю­щей: потому что природа, которая не существует, не есть ни вся, ни какая-нибудь. Действи­тель­но, когда он говорит, что если бы писал о всей и всякой природе богов, то в порядке описания она должна была бы быть поставлена раньше человеческих вещей; но когда вслед за тем не он говорит, а говорит сама истина, что хотя не вся и всякая, а по крайней мере какая бы то ни была истинно боже­с­т­венная природа должна быть поставлена впереди дел римских, а между тем поставлена после, и поставлена справедливо, то остает­ся заключить, что природа эта не существует.

Итак, Варрон хотел предпочесть не человеческие вещи вещам боже­с­т­венным, а вещи истинные вещам ложным. Ведь в том, что он писал о вещах человеческих, он следовал историческим рассказам; чему же, как не пустому верованию в вещи, которых и на свете нет, следовал он, когда говорил о так называемых вещах боже­с­т­венных? Это, несомнен­но, он и хотел дать понять тонким намеком, не только описав человеческие вещи прежде боже­с­т­венных, но и приведя основание, почему так сделал. Умолчи он об этом, другие сделанное им объяснили бы, пожалуй, иначе. Но присовокуплением этого основания он отнял всякую возможность делать другим про­извольные на этот счет догадки, и в то же время достаточно ясно показал, что предпочел людей человеческим учреждениям, а не человеческую природу природе боже­с­т­венной. Таким образом, он сознал­ся, что книги о боже­с­т­венных вещах написаны им не о правде, свой­с­т­вен­ной природе, а о лжи, свой­с­т­вен­ной заблуждению. В другом месте, как упомянул я в четвертой книге, он выражает­ся на этот счет яснее, говоря, что если бы сам он постро­ил новый город, то взял бы для него образец у природы; но так как нашел уже город старый, то не мог не следо­вать его обычаям.

Глава V

О трех родах теологии по Варрону, имен­но – баснословном, есте­с­т­венном и гражданском

Затем, по словам того же Варрона, есть три рода теологии, т. е. теории, объясня­ю­щей боже­с­т­венные вещи, из которых один называет­ся мифическим, другой – физическим, третий – гражданским; что же это за три рода теологии? Тот род теологии, который у Варрона поставлен первым, по-латыни мы назвали бы сказочным; но будем назы­вать его баснословным, так как мифическим назван он от басен: греческое слово μὺθος значит басня. Второй пусть называет­ся есте­с­т­венным согласно обычному слово­употреблению. Третий, наконец, сам Варрон называет по-латыни гражданским. «Мифический, – продолжает Варрон, – это тот род (теологии), который преимуще­с­т­венно употребляют поэты; физический – философы; гражданский – народы. В том роде, который я назвал первым, много придумано такого, что противно досто­ин­ству и природе бессмертных. Тут рассказывает­ся, что один бог рождает­ся из головы, другой – из бедра, третий – из капель крови; что боги воруют, прелюбо­действуют, прислуживают людям; наконец, тут же богам приписывает­ся такое, что бывает свой­с­т­вен­но не только вообще человеку, но и человеку самому презрен­ному». На этот раз Варрон осмелил­ся, считая себя в данном случае находящимся в полной безопасности, ясно и недвусмыслен­но сказать, какое оскорбление природе богов нанесено лживыми баснями. Ибо в этом случае он говорил не о есте­с­т­венной и гражданской теологии, а о теологии басен­ной, которую находил возможным порицать открыто.

Посмотрим теперь, что говорит он о втором роде. «О втором роде, указанном мною, – пишет Варрон, – философы оставили нам много сочинений, в которых показывает­ся, кто такие боги, где они, каково их про­исхождение и свойство, с какого времени они существуют или же были всегда; из огня ли они, как думал Гераклит, или из чисел, как полагал Пифагор, или из атомов, как говорил Эпикур; и многое другое, что удобнее слушать в стенах школ, чем на форуме». В этом роде теологии, который называет­ся физическим и обязан сво­им про­исхождением философам, Варрон не порицает ничего; упоминает только о спорах между самими философами, благодаря которым возникло множе­с­т­во различных сект. Однако этот род теологии он удаляет с форума, т. е. от народа, и запирает его в стенах школ. Между тем, первому роду теологии, роду самому лживому и мерзкому, предоставляет право граждан­ства. Вот каков благо­честивый народный слух, хоть бы и у самих римлян! Чтó о бессмертных богах говорят философы, того он не выносит, а чтó напевают поэты и представляют гистрионы, то, хотя измышлено вопреки досто­ин­ству и природе богов и может быть свой­с­т­вен­но не только человеку вообще, но и самому презрен­ному человеку, он не только выносит, но и слушает с удоволь­ствием. Мало того, думают даже, что все подобные вещи угодны самим богам и что ими надлежит их умилостивлять.

Кто-нибудь скажет: «Отделим эти два рода теологии, мифический и физический, т. е. баснословный и есте­с­т­венный, от гражданского, который теперь у нас на очереди и который выделил сам Варрон, и затем посмотрим, как он объясняет этот гражданский». Почему баснословный род должен быть отделен от гражданского, это я понимаю: причина в том, что он ложен, мерзок и постыден. Но желание отделить есте­с­т­венный от гражданского – чем наз­вать иным, как не выражением признания, что и сам гражданский ложен? В самом деле, если он есте­с­т­венен, то что же в нем заслуживает порицания, за что бы его надлежало исключить? С другой стороны, если так называемая гражданская теология – теология неесте­с­т­венная, то в чем ее заслуга, за что бы ее следовало принимать? Вот где настоящая причина, почему Варрон писал о человеческих вещах прежде, а о боже­с­т­венных после: она в том, что в вещах боже­с­т­венных он имел дело не с природой, а с человеческими установлениями.

Обратимся теперь к теологии гражданской. «Третий род, – говорит Варрон, – граждане должны знать и понимать, а особен­но жрецы в гражданских обществах. В нем говорит­ся о том, каких богов надлежит почитать публично, какие совершать каждому из них обряды и жертвоприношения». Послушаем, что говорит­ся далее. «Первая теология, – замечает он, – приспособлена по преимуществу к театру, вторая – к миру, третья – к обществу гражданскому». Кто не поймет, какому роду отдавал Варрон пальму первен­ства? Конечно, второму, который, как было сказано выше, принадлежит философам. Этот род, по словам его, приспособлен к миру, а по представлению философов в вещах нет ничего превосходнее мира. Но, спрашивает­ся, отделил ли он или объединил те две теологии, первую и третью, т. е. теологию театра и (теологию) гражданского общества? Мы видим, что принадлежащее городу не всегда принадлежит миру, хотя город и существует в мире: может случиться, что на основании ложных мнений в городе поклоняют­ся и веруют тому, чего никогда не было ни в мире, ни даже вне мира. А где театр, как не в городе? Кто установил театр, как не государство? Для чего оно установило его, как не для сценических игр? Где эти сценические игры, как не в числе боже­с­т­венных вещей, о которых с таким искусством написаны эти книги?

Глава VI

О теологии мифической, т.е. баснословной и гражданской, против Варрона

Хотя ты, Марк Варрон, человек остро­умный и в высшей степени ученый, однако же ты не Бог, а человек, и притом человек, не приведен­ный Духом Божиим к познанию истины и свободы, чтобы мог созерцать и откры­вать нечто боже­с­т­венное. Ты, пожалуй, видишь, как должны отличаться боже­с­т­венные вещи от человеческой лживости и пустоты; но в вопросах обще­с­т­венного культа бо­ишься затронуть ошибочные народные мнения и обычаи, хотя, когда так или иначе рассматриваешь их и сам сознаешься, и вся литература ваша провозглашает, что они несогласны с природой даже таких богов, каких слабый человеческий разум представляет себе в стихиях этого мира. Чем же помог тебе в настоящем случае человеческий, пускай и самый лучший, разум? Чем помогла тебе в таких затрудни­тель­ных обстоятель­ствах человеческая, хотя и всесторонняя и самая обширная ученость? Ты хочешь почитать богов есте­с­т­венных, но вынуждаешь чтить богов гражданских. Придумал ты богов басен­ных, чтобы свободнее высказать свой образ мыслей о них; но осуждаешь при этом волей-неволей и богов гражданских. Говоришь, что мифические боги приспособлены к театру, есте­с­т­венные – к миру, а гражданские – к городу; но мир – дело боже­с­т­венное, а города и театры – человеческие; и в театрах осмеивают­ся не иные какие боги, но те же, которые почитают­ся в храмах; и игры вы даете не иным богам, но тем же, которым приносите жертвы. Не гораздо ли более достойное свободного мыслителя и более тонкое разграничение сделал бы ты, если бы сказал, что одни боги – боги есте­с­т­венные, а другие установлены людьми; что относи­тель­но же установлен­ных людьми одно говорят книги поэтов, и совсем иное – книги жрецов; но что-де и те и другие настолько согласны между собой во лжи, что одинаково нравят­ся демонам, которые враждебны учению истины?

Оставим пока так называемую есте­с­т­венную теологию, о которой будет идти речь потом, и спросим: благоразумно ли просить и ждать вечной жизни от богов поэтических, театральных, сценических? Разумеет­ся, нет; пусть истинный Бог сохранит нас от такого крайнего и святотат­с­т­вен­ного безумия! Каким образом можно было бы просить вечной жизни у таких богов, которым подобные вещи нравят­ся и которых они умилостивляют, когда выводят на свет их преступления? Полагаю, что никто еще не доходил в своем безумии до такого дикого бесчестья. Итак, ни от басен­ной, ни от гражданской теологии никто не получает вечной жизни. Та, измышляя о богах постыдные вещи, сеет, а эта, благоприятствуя ей, пожинает. Первая сеет ложь, последняя – собирает. Первая марает боже­с­т­венные вещи придуманными преступлениями, последняя шутливые представления преступлений вводит в число вещей боже­с­т­венных. Первая гнусные вымыслы о богах воспевает в стихах поэтов, последняя посвящает их богам во время самих празднеств богов. Первая воспевает, последняя делает предметом любви злодеяния и преступления богов. Та выдает или измышляет, эта или подтверждает действи­тель­ное, или услаждает­ся ложным. Обе они гнусны; обе достойны презрения; но та, театральная, проповедует публичное непотребство, а эта, гражданская, этим непотребством украшает­ся. От того ли, спрашивает­ся, ждать вечной жизни, чем оскверняет­ся и настоящая кратко­времен­ная? Или сообще­с­т­во людей негодных, когда они втирают­ся к нам в расположение, оскверняет жизнь, а сообще­с­т­во демонов, когда их чтут их же преступлениями, жизни не оскверняет? Ведь если их преступления – преступления действи­тель­ные, то как злы они в таком случае! Если же ложные, то как худо они почитают­ся!

Читая это, человек, крайне несведущий в вещах подобного рода, может, пожалуй, подумать, что о богах разглашает­ся преступным образом лишь то недостойное боже­с­т­венного величия и достойное осмеяния, что воспевает­ся в стихах поэтов и представляет­ся на сцене; но те священ­ные действия, которые совершают­ся не гистрионами, а жрецами, свободны и чужды этой мерзости. Если бы это было так, в таком случае никто никогда не пришел бы к мысли совершать в честь богов театральные мерзости, и сами боги никогда не потребовали бы их для себя. Но потому и не было стыдно совершать такие вещи в угоду богам в театрах, что подобные им отправлялись и в храмах.

Сам Варрон, стараясь отличить гражданскую теологию как нечто особен­ное от теологии баснословной и есте­с­т­венной, давал понять, что она скорее образована из той и другой, чем совершен­но обособлена от них. По его словам, про­изведения поэтов дают меньше, чем нужно знать народу, а сочинения философов, напротив, больше, чем народу полезно рассуждать. «И того и другого, – говорит он, – следовало избежать, и потому из обо­их родов немало взято для целей гражданских. Поэтому вместе с гражданскими вещами мы описываем и то, что они имеют общего с поэтами, хотя в данном отношении у нас больше общего с философами, чем с поэтами». Значит, есть общее и с поэтами. Но в другом месте Варрон говорит, что относи­тель­но поколений богов народы склонялись более на сторону поэтов, чем физиков. Очевидно, что в первом случае он говорит о том, что должно быть, а в другом – о том, что есть в действи­тель­ности. По его словам, физики писали ради пользы, а поэты ради удоволь­ствия. Поэтому то, чему из написанного поэтами народы не должны следо­вать, представляет собой описания преступлений богов. А между тем, преступления эти доставляют наслаждение и народу, и самим богам! Он говорит, что поэты пишут ради удоволь­ствия, а не ради пользы. А пишут, однако же, такое, чего боги от народов ждут, а народы дают!

Глава VII

О сходстве и согласии теологии баснословной с гражданской

Итак, сличим с теологией гражданской исполнен­ную непотребства и мерзости теологию басен­ную, театральную и сценическую, и вся она, заслужен­но признаваемая достойной порицания и отвращения, окажет­ся частью той, которую будто бы следует уважать и почитать, – притом не такой частью (как я намерен доказать), которая не гармонирует с целым и, таким образом, как бы чужда общему телу, соединена и сцеплена с ним некстати и невпопад, но совершен­но согласованной и соединен­ной с ним теснейшим образом, т. е. органической частью этого тела.

На что, в самом деле, указывают эти статуи, формы, возрасты, пол и одежды богов? Не­ужели бородатый Юпитер и безбородый Меркурий есть только у поэтов, а у понтификов – нет. Не­ужели в честь При-апа отправляют гнусные безобразия одни только мимы, но никак не жрецы? Или он одним образом выставляет­ся для поклонения в местах священ­ных и совсем другим являет­ся в театр, служа объектом всеобщей потехи? Старик Сатурн и юноша Аполлон – только ли маски гистрионов, но вовсе не статуи, стоящие в храмах? Почему Форкул, охраня­ю­щий двери, и Лиментин, сторожащий порог, суть боги мужского пола, а Кардея, охраня­ю­щая петли, боже­с­т­во женское? Не встречает­ся ли в книгах о боже­с­т­венных вещах такое, что серьезные поэты для сво­их стихов посчитали бы постыдным? Разве лишь театральная Диана носит оружие, а городская – просто дева? Или сценический Аполлон играет на цитре, а дельфийский не владеет этим искусством? Но это в ряду других мерзостей – еще вполне терпимые. Чего только не думали о самом Юпитере те, которые поставили его кормилицу в Капитолии? Не вывел ли их на свет Эвгемер, по описанию которого, исполнен­ному отнюдь не басен­ных бредней, а составлен­ному с исторической тщатель­ностью, все подобного рода боги были и смертными людьми? Приставив к столу Юпитера богов-прихлебателей, паразитов, что другое хотели они сделать, как не установить шутовские обряды? Если бы мим сказал, что к столу Юпитера приглашены паразиты, показалось бы, что он хочет выз­вать смех. Но это сказал Варрон; сказал не в насмешку над богами, а для их прославления; доказывает­ся это тем, что он написал это в книгах о вещах боже­с­т­венных, а не в книгах о вещах человеческих, – написал не там, где говорит о сценических играх, а там, где рассуждает о нравах Капитолия. В конце концов подобные вещи одерживают над ним верх, и он сознает­ся, что, коль скоро богов наделили человеческими формами, то и стали верить, что они наслаждают­ся человеческими удоволь­ствиями.

Подобные вредные верования не упустили случая поддержать со своей стороны и злые духи, потешаясь над человеческими умами. Вот и вышло, что прислужник храма Геркулеса от нечего делать в свободное время начал играть в кости сам с собой, поперемен­но обеими руками, одной за Геркулеса, другой за самого себя, с условием: если выиграет сам, то на доходы храма приготовит себе ужин и приведет любо­вницу; если же победителем останет­ся Геркулес, то и другое он предложит за свой счет Геркулесу. Про­играв самому себе, он предложил богу Геркулесу обещанный ужин и известнейшую блудницу Ларентину. Эта последняя, заснув в храме, увидела во сне, будто к ней обратил­ся Геркулес и сказал ей, что вознаграждение, которое она думала получить от Геркулеса, она получит от того юноши, которого встретит первым при выходе из храма. Когда же она выходила, первым встретил ее весьма богатый юноша Тарутий, долго жил с нею в любо­вной связи и умер, оставив ее своей наследницей. Получив огромнейшие деньги, она, чтобы не показаться неблагодарной за боже­с­т­венный дар, поступила так, как считала наиболее приятным богам: написала завещание в пользу римского народа; когда она умерла, завещание ее было найдено. Говорят, что за такую услугу ее удосто­или даже боже­с­т­венных почестей.

Выдумай это поэты, сыграй подобное мимы, оно, несомнен­но, было бы отнесено к басен­ной теологии и признано несовместимым с досто­ин­ством теологии гражданской. Но поскольку о такого рода мерзостях, – мерзостях, встреча­ю­щихся не у поэтов, мимов и в театрах, а у народа, в культе и в храмах, – говорит такой знаменитый писатель, то не гистрио-ны напрасно представляют в увесели­тель­ных играх такое великое непотребство богов, а напротив, жрецы напрасно старают­ся изображать в обрядах несуществу­ю­щее благородство этих богов. Есть культ Юноны, – он отправляет­ся на излюблен­ном ею острове Самосе, – в котором она выходит замуж за Юпитера; есть культ Цереры, в котором разыскивает­ся похищен­ная Плутоном Прозерпина; есть культ Венеры, в котором оплакивает­ся растерзанный вепрем ее любимец, прекраснейший юноша Адонис; есть культ Матери богов, в котором злосчастная судьба красивого юноши Атиса, любимого ею и оскоплен­ного из женской ревности,оплакивает­ся при участии несчастных скопцов же, называемых галлами.

Все это – вещи гораздо более безобразные, чем всевозможная сценическая мерзость. Зачем же в таком случае старают­ся отделить мифические, относящиеся соб­с­т­вен­но к театру измышления поэтов о богах от гражданской теологии, имеющей, мол, отношение к городу, как от почетного и достойного – недостойное и мерзкое? Скорее следовало бы благодарить гис-трионов за то, что они щадят стыдливость людей и не показывают на зрелищах всего того, что скрывает­ся за священ­ными стенами храмов. Что хорошего можно думать об их сокровен­ной святыне, когда так много гнусного в том, что выставляет­ся на обозрение? Что тайно совершает­ся у них людьми оскоплен­ными и женоподобными, – это, конечно, знают они одни. Но самих этих людей, несчастных, отврати­тель­ным образом обезображен­ных и изуродованных, они никак не смогли скрыть. Пусть убеждают они, кого могут, что через подобных людей у них совершает­ся нечто священ­ное; они не могут отрицать, что сами эти люди считают­ся у них принадлежащими к их святыне. Что у них совершает­ся, мы не знаем; но через каких людей совершает­ся, знаем. Мы знаем, что представляет­ся у них на сцене; а на сцену никогда, даже в хоре блудниц, не проникал человек оскоплен­ный и женоподобный, хотя на этой сцене дают у них представления люди непотребные и бесчестные, а люди честные да­вать их не должны. Каков же, следователь­но, тот культ, для отправления которого святость избрала таких людей, каких гнушает­ся и театральная мерзость?

Глава VIII

О толкованиях, заимствуемых из есте­с­т­венных законов, которые языческие ученые старают­ся дать сво­им богам

Но все это, говорят, имеет некоторый физиологический смысл, т. е. заимствуемый из есте­с­т­венных законов. Как будто в настоящем рассуждении мы имеем дело с физиологией, а не с теологией, говорим о природе, а не о Боге! Ибо, хотя истинный Бог есть Бог не по мнению, а по природе, однако не всякая природа – Бог; потому что природа есть и у человека, и у скота, и у дерева, и у камня, но ни один из этих предметов не есть Бог. Если же сущность того толкования, которое прилагает­ся к культу Матери богов, состо­ит в том, что Мать богов – земля, то к чему спраши­вать дальше, вести исследование об остальном? Что более очевидным образом подтверждает мнение тех, которые говорят, что все эти боги были людьми? В таком случае все они – земнородные, равно как и мать их земля. В истинном же богословии земля – творение Божие, а не мать.

Впрочем, как бы культ ее ни толковали и как бы ни сопоставляли его с природой вещей, во всяком случае мужчинам быть в роли женщин – не в порядке природы, а против него. Этот недуг, это преступление, этот позор открыто исповедует­ся в ее культе, тогда как при самых порочных людских нравах признание в нем едва добивает­ся пытками. Наконец, если этот культ, более отврати­тель­ный, чем сценические мерзости, извиняет­ся и очищает­ся тем, что относи­тель­но его существуют своего рода толкования, по которым он означает природу вещей, то почему же не извиняют­ся и не очищают­ся подобным же образом и поэтические измышления? Ведь многие толкуют точно так же и эти измышления; даже самый жестокий и ужасный миф о Сатурне, пожира­ю­щем сво­их сыновей, некоторые толкуют в том смысле, что время, которое обозначает­ся под именем Сатурна, само же истребляет все, что ни рождает; или, как думал Варрон, Сатурн означает семена, которые снова возвращают­ся в землю, из которой выходят. Другие объясняли иным образом как то же самое, так и остальное.

Тем не менее, эта теология называет­ся баснословной, и, несмотря на все подобные толкования, ее порицают, отвергают и не одобряют. Ее отличают не только от есте­с­т­венной теологии, принадлежащей философам, но и от гражданской, о которой у нас идет речь, имеющей, как говорят, отношение к городам и народам, – отличают как такую, которая должна быть по справедливости отвергнута за то, что измыслила о богах недостойные вещи. Расчет в этом случае очевиден. Остро­умнейшие и ученейшие люди, писав­шие об этих вещах, полагали, что обе теологии, басен­ная и гражданская, одинаково заслуживают порицания; но первую они осмеливались осуждать, а последнюю – нет. Поэтому первую они выставили как достойную порицания, а последнюю представляли для сравнения, как похожую на первую; это не для того, чтобы последнюю избирали, предпочитая первой, а для того, чтобы было понятно, что и последняя наравне с первой заслуживает презрения; и чтобы, таким образом, и не порицать открыто гражданскую теологию, и научить лучшие умы отвергать как ту, так и другую, и следо­вать так называемой есте­с­т­венной теологии. Ибо гражданская и басен­ная теология – обе баснословные и обе гражданские. Обе их найдет баснословными тот, кто благоразумно рассмотрит пустоту и мерзость обеих; обе найдет гражданскими, кто в празднествах гражданских богов и в городских боже­с­т­венных вещах обратит внимание на сценические игры, относящиеся соб­с­т­вен­но к теологии баснословной. Каким же, спрашивает­ся, образом власть да­вать вечную жизнь можно приписы­вать кому-либо их таких богов, статуи и культы которых показывают, что они сво­ими формами, сво­им возрастом, полом, одеждами, поколениями и обрядами весьма похожи на баснословных богов, отвергаемых самым явным образом. Все эти боги – или люди, за свою жизнь или смерть удостоен­ные культов и празднеств по подстрекатель­ству и настоянию демонов, или же, по крайней мере, нечистые духа, при всяком удобном случае подкрадыва­ю­щиеся к человеку, чтобы склонить его ум к заблуждению.

Глава IX

О принадлежащих каждому богу обязанностях

Сами обязанности богов, ограничен­ные такими пустяками и мелочами, требу­ю­щие, по их мнению, чтобы каждому из них молились о подлежащем его попечению даре (о многих из этих обязанностей, хотя не о всех, мы уже сказали), не свой­с­т­вен­ны ли скорее шутовству мимов, чем досто­ин­ству богов? Если бы кто-нибудь пригласил к своему ребенку двух кормилиц, из которых одна давала бы ему только пищу, а другая – только питье, подобно тому, как у них для этих целей призывают­ся две богини, Эдука и Потина, мы бы, несомнен­но, решили, что этот человек сумасбродствует и в своем доме делает нечто подобное миму. По их мнению, Либер назван так от освобождения (liberamentum), потому что по его милости мужчины освобождают­ся от семени, когда испускают его при совокуплении; по отношению к женщинам, – так как и их они представляют испуска­ю­щими семя, – ту же роль исполняет Либера, которую они считают еще и Венерой. Поэтому в храме Либера выставляет­ся мужеский член, а в храме Либеры – женский. Либеру, сверх того, предлагают и женщин, и вино для возбуждения похоти. Поэтому вакханалии отправляют­ся с величайшим безумием. Сам Варрон сознает­ся, что подобные вещи могли твориться соверша­ю­щими вакханалии не иначе, как при ум­с­т­вен­ном исступлении. Впоследствии, впрочем, вакханалии вызвали против себя справедливое неодобрение здравомыслящего сената, и он повелел их уничтожить. Быть может, они наконец догадались, по крайней мере в этом случае, чтó в умах людей могут делать нечистые духи, которых считали богами. Таких вещей не делали и в театре. Там играют, но не безумствуют; хотя, впрочем, считать богами тех, которые услаждают­ся театральными играми, достойно безумия.

А что означает следу­ю­щее: полагая различие между суеверием и религией в том, что суеверию свой­с­т­вен­но бояться богов, религии же только почитать их, как родителей, а не бояться, как врагов, и таким образом представляя богов настолько добрыми, что они скорее щадят виновных, чем вредят невинному, Варрон упоминает, однако, что к женщине после родов приставляют­ся три бога-хранителя, чтобы не подходил к ней ночью и не мучил ее бог Сильван. В знак их присутствия пороги дома обходят три человека, из которых один ударяет о порог топором, другой – пестом, третий обметает его метлой, чтобы этими орудиями земледелия воспрепятство­вать богу Сильвану проникнуть в дом; потому что нельзя ни срубить и очистить дерево без топора, ни размолоть зерно без песта, ни собрать плоды в кучу без метлы. От этих трех предметов взяты названия и трех богов, которые охраняют роженицу от насилия Сильвана: имен­но, Интерцидона – от рассека­ю­щего (intercisio) топора, Пилюмна – от песта (pilum) и Деверра – от метлы (мести – deverre). Таким образом, охрана от жестокости злого бога со стороны богов добрых имеет силу в том только случае, когда против одного вооружает­ся много и когда они от этого грубого, ужасного, дикого лесного бога защищают­ся символами земледелия. Это ли, спрашивает­ся, незлобивость и согласие богов? Это ли благодетель­ные для городов божества, более достойные смеха, чем театральные посмешища?

Когда мужчина и женщина вступают в брак, призывает­ся бог Югатин: пусть так. Но невеста должна быть введена в дом: приурочивает­ся еще бог Домидук. Чтобы она осталась в доме, приставляет­ся бог Домитий; чтобы она пребывала с мужем, придает­ся богиня Мантурна, Что еще? Следовало бы пощадить человеческую стыдливость: пусть бы остальное доканчивала похоть плоти и крови с сохранением тайны стыда. Почему же спальня наполняет­ся толпою божеств, когда из нее уходят и друзья жениха? Да и зачем наполняет­ся? Наполняет­ся не для того, чтобы, зная об их присутствии, заботились о цело­мудрии, а для того, чтобы женщина, слабая полом и на первых порах робкая, была лишена дев­с­т­вен­ности при их содействии: тут находят­ся и богиня Виргиниенсия, и бог Субиг – отец, и богиня Према – мать, и богиня Пертунда, и Венера, и Приап. Зачем это? Если мужчине нужна в этом случае помощь со стороны богов, то не достаточно ли кого-то из них одного или одной? Не­ужели мало одной Венеры, которая потому, говорят, и получила свое имя, что без ее содействия женщина не перестает быть девицей? Если есть у людей хоть капля стыда, которого нет у богов, то разве при представлении о том, что присутствует и вникает в это дело такое множе­с­т­во богов того и другого пола, не проникают­ся супруги таким стыдом, что один меньше требует, а другая больше сопротивляет­ся? Но пусть богиня Виргиниенсия присутствует затем, чтобы развязан был у новобрачной дев­с­т­вен­ный пояс; пусть бог Субиг – чтобы она подчинилась мужу; богиня Према – чтобы, подчинив­шись, сохраняла покорное положение: что делает там богиня Пертунда? Да будет ей стыдно: пусть идет она вон. Должен же сделать что-нибудь и сам муж! В высшей степени позорно, если роль, от которой она имеет свое имя, исполняет­ся кем-либо другим, кроме мужа. Но, быть может, присутствие ее терпимо потому, что она богиня, а не бог. Если бы она была богом и называлась Пертундом, то, спасая цело­мудрие жены, муж, пожалуй, потребовал бы против него помощи гораздо скорее, чем роженица против бога Сильвана. Но зачем я говорю это, когда там находит­ся и Приап, самец-урод, на громаднейший и отврати­тель­нейший фаллос которого, по весьма почетному и благо­честивому обычаю матрон, советует­ся сесть новобрачной? Пусть прилагают еще новые усилия и с какой угодно тонкостью отличают гражданскую теологию от баснословной, города от театров, храмы от сцен, священ­нодействия понтификов от стихов поэтов, как вещи почетные от гнусных, истинные от ложных, важные от пустых, серьезные от шуточных, такие, к которым надлежит стремиться, от таких, которые должны быть отвергнуты. Мы понимаем, что они делают. Они знают, что баснословная теология зависит от гражданской и отражает ее в стихах поэтов, как в зеркале; а потому, изложив гражданскую теологию, осуждать которую не отваживают­ся, они с превеликой смелостью обвиняют и порицают ее образ, чтобы люди, понима­ю­щие, чего они хотят, отворачивались и от самого оригинала, образом которого служит баснословная теология.

Впрочем, сами боги этот образ любят, видя себя в нем как бы в зеркале; так что из той и другой теологии вместе лучше всего видно, кто они и каковы. Поэтому-то грозными повелениями они и заставили сво­их почитателей посвящать себе мерзость баснословной теологии, выставлять ее в сво­их празднествах напоказ и считать в ряду боже­с­т­венных вещей; и таким образом с большей ясностью показали, что и сами они – нечистейшие духи, и что та презрен­ная и отврати­тель­ная театральная теология представляет собой составную часть теологии гражданской, якобы высокой и похвальной, так что одной частью она содержит­ся в книгах жрецов, другой – в стихах поэтов, будучи в целом ложной и мерзкой и заключая в себе измышлен­ных богов. Имеет ли она и другие части – это вопрос отдель­ный; в настоящем случае, по поводу сделанного Варроном деления, я показал, полагаю, достаточно ясно, что и гражданская, и театральная теологии принадлежат одинаково к теологии гражданской. А так как обе они в равной степени мерзки, нелепы, непристойны и ложны, то благо­честивым людям не следует ожидать вечной жизни ни от той, ни от другой.

Наконец, и сам Варрон, – хотя перечень богов начинает с момента зачатия человека, ставя при этом на первом месте Януса, – и этот род доводит до смерти стариков, заключая число богов, имеющих Отмошение к суще­с­т­вованию человека, богиней Ненией, воспеваемой при погребении стариков; затем переходит к перечислению других богов, имеющих отношение не к самой жизни человека, а к условиям его быта, пище, одежде и всему тому, что необходимо в настоящей жизни, показывая при этом, какая принадлежит каждому богу обязан­ность и о чем каждому из них должно молиться, – во всем этом ряде богов не указывает и не называет таких, у которых надлежало бы просить вечной жизни, ради которой одной мы и стали христианами. Кто же, спрашивает­ся, будет настолько недогадлив, чтобы не понять, что, с одной стороны, излагая и раскрывая с такой тщатель­ностью гражданскую теологию, а с другой, выставляя ее сходной с теологиею баснословной, теологией непристойной и презрен­ной, и таким образом показывая, что эта последняя являет­ся частью первой, он в сознании людей очищает место тому роду есте­с­т­венного богословия, которое, по его словам, принадлежит философам? Но он делает это с таким тонким искусством, что баснословную теологию порицает, а гражданскую, не осмеливаясь порицать и ее, представляет заслужива­ю­щею презрения по самому ее содержанию; а потому, – так как та и другая теологии, на взгляд людей здравомыслящих, оказывают­ся презрен­ными, – достойным уважения остает­ся лишь есте­с­т­венное богословие. В своем месте мы поговорим о последнем более подробно.

Глава Х

О независимом образе мыслей Сенеки, который гораздо сильнее порицает гражданскую теологию, чем Варрон баснословную

Свобода, которой недоставало Варрону, чтобы неодобри­тель­но высказаться о гражданской теологии, совершен­но похожей на теологию театральную, так же открыто, как и о последней, отличала до известной степени, хотя и не вполне, Аннея Сенеку, который, судя по некоторым указаниям, жил во времна наших апостолов. Отличал­ся он этой свободой в сво­их сочинениях, хотя не отличал­ся в жизни. В сочинении, написанном против суеверий, он порицает эту государ­с­т­вен­ную и гражданскую теологию гораздо всестороннее и сильнее, чем Варрон – театральную и баснословную. Так, рассуждая об идолах, он говорит: «Священ­ных, бессмертных и нетлен­ных (богов) чтут под видом презрен­ной и безжизнен­ной материи; дают им образы людей, зверей и рыб, а некоторых облекают телами и смешанного пола; их называют божествами, но если бы эти божества оказались вдруг наделен­ными жизнью, их сочли бы чудовищами». Затем, несколько далее, одобрив есте­с­т­венное богословие и приведя мнения некоторых философов, он выдвигает такое возражение: «На это кто-нибудь скажет: неужели я должен верить, что небо и земля суть боги и что одни из них над луной, другие – под луной? Не­ужели я должен согласиться с Платоном или с перипатетиком Страбоном, из которых один делает богов бестелесными, а другой – бездушными?» Отвечая на этот вопрос, он говорит: «Так что же? Ты находишь более истинными грезы Тита Тация, или Ромула, или Гостилия? Таций сделал богиней Клоацину, Ромул – Пика и Тиберина, Гостилий – Испуг и Бледность, эти отврати­тель­нейшие аффекты человека, из ко­их один представляет собой движение устрашен­ного ума, а другой – даже не болезнь, а цвет тела. Этим божествам ты предпочитаешь верить и им предоставляешь небо?»

А с какой смелостью говорит он о самих обрядах, гнусных и жестоких? Один, говорит он, отрубает себе половые органы, другой рассекает отрублен­ные. Когда же они боят­ся гнева богов, если в это время пользуют­ся их милостью? Богов не должно почитать, если они требуют таких вещей. Таково уж неистовство расстроен­ного и сбитого с толку ума, что в угоду богам совершают такие зверства, каких не делают люди даже самые презрен­ные и легендарной жестокости. Тираны отрубали некоторым члены, но никому не приказывали самому отрубать свои. В угоду царскому капризу некоторые оскоплялись, но никто по приказу господина не налагал на себя руки, чтобы не быть мужчиной. В храмах же изрубают себя сами, склоняют к милости соб­с­т­вен­ными ранами и кровью. Если бы у кого-нибудь оказалось свободное время всмотреться, что там делают и что терпят, он нашел бы так много постыдного для людей почтен­ных, непристойного для людей свободных, неприличного для здравомыслящих, что не усомнил­ся бы наз­вать их безумству­ю­щими, если бы их было не так много; но в настоящее время все это выдает за здравый смысл толпа людей, лишен­ных здравого смысла. Упоминает он и о том, что совершает­ся обычно в самом Капитолии, и порицает это с полной свободой. Кто поверит, чтобы и это совершалось кем-либо другим, как не насмешниками или людьми безумству­ю­щими? В самом деле, посмеявшись над тем, как в египетском культе оплакивают потерю Осириса, а вслед за тем предают­ся великой радости, что он найден; как эта пропажа и эта находка представляют­ся вымышлен­ными, а радость и печаль выражает­ся людьми, которые ничего не потеряли и ничего не нашли – искрен­не, Сенека говорит: «Это безумие имеет свое определен­ное время. Это еще терпимо: один раз в год побезумство­вать. Приди же в Капитолий, стыдно станет открытой лжи, которую вменяет себе в обязан­ность бесполезное безумие. Один перечисляет богу имена божеств, другой докладывает Юпитеру, который час; тот представляет из себя ликтора, другой – натирателя мастями, движением рук подражая мажущему. Есть и такие, которые заплетают Юноне и Минерве волосы; стоя даже вдали от храма, а не только от статуи, делают пальцами движения, как будто действи­тель­но украшают голову. Есть такие, которые держат зеркало; и такие, которые просят богов быть за них поручителями. Есть такие, которые подают богам жалобы и рассказывают им о сво­их тяжбах. Ученый старшина мимов, старик преклонных лет, каждодневно демонстрирует в Капитолии свои шутки, как будто боги охотно смотрят на всеми покинутого человека. Вокруг бессмертных богов толпят­ся всякого рода искусники». «Впрочем, – продолжает он несколько далее, – эти делают нечто, правда, совершен­но ненужное, но не постыдное и не бесчестное. Но в Капитолии сидят и такие женщины, которые считают себя любо­вницами Юпитера, – не боят­ся даже и Юноны, облада­ю­щей, если верить поэтам, весьма сердитым нравом». Такой смелости Варрон не имел: он отважил­ся порицать только поэтическую теологию, порицать же теологию гражданскую не решил­ся, хотя и нанес ей смертель­ный удар. Но если мы прислушаемся к голосу истины, то храмы, где совершают­ся подобного рода вещи, окажут­ся гораздо хуже, чем театры, где они представляют­ся. Поэтому в культе гражданской теологии Сенека предпочел для мудреца театральную часть, чтобы не в религии духа содержать ее, а изображать в действиях. «Все это, – говорит он, – мудрец будет соблюдать, как предписанное законом, а не как угодное богам». «Что это значит, – говорит он несколько ниже, – что мы заключаем между богами и браки, даже браки между братьями и сестрами, что, конечно же, нечестиво? Беллону мы выдаем замуж за Марса, Венеру – за Вулкана, Салацию – за Нептуна. Некоторых из богов мы оставля­ем, однако же, неженатыми; вероятно для них не нашлось подходящей партии, особен­но, имея в виду то обстоятель­ство, что некоторые из богинь – вдовы, например Популония, Фулгора и сама боже­с­т­венная Румина; не удивляюсь, что для них не нашлось искателя. Всю эту мало­известную толпу богов, которую накопило суеверие в течение длинного ряда веков, мы будем чтить так, чтобы помнить, что почитание их – простой обычай и не относит­ся к чему-нибудь действи­тель­ному».

Таким образом, ни законы, ни обычай не установили в гражданской теологии ничего такого, что было бы угодно богам и относилось бы к существу дела. Но сам же он, которого философия сделала якобы мыслителем свободным, – сам он по той причине, что был знатным сенатором римского народа, почитал то, что порицал, делал то, что обличал, уважал то, что презирал. Так поступал он потому, что философия, мол, научила его кое-чему великому: не быть суеверным в обще­с­т­ве, а из уважения к народным законам и обычаям если и не выступать на сцене, то подражать в храме тому, что представляет­ся в театре! И это заслуживает тем большего осуждения, что то, что им делалось притворно, он делал так, чтобы народ считал это искрен­ним; между тем, будучи актером, он потешал бы более игрой, чем вводил бы в заблуждение обманом.

Глава XI

Каких мыслей Сенека был об иудеях

В числе других суеверий гражданской теологии Сенека порицает и обряды иудеев, в особен­ности субботу, утверждая, что они делают это напрасно, потому что, празднуя субботу через каждые семь дней, они теряют попусту почти седьмую часть своей жизни и бездействием наносят ущерб многому такому, что бывает необходимым по требованию времени. Но христиан, к которым уже и тогда иудеи относились в высшей степени враждебно, он решил не относить ни к той, ни к другой стороне: он не похвалил их, чтобы не обидеть древние обычаи своего отечества, но и не порицал, чтобы не противоречить сво­им действи­тель­ным намерениям. Говоря об иудеях, он высказывает­ся таким образом: «Между тем, обычай этого злодейского народа возымел такую силу, что принят уже по всей земле: будучи побеждены, они дали законы победителям». Говорил он это с удивлением и не зная того, что совершает­ся по распоряжению свыше; высказал, однако, мнение, показыва­ю­щее, что думал он о смысле иудейских обрядов. «Они, – говорит он, – знают основание своего обряда; большая же часть народа поступает, не зная, почему поступает так». Но о таин­ствах иудеев, о том, с какою целью и на какое время они были установлены боже­с­т­венной властью, и как потом, в определен­ное время, той же властью были отменены для народа Божия, которому открыта была тайна будущей жизни, мы уже говорили в другом месте, в особен­ности же тогда, когда вели речь против манихеев; скажем и в настоящем сочинении, но при более удобном случае.

Глава XII

О том, что по раскрытии пустоты языческих богов не возможно сомнение, что вечной жизни не в состоянии пода­вать те, которые не могут оказы­вать помощи и в жизни времен­ной

Если сказанное нами в настоящей книге о трех теологиях, которые у греков называют­ся мифической, физической и политической, а по-латыни могут быть названы баснословной, есте­с­т­венной и гражданской, а имен­но: что вечной жизни ожидать ни от баснословной теологии, которую порицают и сами почитатели многих и ложных богов, ни от гражданской, которая оказывает­ся подобной баснословной и даже в чем-то худшей, – если это сказанное покажет­ся кому-нибудь недостаточным, тот пусть примет во внимание и те суждения, которые были высказаны нами в предыдущих книгах, в особен­ности же суждения о Боге, Подателе счастья, изложен­ные в четвертой книге. Ибо кому другому, как не счастью, должны молиться люди о будущей жизни, если счастье – богиня? Поскольку же оно – не богиня, а дар Божий, то какому Богу, кроме Подателя счастья, должны мы молиться, благо­честивой любо­вью любящие вечную жизнь, в которой заключает­ся истинное и полное счастье? Ибо после того, что сказано нами, никто, полагаю, не станет сомне­ваться, что подателем счастья не может быть никто из тех богов, которых чтут так постыдно и которые еще постыднее гневают­ся, если их таким образом не чтут, обличая этим самих себя как нечистых духов.

А если кто не дает счастья, то каким образом он может даро­вать вечную жизнь? Ибо вечной жизнью мы называем такую, в которой обретает­ся бесконечное счастье. Если же душа подвергает­ся вечным наказаниям, в которых будут мучиться и сами нечистые духи, то это – скорее вечная смерть, чем жизнь. Нет худшей и большей смерти, чем та, когда не умирает смерть. Но так как природа души, в силу того, что она сотворена бессмертной, не может суще­с­т­во­вать без какой-либо жизни, то высшая смерть для нее – отчуждение от Бога в вечности мучений. Таким образом, вечную жизнь, т. е. бесконечное счастье, дает один Тот, Кто дает истинное счастье. Поскольку же известно, что его не могут дать те боги, которых почитает языческая теология, то их не следует почитать даже и ради времен­ного и земного, как это мы показали в пяти предыдущих книгах; а тем более – ради вечной жизни, которая должна наступить после смерти, как это мы доказали с помощью их же писателей в настоящей книге. Но так как сила застарелого обычая коренит­ся слишком глубоко, то если кому-нибудь покажет­ся, что я недостаточно доказал, что гражданская теология заслуживает презрения и отвращения, – тот пусть обратит­ся к следу­ю­щей книге, которую с помощью Божией мы присоединим к настоящей.