Августин Блаженный. О граде Божием

Книга первая

Опровергает язычников, которые бедствия империи, особен­но же последнее опустошение Рима готами, приписывали христианской религии, запреща­ю­щей культ богов. Рассуждает о благосостоянии и невзгодах, быв­ших в то время, по обыкновению, общими и для людей добрых, и для злых. Обуздывает наглость тех, которые ставили в укор христиан­ству изнасилование христианских женщин во­инами.

Предисловие

О цели и содержании предпринятого сочинения

В этом сочинении, любезнейший сын мой Марцеллин, тобою задуманном, а для меня, в силу данного мною обещания, обязатель­ном, я поставил своей задачей защитить град Божий, славнейший как в этом течении времени, когда стран­ствует он между нечестивыми, «живя верою» (Авв.2,4), так и в той вечной жизни, которую сейчас он «ожидает с терпением» (Рим.8,25), веря, что «суд возвратит­ся к правде» (Пс.93,15), и которую он обретет в силу несомнен­ного ее превосходства, защитить против тех, которые ставят сво­их богов выше его Основателя. Велик и тяжел этот труд; но «Бог нам прибежище» (Пс.61,9).

Знаю, какие нужны силы для того, чтобы убедить гордых, как велика доблесть смирения, благодаря которой все земные величия, колеблющиеся от непостоян­ства времени, превосходит не присвоен­ная себе человеческой спесью высота, а та, которая дарует­ся боже­с­т­венною благодатью. Ибо Царь и Основатель этого града, о котором мы задумали говорить, открыл в Писании Своем народам определение боже­с­т­венного закона, в котором сказано: «Бог гордым противит­ся, а смирен­ным дает благодать» (Иак.4,6; 1 Пет.5,5). Но то, что принадлежит одному только Богу, старает­ся присво­ить себе и надмен­ный дух гордой души, и любит, чтобы ему вменяли в славу

Щадить покорных, низлагая гордых.1)

Поэтому, насколько того требует предпринятый мною труд и насколько это представляет­ся возможным, нельзя обойти молчанием и земного града, который, стремясь к господству, сам находит­ся под властью этой страсти господство­вать, хотя ему и поклоняют­ся народы.

Глава 1

О врагах имени Христова, которых варвары при опустошении Рима пощадили ради Христа

Из этого-то града и выходят враги, от которых нам надлежит защищать град Божий. Многие из них, впрочем, исправив заблуждение нечестивости, становят­ся вполне приличными гражданами града, но многие до такой степени воспламеняют­ся ненавистью к нему и до такой степени оказывают­ся неблагодарными к очевидным благодеяниям его Искупителя, что поднимают против него в настоящее время языки свои даже потому, что, избегая вражеского меча, спасли жизнь, которою гордят­ся, в его священ­ных местах.2)

Разве враждебными имени Христову оказывают­ся не имен­но те римляне, которых варвары пощадили ради Христа? Об этом свидетель­ствуют места мучеников и базилики апостолов, которые во время опустошения Рима уберегли в себе и сво­их, и чужих. До их порога свирепствовал кровожадный неприятель; там останавливалась ярость убийцы; туда сострадатель­ные враги приводили тех, кого щадили вне этих мест, чтобы не набросились на них другие, которые подобного сострадания не имели. Даже у тех из них, которые убивали и свирепствовали по обычаю врагов в других местах, и у тех, после того как приходили они туда, где запрещено было то, что в других местах по праву войны дозволялось, вся свирепость укрощалась и пропадала жадность к воен­ной добыче. Таким-то образом уцелели многие, унижа­ю­щие теперь времена христианские и обвиня­ю­щие Христа за все те бедствия, которые испытал их град, а те блага жизни, что даны были им в честь Христа, приписывают не нашему Христу, а своему фатуму.

А между тем, если бы было у них хоть сколько-нибудь здравого смысла, они должны были бы все то, что претерпели от врагов сурового и жестокого, приписать боже­с­т­венному провидению, которое обычно исправляет и сглаживает войнами испорчен­ные нравы людей, справедливую же и похвальную жизнь смертных в то же самое время этими поражениями упражняет и после испытания или переносит их в лучший мир, или удерживает на этой земле ради пользы других. А то, что кровожадные варвары, вопреки обычаю войны, пощадили их ради имени Христова в местах, посвящен­ных имени Христову, – это им следовало приписать временам христианским, И за это они должны были благодарить Бога, и, чтобы избежать наказания вечным огнем, искрен­не прибегнуть к имени Его, имени, которое многие употребили ложно, чтобы избежать неминуемой гибели. Ведь среди тех, которых ты видишь так дерзко и нагло издева­ю­щимися над рабами Христовыми, весьма много таких, которые не избежали бы этой гибели и истребления, если бы не выдали себя ложно за рабов Христа. И вот, в неблагодарной своей гордыне и по нечестивейшему безумию, чтобы получить наказание вечным мраком, восстают они извращен­ным сердцем сво­им против имени Его, имени, к которому прибегли лукавыми устами сво­ими, чтобы пользо­ваться времен­ным светом!

Глава 2

О том, что никогда никакие войны не были ведены так, чтобы победители щадили побеждаемых ради богов тех, кого победили

Описано немало войн, которые велись как до основания Рима, так и после, в том числе и во времена империи: пусть прочитают и скажут, был ли какой-либо город взят иноплемен­никами так, чтобы враги, взявшие его, пощадили тех, кого нашли укрыв­шимися в храмах сво­их богов; или чтобы какой-либо предводитель варваров повелел, ворвав­шись в город, не уби­вать никого, кто убежал бы в тот или иной храм? Разве не видел Эней, как Приам на жертвен­нике ибо после того

Кровью своей осквернил им огонь освящен­ный?3)

Или это не Диомед и Улисс

Стражей священ­ного храма убив­ши, украли
Образ святейший; руками, залитыми кровью,
Чистых повязок богини коснуться дерзнули?4)

И, однако же, то было неправда, о чем говорит­ся далее:

После того, пошатнув­шись, ослабла надежда ахейцев,

ибо после того они победили; после того они разрушили Трою огнем и мечом; после того обезглавили Приама, искав­шего убежища у жертвен­ников. Что же тогда потеряла перед этим сама Минерва, что погибла? Не стражей ли сво­их? Действи­тель­но, она могла быть унесена только после их умерщвления. Ведь не статуя охраняла людей, а люди – статую. Зачем же тогда ей молились, чтобы она охраняла отчизну и граждан, если она не имела сил сохранить даже стражей сво­их?

Глава 3

Как неразумно верили римляне, будто им могут приносить пользу боги пенаты, не могшие уберечь Тро­и

И римляне утешались, что таким богам вверили для охраны свой город! О, какое жалкое заблуждение! И при этом на нас обижают­ся за то, что мы говорим подобные вещи об их богах, а на сво­их писателей – нет; более того, за изучение их назначили награду, а самих учителей, сверх того, сочли достойными и обще­с­т­венного жалования, и высокого сана. А между тем, у Вергилия, которого малые дети читают потому, что он-де величайший из поэтов, самый знаменитый и лучший, и надо его поэтому изучать в нежном возрасте, поскольку усвоен­ное юными душами запоминает­ся крепче, о чем говорит и Гораций в своем известном изречении:

Глиняный новый сосуд долго удержи­вать сможет
Запах налитого,5)

– у этого самого Вергилия Юнона, ненавидящая троянцев, представлена говорящею Эолу, царю ветров, следу­ю­щие слова, направлен­ные на то, чтобы возбудить его гнев против них:

Род мне враждебный плывет по Тирренскому морю,
Трои сыны, что везут побежден­ных пенатов.6)

Этим ли побежден­ным пенатам мудрые люди должны были вверить Рим, чтобы сделать его непобедимым? Но Юнона-де, возразят нам, говорила это, как раздражен­ная женщина, которая не знает, что говорит. А сам Эней, названный во всех отношениях благо­честивым, не рассказывает ли так:

Вот и Пантей Отриад, храма и Феба служитель
Тащит рукою священ­ной богов побежден­ных и внука
Малого; путь потеряв, направляет­ся к дому?7)

Не богов ли, которых не сомневает­ся наз­вать побежден­ными, представляет он скорее вверен­ными ему, чем себя – им, когда к нему обращают­ся с такою речью:

Вверяет тебе Илион и пенатов сво­их, и святыню?8)

Итак, если Вергилий говорит, что боги таковы, что они были побеждены, что были вверены человеку, чтобы, как побежден­ные, могли каким бы то ни было образом уйти, то сколь же безумно считать мудростью то, что Рим был вверен таким охранителям: как будто он не мог бы подвергнуться опустошению, если бы их не оставил? Да и поклоняться побежден­ным богам, как правителям и защитникам, не значит ли, вместо добрых надежд на боже­с­т­во, становиться под дурные предзнаменования? Гораздо разумнее верить не тому, что Рим не дошел бы до такого бедствия, если бы не погибли прежде они, а тому, что они погибли бы давным давно, если бы их не охранял, насколько мог, сам Рим. Ибо кто, вникнув в суть дела, не поймет, как легкомыслен­но составилось предубеждение, будто Рим не мог быть побежден под защитою побежден­ных и потому погиб, что потерял сво­их стражей-богов, когда достаточной причиной гибели могло быть даже одно то, что он захотел иметь стражей, которым угрожала гибель. Итак, когда вышеприведен­ное писалось и воспевалось о богах, то это не был вымысел поэтов: это вынуждала говорить разумных людей сама истина. Но об этом более обстоятель­но мы поговорим в другом месте.

В настоящем же случае я поподробнее остановлюсь на поведении тех неблагодарных людей, которые зло, терпимое ими заслужен­но вследствие развращен­ности их нравов, богохульно вменяют в вину Христу, а на то, что им, даже и таким, дана была по щада ради Христа, не удостаивают обратить своего внимания; в безумии святотат­с­т­вен­ной дерзости упражняют они свои языки, хуля имя Христово, языки, которыми лживо про­износили это святое имя, чтобы остаться в живых, или, по крайней мере, удерживали их в посвящен­ных Ему местах, чтобы там, где ради Него враги оставляли их неприкосновен­ными, быть в безопасности под Его защитой; но как только опасность миновала, они поспешили убраться оттуда и выступить с враждебной против Него клеветой.

Глава 4

Об убежище Юноны в Трое, которое никого не спасло от греков, и о базиликах апостолов, которые защитили от варваров всех, кто в них искал убежища

Как сказал я, сама Троя, мать римского народа, не могла в священ­ных местах сво­их богов оградить горожан от огня и меча греков; хотя греки почитали тех же богов. Потому что в убежище Юноны

Феникс и лютый Улисс охраняли ахейцев добычу,
Стоя на страже: туда отовсюду из Трои сносились
С храмов зажжен­ных погибшего града святыни:
Тризны богов, из массивного золота чаши,
Горы одежд драгоцен­ных – копий врага достоянье;
Малые дети и матери их, замирая от страха,
Рядом стояли вокруг.9)

Очевидно, что священ­ное место такой великой богини избрано было не для того, чтобы оттуда не разрешалось забирать в плен, а для того, чтобы туда можно было заключать плен­ных. Теперь сравни это убежище, священ­ное место не какого-нибудь рядового бога или одного из толпы низших богов, а сестры и супруги самого Юпитера и царицы всех богов, – сравни с местами, посвящен­ными памяти наших апостолов. В то убежище сносилась добыча, награблен­ная из зажжен­ных храмов и у богов, сносилась не для того, чтобы ее возвратить побежден­ным, а для того, чтобы поделить между победителями; здесь же и то, что было взято в другом месте, но оказалось принадлежав­шим этим местам, было возвращено им с честью и благоговейным уважением. Там свобода терялась; здесь она сохранялась. Там сберегалось отнятое; здесь запрещено было брать. Туда владычеству­ю­щий враг сгонял для обращения в рабство; сюда сострадатель­ные враги приводили для освобождения. Наконец, тот храм Юноны избрала для себя жадность и гордость легкомыслен­ных греков, а эти базилики Христовы – мило­сердие и смирение самых необузданных варваров. Но, возможно, на самом деле греки во время этой своей победы пощадили храмы общих и им богов и не решились уби­вать и забирать в плен убежав­ших туда несчастных побежден­ных троянцев, а Вергилий, как это нередко бывает у поэтов, выдумал все вышеприведен­ное? Но ведь он описал обычай врагов, разруша­ю­щих города.

Глава 5

Мнение Цезаря об общем обычае врагов, разруша­ю­щих город

Даже Цезарь (как пишет о том Саллюстий, историк, известный своею правдивостью) не преминул в своей речи, которую про­износил в сенате относи­тель­но заговорщиков, упомянуть об этом обычае: «Похищать девиц и отроков; выры­вать детей из объятий родителей; матерей семейств заставлять терпеть все, что заблагорассудит­ся победителям; храмы и дома грабить; про­изводить убийства и пожары; наполнять, наконец, все звоном оружия, трупами, кровью и воплем».10)

Если бы он умолчал в этом случае о храмах, мы бы еще могли подумать, что враги имели обычай щадить местопребывания богов. И опасность такого рода угрожала римским храмам не со стороны чужеземных врагов, а со стороны Катилины и его союзников, благороднейших сенаторов и римских граждан. Но это-де люди потерянные и отце­убийцы отчизны...

Глава 6

О том, что и сами римляне не брали никаких городов так, чтобы в храмах их щадили побежден­ных

Но зачем нам перебирать множе­с­т­во народов, ведших между собою войны и никогда не давав­ших пощады побежден­ным в храмах их богов? Посмотрим на самих римлян; вспомним, говорю, и пересмотрим этих самых римлян, которые в особую славу себе вменяли.

Щадить покорных, низлагая гордых,

и которые якобы предпочитали прощать получен­ные оскорбления, а не мстить за них. Для распространения своего владычества они разрушили столько и таких больших, взятых силою оружия, городов. Пусть же прочитают нам, какие храмы они имели обычай выделять, чтобы освобождать всякого, кто бы в них укрыл­ся? Или они делали это, но историки о том умолчали? Не­ужели историки, специально выискивав­шие такое, что могли бы хвалить, обходили молчанием подобные, по их же мнению, самые блистатель­ные доказатель­ства благо­честия?

О знаменитом римлянине Марке Марцелле, взявшем славный город Сиракузы, рассказывают, что он перед штурмом плакал об угрожав­шем городу разрушении. Позаботил­ся он и об охране цело­мудрия, даже и в отношении врага. Ибо прежде чем, как победитель, повелел вторгнуться в город, предписал эдиктом, чтобы никто не чинил насилия над свободным телом. Тем не менее город был разрушен по обычаю войны, и мы нигде не прочтем, чтобы такой цело­мудрен­ный и милостивый полководец дал приказ оставлять неприкосновен­ным того, кто убежал бы в тот или иной храм. А это нико­им образом не было бы обойдено молчанием, нашли возможным умолчать ни о его плаче, ни об изданном им запрещении оскорблять цело­мудрие. Фабия, разрушителя Тарента, хвалят за то, что он не захотел обратить в воен­ную добычу кумиров. Когда писец спросил у него, как он прикажет поступить со статуями богов, которых было набрано множе­с­т­во, он прикрыл умерен­ность свою шуткой. Он спросил, каковы они, и когда ему ответили, что многие из них не только велики, но и вооружены, он сказал: «Оставим гневливых богов тарентинцам». Итак, если плач того и смех этого, цело­мудрен­ное сострадание первого и шутливо выражен­ное благородство последнего не были обойдены молчанием римскими историками, то как могло бы быть ими опущено, если бы они оказали каким-нибудь людям пощаду в честь какого-либо из их богов в том смысле, что запретили бы в каком-нибудь храме совершать убийства и грабежи.

Глава 7

О том, что всё, что при разрушении Рима совершилось жестокого, случилось по обычаю войны; а что делалось снисходи­тель­ного, то про­изошло от могущества имени Христа

Итак, все эти опустошения, убийства, грабежи, пожары, страдания, совершив­шиеся во время последнего римского поражения, – все это породил обычай войны. А то, что совершилось по новому обычаю: что варварская необуздан­ность оказалась кроткой непривычным для войны образом; что в каче­с­т­ве убежища народу, который должен был получить пощаду, были выбраны и указаны обширнейшие базилики, где никого не убивали, откуда никого не брали в плен, куда сострадатель­ные враги приводили многих для освобождения, откуда не уводили в плен никого даже самые жестокие из них, – все это следует приписать имени Христа; все это следует приписать времени христианскому. Кто этого не видит, тот слеп. Кто же видит, но не хвалит, тот неблагодарен. А кто возражает хвалящему, тот безумен. Человек благоразумный ни в коем случае не станет объяснять этого варварством врагов. Кровожадные и жестокие души Тот устрашил, Тот обуздал, Тот удиви­тель­нейшим образом умерил, Кто задолго до этого предсказал через пророка: «Посещу жезлом беззаконие их, и ударами – неправду их; милости же Моей не отниму от него» (Пс.88,33–34).

Глава 8

О благополучии и злополучиях, которые по большей части общи и добрым, и злым

Кто-нибудь скажет: так почему же это боже­с­т­венное мило­сердие простерлось и на нечестивых и неблагодарных? А потому, полагаю, что его оказал Тот, Который ежедневно «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф.5,45). Хотя некоторые из них, размышляя об этом, исправляют­ся от своей нечестивости покаянием, а некоторые, как говорит апостол, презирая богатство благости и долготерпения Божия, по жестокости своей и непокаянному сердцу, собирают себе «гнев на день гнева и откровения праведного суда от Бога, Который воздаст каждому по делам его» (Рим.2,4–6); однако терпение Божие призывает к покаянию злых, как бич Божий учит терпению добрых. Так же точно терпение Божие обнимает сво­им покровитель­ством добрых, как боже­с­т­венная строгость стережет для наказания злых. Ибо такие блага справедливым, которыми бы не пользовались несправедливые, и такие бедствия нечестивым, от которых бы не страдали добрые, боже­с­т­венному провидению угодно уготовить в жизни будущей. А эти времен­ные блага и бедствия оно пожелало сделать общими для тех и других. Это для того, чтобы не было слишком жадного стремления к благам, которые оказывают­ся в распоряжении и людей злых, и нрав­с­т­вен­ного отвращения от бедствий, от которых очень часто страдают и люди добрые.

Но есть довольно большое различие в том, как пользуют­ся люди тем, что называет­ся счастьем, или тем, что – несчастьем. Ибо добрый ни времен­ными благами не превозносит­ся, ни времен­ным злом не сокрушает­ся; а злой потому и казнит­ся этого рода несчастьем, что от счастья портит­ся. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Свое в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остает­ся ничего; и наоборот, если бы Боже­с­т­во в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что боже­с­т­венного провидения нет вовсе. Так же точно и в отношении к счастью: если бы Бог с очевиднейшей щедростью не давал его некоторым просящим, мы сказали бы, что оно зависит не от Него; а если бы давал всем просящим, подумали бы, что Ему только из-за таких наград и следует служить; служение же такое сделало бы нас не благо­честивыми, а корысто­любивыми и жадными.

Если это так, и если какие-нибудь добрые и злые одинаково подвергают­ся бедствиям, – из того, что не различено, что терпят те и другие, отнюдь не следует, чтобы между ними самими не было никакого различия. Различие между терпящими остает­ся даже при сходстве того, что они терпят; и под одним и тем же орудием пытки добродетель и порок не делают­ся одним и тем же. Как в одном и том же огне золото блестит, а солома – дымит; и в одной и той же молотилке стебли изламывают­ся, а зерна – очищают­ся; и отстой масляный не смешивает­ся с маслом только потому, что выдавливает­ся одной и той же тяжестью пресса: так одна и та же обрушива­ю­щаяся бедствиями сила добрых испытывает, очищает, отцеживает, а злых обнаруживает, опустошает и искореняет. Поэтому, терпя одно и то же бедствие, злые клянут и хулят Бога, а добрые молят­ся Ему и хвалят Его. Важно не то, каково испытание, а только то, каков испытуемый, ибо одинаковым движением взболтанные – навоз невыносимо смердит, а благовоние – благо­ухает.

Глава 9

О причинах, по которым и добрые, и злые одинаково подвергают­ся бедствиям

Да и что в этом обще­с­т­венном бедствии претерпели христиане такого, что при более верном взгляде на дело не послужило бы к их усовершен­ствованию? Во-первых, смирен­но размышляя о самих грехах, разгневав­шись на которые Бог наполнил мир такими бедствиями, они (хотя и далеко отстоят от злодеев, людей распутных и нечестивых) не настолько признают себя чуждыми разного рода проступков, чтобы всерьез полагать, что им не за что подвергаться за них времен­ным лишениям. Не говорю о том, что каждый, даже если он вел и похвальную жизнь, в некоторых случаях поддает­ся плотской наклонности: если и не к безмерным злодеяниям, не к крайнему распутству и не к мерзости нечестивости, то, по крайней мере, к некоторым грехам, или редким, или столь же частым, сколь и малозначи­тель­ным; об этом я не говорю. Но легко ли найти такого человека, который бы к этим самым лицам, из-за отврати­тель­ной гордости, распущен­ности и жадности, из-за омерзи­тель­ных неправд и нечестия которых Бог, как и предсказал с угрозой, стирает земли (Ис.24 и др.), относил­ся бы так, как следует к ним относиться, жил с ними так, как с такими следует жить? От того, чтобы их научить, усовестить, а иногда обличить и известным образом наказать, по большей части неуместно воздерживают­ся: то труд такой кажет­ся тяжелым, то мы стесня­емся оскорбить их в лицо, то избегаем вражды, чтобы они не помешали и не повредили нам в этих времен­ных вещах, к приобретению которых еще стремит­ся наша жадность, или потери которых бо­ит­ся наша слабость. Таким образом, хотя добрым и не нравит­ся жизнь злых, и они не подвергнут­ся с последними тому осуждению, которое тем уготовано после этой жизни, однако, так как они щадят достойные осуждения грехи их, хотя за свои, даже легкие и извини­тель­ные, боят­ся, то по справедливости подвергают­ся вместе с ними и времен­ным наказаниям, хотя в вечности наказаны не будут. Терпя вместе с ними боже­с­т­венные наказания, они по справедливости вкушают горечь этой жизни, так как, любя сладость ее, не захотели сделать ее горькой для упомянутых грешников.

Конечно, если кто-либо воздерживает­ся от обличения и обуздания поступа­ю­щих дурно или потому, что ищет более удобного для этого времени, или потому, что бо­ит­ся за них же самих, чтобы они не стали от этого еще хуже или чтобы не воспрепятствовали научить доброй и справедливой жизни других, более слабых, не оказали на них дурного влияния и не отвратили от веры, то в этом обнаруживает­ся не жадность, а мудрое правило любви. Грешно, когда ведущие жизнь добрую и отворачива­ю­щиеся от дел людей плохих снисходи­тель­но относят­ся к чужим грехам, от которых должны были бы отучать или которые должны были бы обличать, – относят­ся снисходи­тель­но потому, что боят­ся оскорблений со стороны дурных людей, боят­ся вреда в тех вещах, которыми они сами, как добрые и невинные, пользуют­ся дозволи­тель­ным образом, но с большей жадностью, чем следовало бы это тем, которые стран­ствуют в этом мире, уповая при этом на горнее отече­с­т­во.

Действи­тель­но, не одни только слабейшие, ведущие супружескую жизнь, имеющие или жела­ю­щие иметь детей, владеющие домами и хозяйствами (к таким апостол обращает речь свою в церквях, когда учит и убеждает, как должны жить жены с мужьями, мужья с женами, дети с родителями, родители с детьми, слуги с господами и господа со слугами) приобретают с охотой и теряют с огорчением многое времен­ное и земное, а потому и не решают­ся оскорблять людей, чья развратная и полная злодеяний жизнь возбуждает у них отвращение; но и те, которые ведут высший род жизни, не связаны узами супружества, доволь­ствуют­ся малым в пище и одежде, – и те, слишком заботясь о своем добром имени и безопасности, боясь коварства и нападок со стороны людей дурных, воздерживают­ся от обличений. Хотя они и не настолько боят­ся последних, чтобы, уступая каким-либо их угрозам и непотребствам, и самим поступать подобным же образом, однако по большей части не хотят порицать того, чего вместе с ними не делают, хотя сво­им обличением, быть может, и исправили бы некоторых. Они боят­ся, чтобы в случае неудачи не пострадали их соб­с­т­вен­ное благосостояние и доброе имя; и боят­ся этого не потому, что доброе имя свое и благосостояние считают необходимыми для пользы людей, требу­ю­щих наставления, а скорее по той слабости, которая любит ласка­ю­щий язык и человеческий день (1 Кор.4,3), страшит­ся суда черни, истязания и умерщвления плоти, т. е. по причине некоторых уз вожделения, а не по обязанностям любви.

Итак, я вижу в этом достаточную причину того, почему вместе со злыми подвергают­ся бедствиям и добрые, когда Богу бывает угодно поразить времен­ными казнями развращен­ные нравы. Подвергают­ся наказаниям вместе не потому, что совместно вели дурную жизнь, а потому, что совместно (хотя и неравномерно, но, однако же, совместно) любили жизнь времен­ную, которую добрые должны были бы презирать, чтобы дурные, будучи обличены и исправлены, наследовали жизнь вечную (а если бы не захотели быть в наследовании ее союзниками, пусть бы были терпимы и любимы как враги: ибо пока живут всегда остает­ся надежда, что они изменят свою волю к лучшему). В этом деле они несут не одинаковую, а гораздо большую ответ­с­т­вен­ность, чем те, которым сказано через пророка: «Сей схвачен будет за грех свой, но кровь его взыщу от руки стража» (Иез.33,6). Для того и установлены стражи народов, т. е. предстоятели в церквях, чтобы они не щадили сво­ими обличениями грехов. Но при этом не чужд вины подобного рода и тот, кто, хотя он и не предстоятель, но в тех лицах, с которыми связан необходимыми условиями этой жизни, видит многое, заслужива­ю­щее предостережения и укора, но оставляет это без внимания, избегая ненависти ради того, чем в этой жизни пользует­ся, как должным, но услаждает­ся более, чем должно. Затем, есть и иная причина, по которой добрые подвергают­ся времен­ным бедствиям, – такая, какая имела место в отношении Иова: чтобы душа человеческая испытывала саму себя и, наконец, осознала, насколько она, в силу одного только благо­честия, бескорыстно любит Бога.

Глава 10

О том, что с потерею вещей времен­ных святые ничего не теряют

Рассмотрев и обсудив сказанное надлежащим образом, обрати внимание на то, случает­ся ли с верными и благо­честивыми какое-либо зло, которое не обратилось бы для них в добро? Разве только признать пустыми словами известное изречение апостола, в котором он говорит: «Знаем, что любящим Бога все содействует ко благу» (Рим.8,28)...

Потеряли они все, что имели? Не­ужто и веру? Не­ужто и благо­честие? Не­ужто и благо внутрен­него человека, богатого перед Богом (1 Пет.3,4)? Все это – богатства христианина, облада­ю­щий которыми апостол говорил: «Великое приобретение – быть благо­честивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А жела­ю­щие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу; ибо корень всех зол есть сребро­любие, которому предав­шись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям» (1 Тим.6,6–10).

Итак, те, у кого во время этого разорения погибли земные богатства, если смотрели они на эти богатства так, как учил этот внешне бедный, а внутрен­не богатый человек, могли сказать, как сказал и Иов, тяжко испытанный, но непобежден­ный: «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; как угодно было Господу, так и сделалось; да будет имя Господне благословен­но!» (Иов.1,21). Добрый раб, он считал величайшим сво­им богатством исполнять волю Господа, следуя которой богател умом, и не огорчил­ся, потеряв при жизни те вещи, которые должен был бы потерять вместе со смертью. Те же слабейшие, которые, хотя и не предпочитали этих земных благ Христу, были, однако же, с некоторой страстностью привязаны к ним, те, теряя их, почувствовали, насколько, любя их, грешили. Ибо они пострадали настолько, насколько подвергли сами себя скорбям, как сказано об этом в выше­упомянутых словах апостола. Им нужно было прибавить урок опыта, так как они долго прене­брегали уроком словесным. Ибо, когда апостол говорил: «А жела­ю­щие обогащаться впадают в искушение и т. д.» (1 Тим.6,9)*, то осуждал, конечно, пристрастие к богатству, а не само богатство, потому что в другом месте он дает такое повеление: «Богатых в настоящем веке увещевай, чтобы они не высоко думали о себе и уповали не на богатство неверное, но на Бога живого, да­ю­щего нам все обильно для наслаждения: чтобы они благодетель­ствовали, богатели добрыми делами, были щедры и общи­тель­ны, собирая себе сокровище, доброе основание для будущего, чтобы достигнуть вечной жизни» (1 Тим.6,17–19).

Кто употреблял свое богатство так, те ничтожные убытки свои покрыли великими прибылями; и были более обрадованы тем, что, охотно раздавая, вернее сохранили, чем опечалены тем, что, боязливо сберегая, легче потеряли. То могло погибнуть на земле, что было жаль на земле переда­вать. Приняв же совет Господа своего, говорящего: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут; ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф.6,19–21), они в годину бедствия на опыте убедились, как благоразумно поступили, что не прене­брегли советом правдивейшего Наставника и вернейшего и непобедимейшего Стража их сокровища. Если многие радовались, что имели богатства свои в таких местах, куда не случилось дойти неприятелю, то не тем ли вернее и беззаботнее могли радо­ваться они, перенеся по совету Божию свои богатства туда, куда враг вовсе не может проникнуть?

Поэтому наш Павлин, епископ Нолы, добровольно став­ший из богатого беднейшим, но изобильнейшим святостью, когда варвары опустошили Нолу, задержанный ими, молил­ся (как узнали мы потом от него самого) в сердце своем так: «Да не истязают меня, Господи, выпытывая, где золото и серебро: Тебе ведомо, где». Все свое он имел там, куда убеждал его скры­вать и копить Тот, Кто предсказал и эти бедствия, ныне постигнув­шие мир. Поэтому, кто послушал увещания Господа своего относи­тель­но того, куда и как должно собирать сокровища, тот не потерял при наше­с­т­вии варваров и самих земных богатств; а кому пришлось раскаяться, что не послушал, тот, если не из предшеству­ю­щего указания мудрости, то из последу­ю­щего опыта научил­ся, как с подобными вещами следует поступать.

Но, говорят, некоторых и добрых-де христиан подвергли пыткам, чтобы они выдали врагам свои имущества. Но они не могли ни выдать, ни потерять того добра, которое их самих делало добрыми. А если захотели лучше подвергнуться пыткам, чем выдать маммону неправды, то не были добрыми. Потерпев­шие же столько из-за золота получили урок, сколько должны они претерпе­вать за Христа. Они научились, что следует любить Того, Кто пострадав­ших за Него обогатит вечным блажен­ством, а не золото и серебро, страдать ради которого было глупо, скрыть которое можно было только прибегнув ко лжи, но которое приходилось выдать, если говорить правду. Ибо в пытках никто не потерял Христа через исповедание Его, а золото никто не сохранил иначе, как только через его отрицание. Поэтому пытки могли быть весьма полезны: они учили любить благо нетлен­ное вместо тех благ, из-за любви к которым их владельцы подвергались истязаниям безо всякой для себя пользы.

Но некоторые-де, говорят, даже не имев­шие ничего, что могли бы выдать, были подвергнуты пыткам из-за недоверия к ним. Но не исключено, что эти желали иметь и были бедны не по своей воле. Таким следовало показать, что не имуще­с­т­во, а пристрастие к нему достойно таких истязаний. Если же возлагая надежды на лучшую жизнь они не имели здесь скрытого золота и серебра, – хотя я и не знаю, случилось ли кому-либо из таких быть подвергнутым пыткам, но если и случилось, – то несомнен­но, что исповедав­шие в пытках святую нищету исповедали Христа. Поэтому, если кто-то из них и не заслужил у врагов доверия, он не мог, однако же, как исповедник святой нищеты, терпеть истязания без небесной награды.

Говорят также, что многие христиане были истощены долго­времен­ным голодом. Но и это добрые верные, перенося благо­честиво, обратили себе на пользу. Ибо кого голод умертвил, того он освободил от зол этой жизни, как освобождает телесная болезнь; а кого не умертвил, того научил жить умерен­нее и подольше поститься.

Глава 11

О конце времен­ной жизни, продолжи­тель­нее она или короче

Но (возразят нам) много христиан было и убито, много истреблено разными видами ужасных смертей. Об этом, возможно, и следует скорбеть, но ведь это – общий удел всех, которые родились для этой жизни. Я знаю одно, что не умер никто, кто рано или поздно не должен был умереть. А конец жизни один: как жизни долгой, так и короткой. Одно не лучше, а другое не хуже, или: одно не больше, а другое не меньше, коль скоро то и другое в равной мере уже не существует. И что за важность, каким видом смерти оканчивает­ся эта жизнь, коль скоро тот, для кого она оканчивает­ся, не вынужден будет умирать снова? А если каждому из смертных, при ежедневных случайностях этой жизни, угрожают некоторым образом бесчислен­ные виды смерти, пока остает­ся неизвестным – какой имен­но из них постигнет его: то, скажи на милость, не лучше ли испытать один из них, умерши, чем бояться всех, продолжая жить? Знаю, что наши чувства предпочитают лучше долго жить под страхом стольких смертей, чем, умерши раз, не бояться потом ни одной. Но одно дело то, чего избегает по слабости боязливое плотское чувство, и совсем другое – то, в чем убеждает тщатель­но проверен­ное указание разума. Та смерть не должна считаться злой, которой предше­с­т­вовала жизнь добрая. Смерть делает злым только то, что следует за смертью. Поэтому, кому предсто­ит умереть, те не должны много заботиться о том, что имен­но с ними про­изойдет, от чего они умрут, а должны заботиться о том, куда, умирая, они вынуждены будут идти. Итак, если христианам известно, что смерть благо­честивого бедняка под языками собак, лижущих его струпья, была гораздо лучше, чем смерть нечестивого богача в порфире и виссоне (Лк.16,19–26), то какой вред причинили эти ужасные виды смерти тем, кто жил хорошо?

Глава 12

О погребении человеческих тел, и о том, что лишение погребения христиан ничего у них не отняло

Но при такой-де массе трупов их не могли и похоронить! И этого благо­честивая вера особен­но не страшит­ся, помня предсказание, что и звери, пожира­ю­щие трупы, не помешают воскресению тел, с головы которых не погибнет и волос (Лк.21,18). Истина не сказала бы: «Не бойтесь убива­ю­щих тело, души же не могущих убить» (Мф.10,28), если бы будущей жизни могло принести какой-либо вред то, что вздумали бы делать враги над телами убитых. Разве что кто-нибудь будет до такой степени глуп, что станет утверждать, будто убива­ю­щих тело не следует бояться до смерти, чтобы не убили тела, а надо бояться после смерти, чтобы не запретили похоронить убитое тело. Что же, ложно то, что говорит Христос: «Не бойтесь убива­ю­щих тело и потом не могущих ничего сделать» (Лк.12,4), коль скоро убийцы могут что-нибудь сотворить с трупом? Да не будет: сказанное Истиной не может быть ложью. Так сказано потому, что в живом теле, т. е. до его убийства, есть чувства; после же убийства в теле никаких чувств нет.

Итак, земле не были преданы многие тела христиан, но из-за этого никто не отлучит их от неба и земли, которые наполняет сво­им присутствием Тот, Кто знает, откуда воскресить сотворен­ное Им. Правда, в псалме говорит­ся: «Трупы рабов Тво­их отдали на съедение птицам небесным, тела святых Тво­их – зверям земным; пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их» (Пс.78,2–3), но говорит­ся это для того, чтобы подчеркнуть жестокость сотворив­ших это, а не для того, чтобы увеличить жалость к потерпев­шим. Хотя в глазах людей все это и кажет­ся чем-то ужасным, но «дорога в очах Господних смерть святых Его» (Пс.115,6). Поэтому все такое: омытие и наряжение тела, обряд похорон, пышность проводов, – все это скорее утешение живых, чем помощь умершим. Если бы дорогостоящее погребение могло принести пользу нечестивому при жизни покойнику, то бедное или вообще никакое погребение могло бы повредить праведнику. Но мы помним: облечен­ному в пурпур богачу многочислен­ная челядь его сделала, по суждению толпы, пышные проводы, а, между тем, на взгляд Господа, гораздо лучшие были сделаны покрытому язвами бедняку служением ангелов, которые выносили его не в мраморный склеп, а перенесли на лоно Авраамово.

Те, от нападок которых мы вознамерились защищать град Божий, смеют­ся над этим. Но ведь и их соб­с­т­вен­ные философы прене­брегали заботами о погребении Нередко и целые войска, умирая за земное свое отече­с­т­во, не заботились о том, где они будут лежать потом или каким зверям послужат пищей. И поэты весьма часто отзывались о таких с похвалой:

Тем, кто не в урнах лежит, небосвод весь – надгробье11).

Насколько же меньше у них оснований смеяться над погребением тел христиан, которым обещано со временем не только преобразование из земли их плоти со всеми ее членами, но и возвращение и восстановление их из лона других стихий, в которые обратились разложив­шиеся трупы!

Глава 13

Какая причина погребения тел святых

Из сказанного, однако, не следует делать вывод, будто телами умерших нужно прене­брегать, оставляя их где придет­ся, особен­но если речь идет о телах праведников, которые были как бы сосудами Духа Святого, предназначен­ными для всяких добрых дел. Если отцовские одежды, кольца и иные какие-то вещи тем дороже детям, чем сильнее они любили его, то тем более не должны презираться и тела, быв­шие, конечно, куда ближе и дороже покойным, нежели их одежды. Они ведь – не предметы роскоши или вещи, созданные для удобства, но принадлежат самой человеческой природе. Поэтому в том, как омывают­ся и обряжают­ся тела праведников, как совершают­ся их торже­с­т­венные выносы, сколь заботливо обставляют­ся погребения, следует усматри­вать не что иное, как исполнение долга любви Иные из них и при жизни давали распоряжения сыновьям относи­тель­но погребения и даже перенесения их тел (Быт.47,30,50,2,25). И Товия, как свидетель­ствует о том ангел, заслужил благоволение Божие погребением мертвых (Тов.12,12). Да и сам Господь, который должен был воскреснуть на третий день, называет добрым поступок благо­честивой женщины, возлив­шей на члены Его драгоцен­ное миро, тем подготовив Его к погребению (Мф.26,10). Также с похвалой упоминают­ся в Евангелии те, которые позаботились снять с креста, с честью покрыть и похоронить тело Его (Ин.19,38 и след.).

Все эти свидетель­ства не дают, конечно, указаний на то, что трупам присущи какие бы то ни было чувства, но показывают, что провидение Божие, которому угодны дела благо­честия, печет­ся и о телах умерших ради укрепления веры в воскресение. Из этих же свидетель­ств душеспаси­тель­но усматривает­ся и то, как велико может быть воздаяние за милостыни, которые мы оказываем живым и чувству­ю­щим, если пред Богом не погибнет и то, что оказывает­ся по долгу и любви безжизнен­ным человеческим телам.

Есть, впрочем, и нечто иное, что желали дать уразуметь святые патриархи сво­ими изречениями и пророчествами относи­тель­но погребения и перенесения сво­их тел. Но останавли­ваться на рассмотрении этого сейчас неуместно: достаточно и сказанного. Но если даже отсутствие таких необходимых для поддержания жизни вещей, как пища и одежда, хотя и причиняет страдания, но не уничтожает в добрых силы терпеть и переносить лишения и не вырывает из душ их благо­честия, а, напротив, делает его еще более плодовитым, то тем более отсутствие всего того, что делает­ся обычно при погребении, не может сделать несчастными уже упоко­ившихся в тайных обителях праведных. Поэтому, если всех этих обрядов не было совершено над трупами христиан при известном опустошении столицы или других городов, то это и не вина живых, которые сделать этого не могли, и не наказание для мертвых, которые лишены уже всяческих чувств.

Глава 14

О пленении святых, которые никогда не имели недостатка в боже­с­т­венных утешениях

Но многие христиане, говорят они, были уведены в плен. Действи­тель­но, было бы большим несчастьем, если бы они были уведены в какое-нибудь такое место, где не могли бы найти Господа своего! На случай же плена есть в Святых Писаниях наших великие утешения. Были в плену три отрока, был Даниил, были и другие пророки, и всегда с ними был Бог-утешитель. Не оставит верных Сво­их под господством народа, варварского, но человеко­любивого, Тот, Кто не оставил пророка Своего даже во чреве китовом. Те, которым мы говорим это, расположены скорее смеяться над этим, чем верить. Однако же в сво­их сочинениях они верят, что Орион Метимней, благороднейший игрок на цитре, когда был сброшен за борт корабля, был принят на спину дельфином и вынесен им на землю. Но наше-де сказание о пророке Ионе невероятней! Действи­тель­но, невероятней, ибо чудесней; а чудеснее потому, что говорит оно о большем могуще­с­т­ве.

Глава 15

О Регуле, представля­ю­щем собою пример того, что плен должен быть переносим даже добровольно ради религии; хотя такой плен и не мог принести пользы этому чтителю богов

В истории сво­их знаменитых мужей они имеют благороднейший пример того, что ради веры следует переносить плен даже добровольно. Марк Аттилий Регул, полководец римского народа, был в плену у карфагенян. Последние, желая обменять этих плен­ных на соотече­с­т­венников, взятых в плен римлянами, послали с этим предложением в Рим сво­их послов в сопровождении Регула, предвари­тель­но взяв с него клятву возвратиться в Карфаген, если он не добьет­ся исполнения их желания. Он поехал, но в сенате настоял на противоположном, ибо обмен плен­ными считал невыгодным для римской республики. Соотече­с­т­венники, убедив­шись в этом, не принуждали его возвращаться к врагам, но он сам добровольно исполнил то, в чем поклял­ся. А те умертвили его неслыханными и ужасными истязаниями: заключив его в узком деревянном простран­стве, в котором он вынужден был стоять, и набив со всех сторон острейшие гвозди, чтобы он не мог прислониться, они умертвили его бессонницей. Проявлен­ную им доблесть, конечно, хвалят заслужен­но. А между тем, он клял­ся теми богами, вследствие запрещения культа которых, полагают, мир поражен настоящими бедствиями. Но если их почитали для того, чтобы они сделали эту жизнь счастливой, то, пожелав или допустив подвергнуть таким казням клявшегося в истине, что более тяжкого могли они, разгневанные, сделать клятвопреступнику?

Впрочем, почему бы мне не сделать из этого двойного вывода? Он действи­тель­но чтил богов до такой степени, что ради исполнения клятвы не остал­ся в отече­с­т­ве и не ушел из него в какое-либо другое место, а, ни секунды не колеблясь, возвратил­ся к сво­им жесточайшим врагам. Если он считал это полезным для настоящей жизни, которую окончил столь ужасно, то он, без всякого сомнения, ошибал­ся. Сво­им соб­с­т­вен­ным примером он доказал, что боги не приносят никакой пользы сво­им поклонникам для этого времен­ного счастья: потому что сам он, преданный их культу, был побежден, взят в плен, и за то, что не хотел поступить иначе, чем так, как им клял­ся, был умерщвлен истязаниями казни нового, до того времени неслыханного и до крайности ужасного рода Если же культ богов дает счастье в виде награды после этой жизни, то зачем возводят клевету на времена христианские, утверждая, что настоящее бедствие постигло Рим потому, что он перестал почитать сво­их богов, если мог быть несчастным и такой усерднейший их почитатель, каким был Регул? Разве что какое-то чудовищно слепое безумие вооружит­ся против очевиднейшей истины до такой степени, что осмелит­ся утверждать, будто целое гражданское обще­с­т­во, чтущее богов, несчастным быть не может, а один-де человек – может; т. е что могуще­с­т­во богов их скорее способно охранять многих, чем отдель­но взятых, хотя множе­с­т­во слагает­ся из единиц.

Но они, пожалуй, скажут, что Регул и в плену, и в самих истязаниях телесных мог быть счастлив душевной добродетелью. В таком случае прежде всего следует заботиться о добродетели, которая может сделать счастливым и гражданское обще­с­т­во. Ведь не одним же счастливо обще­с­т­во, и совсем другим – человек: потому что обще­с­т­во есть не что иное, как соединение множества людей. Ввиду этого я не вхожу пока в рассмотрение того, какая была в Регуле добродетель. На этот раз мне достаточно, что этот благороднейший пример вынуждает их признать, что богов следует почитать не ради телесных благ или таких вещей, которые достают­ся человеку извне: потому что Регул пожелал лучше лишиться всего этого, чем оскорбить богов, которыми клял­ся. Но что поделаешь с людьми, которые хвалят­ся, что имели такого гражданина, каким боят­ся иметь целое гражданское обще­с­т­во? Ведь если бы они не боялись, они согласились бы, что то, что случилось с Регулом, могло случиться и с государством, так же как и Регул, усердно почита­ю­щим богов, и не возводили бы хулу на христианские времена. Но так как вопрос поднят о тех христианах, которые уведены в плен, то бесстыдно и бессмыслен­но смеющиеся над спаси­тель­ной религией пусть умолкнут, обратив внимание на следу­ю­щее: если их богам не было стыдно, что усерднейший их почитатель, сохраняя верность данной им клятве, потерял отече­с­т­во, не имея другого, и в плену у врагов принял мучи­тель­ную смерть от вновь изобретен­ной жестокой казни, то тем менее следует ставить в вину христиан­ству плен его святых, которые, с нелживой верой ожидая вышней отчизны, признают себя странниками даже в постоянных местах своего житель­ства.

Глава 16

Может ли душевная добродетель скверниться насилиями, которыми подвергались в плену святые дев­с­т­вен­ницы без их на то со­изволения

Думают, что укоряют христиан в великом преступлении, когда, пре­увеличивая бедствия плена, присоединяют и то, что были насиль­ствен­но осквернены не только чужие жены и незамужние девицы, но и некоторые монахини. На самом же деле этим ставит­ся в щекотливое положение не вера, не благо­честие и не та добродетель, которая называет­ся цело­мудрием, а само рассуждение наше, имеющее перед собою, с одной стороны, стыдливость, с другой – разум. И мы заботимся в этом случае не столько о том, чтобы дать ответ чужим, сколько о том, чтобы доставить утешение сво­им. Можно, конечно, прежде всего признать несомнен­ным и доказанным, что добродетель, которая делает жизнь справедливой, повелевает телесными членами, сама пребывая в душе, и что тело бывает свято от руководства им святой волей, при неизмен­ности и твердости которой, что бы кто другой ни сделал с телом или в теле, будет вне вины потерпев­шего, если избежать того он не мог без греха со своей стороны. Но так как над чужим телом можно совершить не только такое, что причиняет болезнь, но и такое, что относит­ся к сладострастному наслаждению, то, когда что-нибудь подобное бывает сделано, оно хотя и не уничтожает цело­мудрия, удерживаемого твердым постоян­ством души, но потрясает чувство стыдливости; могут ведь подумать, что случилось не без некоторого со­изволения мысли такое, что, быть может, и не могло совершиться без некоторого плотского удоволь­ствия.

Глава 17

О добровольной смерти из опасения наказания или бесчестия

Поэтому какое человеческое чувство откажет­ся извинить тех, которые убивали себя, чтобы не претерпеть чего-либо в этом роде? Но если некоторые не захотели убить себя для того, чтобы сво­им преступлением избежать чужого над собой злодейства, то тот, кто поставил бы им это в вину, не избежал бы сам обвинения в неразумности. Ведь если вообще не позволи­тель­но частному лицу своею властью уби­вать человека, хотя бы и соверша­ю­щего преступления (никакой закон не дает права на подобное убийство), то и убива­ю­щий самого себя, несомнен­но, человеко­убийца; и когда убивает себя, бывает тем преступнее, чем он невиннее в том деле, из-за которого считает нужным убить себя. Мы по справедливости гнушаемся поступком Иуды, и по суду истины он скорее увеличил, чем искупил преступление своего злодейского предатель­ства тем, что удавил­ся: потому что, отчаиваясь в Божьем мило­сердии, он в чувстве пагубного раскаяния не оставил себе никакого места для спаси­тель­ного покаяния. Но не тем ли более должен воздержи­ваться от само­убийства тот, кто не имеет в себе ничего, что заслуживало бы подобного наказания? Когда убил себя Иуда, он убил человека, запятнанного злодейством, и все же окончил эту жизнь как виновный не только в смерти Христа, но и в своей соб­с­т­вен­ной, потому что был убит хотя и за свое злодейство, но посредством своего же другого злодеяния. С какой же стати человеку, который не сделал никакого зла, совершать злодеяние над самим собою и, убивая себя, уби­вать человека невинного един­ствен­но для того, чтобы не допустить другого стать виновным? Зачем совершать над собою грех самому только для того, чтобы над нами не был совершен грех чужой?

Глава 18

О чужом насиль­ствен­ном сладострастии, которое вынуждена бывает терпеть в обессилен­ном теле душа

Не из опасения ли, чтобы не осквернило чужое сладострастие? Не осквернит оно, если будет чужое; а если осквернит, то не будет чужое. Если цело­мудрие составляет душевную добродетель и имеет спутником сво­им муже­с­т­во, которое ставит сво­им правилом скорее переносить какое бы то ни было зло, чем злу сочувство­вать; и если никто муже­с­т­венный и цело­мудрен­ный не имеет в своей власти того, что делает­ся над его телом, а имеет лишь то, что со­изволяет или что отрицает своею мыслью, то кто, сохраняя ту же чистоту мысли, сочтет себя потерявшим цело­мудрие, если случит­ся, что над его плотью, лишен­ной свободы и обессилен­ной, станет упражняться и искать для себя удовлетворения не его сладострастие? Если бы цело­мудрие погибало таким образом, цело­мудрие отнюдь не было бы душевной добродетелью и не относилось бы к тем благам, из которых слагает­ся добрая жизнь, а считалось бы одним из благ телесных, каковы: сила, красота, крепкое и неповрежден­ное здоровье и прочие такого же рода. Подобные блага, если и подвергают­ся убыли, нисколько не убавляют доброй и справедливой жизни. Если цело­мудрие есть нечто такое же, то зачем, чтобы не потерять его, хлопотать из-за него даже с риском для жизни? А если оно есть благо душевное, то его нельзя лишиться и в том случае, если тело будет обессилено. Напротив, благо святого воздержания, коль скоро оно не поддает­ся нечистоте плотских желаний, освящает и само тело; и потому, когда продолжает не подда­ваться им с неизмен­ным постоян­ством, святость не отнимает­ся и у самого тела; ибо остает­ся расположение воли пользо­ваться им свято, остает­ся даже, насколько от него зависит, и возможность этого.

Не тем свято тело, что не повреждены члены его, и не тем, что не загрязнены они никакими прикосновениями. Они могут подвергаться насиль­ствен­ным повреждениям в разных случаях; а бывает, что и врачи, стараясь восстановить здоровье, делают над нами такое, что кажет­ся на первый взгляд ужасным. Повивальная бабка, про­изводя рукою исследование невинности одной девицы, по злому ли умыслу, или по невежеству, или по случайности, уничтожила во время осмотра целость ее. Не думаю, чтобы кто-нибудь был настолько глуп, что подумал бы, будто девица потеряла что-нибудь даже в смысле святости самого тела, хотя целость известного члена и была погублена. Поэтому, пока остает­ся неизмен­ным душевный обет, благодаря которому получило освящение и тело, насилие чужого сладострастия и у самого тела не отнимает святости, которую сохраняет твердая решимость воздержания. И наоборот, если какая-нибудь поврежден­ная умом женщина, нарушив обет, который дала Богу, льнет ради преступления к своему обольстителю, – скажем ли мы, что она продолжает быть святою телом, коль скоро она потеряла и уничтожила ту душевную святость, которою святит­ся и тело? Сохрани нас Бог от такого заблуждения; лучше убедимся на примере этого, что при сохранении святости душевной не теряет­ся и святость телесная, хотя бы тело и претерпело насилие; при нарушении же святости душевной теряет­ся и святость телесная, хотя бы тело оставалось неприкосновен­ным. Поэтому женщина, безо всякого со своей стороны со­изволения насиль­ствен­но схвачен­ная и обращен­ная в орудие чужого греха, не имеет в себе ничего, что могла бы наказы­вать добровольною смертью. А еще менее имеет это прежде, чем такое с нею случит­ся; в последнем случае она совершила бы верное человеко­убийство в то время, когда злодейство, притом чужое, еще оставалось под сомнением.

Глава 19

О Лукреции, убив­шей себя по причине нанесанного ей бесчестия

Когда мы говорим, что в случае совершен­ного над телом насилия, если обет чистоты не нарушает­ся никаким желанием зла, злодеяние совершает­ся только тем, кто насилует, а не тою, которая, подвергшись насилию, ничем при этом не содействует насильнику, – этому совершен­но ясному положению, возможно, дерзнут противоречить те, против которых мы защищаем не только помыслы христианок, подвергшихся в плену насилию, но и саму святость их тел? Действи­тель­но, они всячески превозносят цело­мудрие Лукреции, благородной древнеримской матроны. Когда сын царя Тарквиния совершил насилие над ее телом, удовлетворив этим свое сладострастие, она объявила о злодействе развратного юноши супругу своему Каллатину и род­с­т­вен­нику Бруту, мужам храбрым и знаменитым, и призвала их к мести. А потом, страдая душою и не будучи в силах перенести позора, умертвила себя. Что мы скажем на это? Считать ли ее виновною в прелюбо­деянии или цело­мудрен­ной? Кто стал бы спорить об этом? Некто совершен­но справедливо заметил по этому поводу: «Удиви­тель­но, было их двое, но прелюбо­действовал один!» Видя в совокуплении этих двух сквернейшее сладострастие и волю только одного из них и принимая во внимание не то, что делалось совокуплением членов, а то, что про­исходило от различия душ, он говорит: «Было их двое, но прелюбо­действовал один».

Но почему же более жестокое наказание постигает ту, которая прелюбо­деяния не совершила? Ведь тот вместе с отцом был только изгнан из отечества, а эта претерпела смертную казнь? Если невольно терпеть насилие – не распутство, то в чем же тогда справедливость, когда она, цело­мудрен­ная, наказывает­ся? К вам обращаюсь, законы и судьи римские. Вы и после действи­тель­но совершен­ного преступления не дозволяете безнаказанно уби­вать злодея, пока он не будет осужден. Итак, если бы это преступление было передано кем-нибудь на ваш суд и вы бы нашли, что убита женщина не только не осужден­ная, но и чистая и невинная, – неужели вы не подвергли бы соответству­ю­щему строгому наказанию того, кто это сделал? А сделала это Лукреция, она сама, прославлен­ная Лукреция, невинную, чистую, претерпев­шую насилие Лукрецию вдобавок ко всему еще и умертвила! Про­износите ваш приговор. Если не можете про­изнести его потому, что нет налицо того, кого вы могли бы наказать, то зачем же вы с такою похвалой отзываетесь об убийце этой невинной и чистой женщины? Перед подземными судьями, даже такими, какими изображают их в стихах ваши поэты, вы не защитите ее, конечно, никакими резонами, потому что она сто­ит, разумеет­ся, в ряду тех,

Что невинными будучи,
Сами себя умертвили, прервав в одночасье
Жизни свои, ибо свет им всем стал ненавистным.12)

И когда у кого-либо из таких появляет­ся желание вернуться на свет,

Судьба на него восстает, крепко держат на месте
Непроходимые волны печального моря.13)

Возможно, она совсем не там, ибо умертвила себя, хотя и будучи невинной, но чувству­ю­щей за собой преступление? Что, если она (что могло быть известно только ей самой), увлечен­ная сладострастием юноши, сочувствовала ему, хотя он и употребил против нее насилие; и не прощая себя за это, сокрушалась до такой степени, что полагала возможным искупить свое преступление только смертью? Хотя и в этом случае она не должна была уби­вать себя, если бы могла с пользой приносить покаяние перед ложными богами. Но если это действи­тель­но так, и ложно то, что их было двое, но прелюбо­действовал один, а напротив – совершили прелюбо­деяние оба, один с употреблением явной силы, другая – с тайным со­изволением: то она убила себя не невинную. В этом случае ученые защитники ее могут сказать, что она не находит­ся в преисподней среди тех,

Что невинными будучи,
Сами себя умертвили.

Таким образом, дело сводит­ся к тому, что отрицанием человеко­убийства утверждает­ся прелюбо­деяние, а оправданием в прелюбо­деянии возводит­ся обвинение в человеко­убийстве. Выхода реши­тель­но нет, коль скоро вопрос ставит­ся так: «Если она прелюбо­действовала, то за что ее хвалят; а если осталась цело­мудрен­ной, то за что она убита?»

Но для нас при опровержении тех, которые, будучи чуждыми всякого помышления о святости, смеют­ся над христианскими женщинами, потерпев­шими в плену насилие, – для нас в примере этой благородной женщины достаточно и того, что так прекрасно сказано в ее похвалу: «Было их двое, но прелюбо­действовал один». Ведь имен­но так обычно представляют себе Лукрецию: что она не могла осквернить себя никаким со­участием в прелюбо­действе. А что она, и не совершив прелюбо­деяния, убила себя за то, что сделалась орудием прелюбо­деяния, в этом выразилась не любо­вь к цело­мудрию, а болезнен­ное чувство стыдливости. Стыдно ей было, что над нею совершилось чужое непотребство, хотя и без ее участия; и римская женщина, до крайности жаждав­шая доброго о себе мнения, побоялась, чтобы о ней не подумали, будто бы то, что она претерпела через насилие, она претерпела добровольно. И вот, не будучи в состоянии показать людям своей совести, она решила представить их глазам эту казнь, как свидетеля сво­их помыслов. Она краснела при мысли, что ее могут счесть сообщницей проступка, если она терпеливо снесет то, что сделал над нею другой.

Этого не сделали христианские женщины, которые, снеся подобное, продолжают жить. Они не наказали себя за чужое преступление, чтобы к чужим злодействам не добавить сво­их; а это так бы и было, если бы по той причине, что враги, отдав­шись страсти, обесчестили их, они из стыда совершили бы над собою человеко­убийство. У них есть внутрен­няя слава цело­мудрия, свидетель­ство совести. Они имеют ее пред лицом Бога своего и не ищут большего там, где нет большего, что они могли бы сделать по совести, – не ищут, чтобы ради избежания оскорблений со стороны людской подозри­тель­ности не уклониться от предписаний боже­с­т­венного закона.

Глава 20

Нет ни одного авторитета, который бы давал христианам в каком-либо случае право на само­убийство

В самом деле, не случайно же в священ­ных канонических книгах нельзя найти боже­с­т­венного предписания или дозволения на то, чтобы мы причиняли смерть самим себе даже ради приобретения бессмертия или ради избежания и освобождения от зла. Когда закон говорит: «Не убивай» (Исх.20,13), надлежит понимать, что он воспрещает и само­убийство, ибо, сказав это, он не прибавляет «ближнего твоего», подобно тому, как, воспрещая ложное свидетель­ство, он говорит: «Не про­износи ложного свидетель­ства на ближнего твоего» (Исх.20,16). Впрочем, и тот, кто дал ложное показание против самого себя, не должен считать себя свободным от этого преступления. Потому что правило любить ближнего любящий должен как бы примерять на себя, ибо написано: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф.22,39). Если же тот, кто делает ложное показание о самом себе, виновен в лжесвидетель­стве не меньше, чем если бы он дал его против ближнего (хотя в заповеди, возбраня­ю­щей ложное свидетель­ство, возбраняет­ся ложное свидетель­ство имен­но против ближнего, и людям недостаточно рассуди­тель­ным может показаться, что ею не воспрещает­ся лжесвидетель­ство­вать против самого себя), то насколько же очевиднее выражена мысль, что человеку непозволи­тель­но уби­вать самого себя, коль скоро в заповеди «не убивай», к которой не сделано никакого дальнейшего добавления, никто не представляет­ся исключением, даже и сам тот, кому это заповедует­ся?

Некоторые старают­ся распространить эту заповедь даже на животных, считая непозволи­тель­ным уби­вать никого из них. Но в таком случае почему не распространять ее и на травы, и на все, что только питает­ся и про­израстает из земли? Ведь и этого рода предметы, хотя и не обладают чувствами, называют­ся живыми, а потому могут умирать, – могут, следователь­но, быть и убиты, коль скоро употребляет­ся по отношению к ним насилие. Поэтому апостол, говоря о семенах их, пишет: «То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет» (1 Кор.15,36). И в псалме написано: «Уби градом винограды их» (Пс.77,47).

Не­ужели же, слыша заповедь «не убивай», мы станем считать преступлением выкорчевывание куста и согласимся с заблуждениями манихеев? Итак, если мы, отвергнув эти бредни, читая заповедь: «Не убивай», согласимся, что в ней идет речь не о растениях, ибо ни одно из них не обладает чувствами, и не о неразумных животных, лета­ю­щих, плава­ю­щих, ходящих или полза­ю­щих, ибо они не могут входить в общение с нами по разуму, который им не дано иметь наравне с нами, почему их жизнь и смерть, по правосуднейшему распоряжению Творца, служат к нашей пользе, то заповедь «не убивай» остает­ся понимать в приложении к человеку: не убивай ни другого, ни самого себя. Ибо кто убивает себя, убивает имен­но человека.

Глава 21

Об умерщвлении людей, которое не относит­ся к преступлению человеко­убийства

Впрочем, тот же самый боже­с­т­венный авторитет допускает и некоторые исключения из запрета уби­вать человека. Но это относит­ся к тем случаям, когда повелевает уби­вать сам Бог, или через закон, или же особым относи­тель­но того или иного лица распоряжением. В этом случае не тот убивает, кто обязан служить повелев­шему, как и меч служит орудием тому, кто им пользует­ся. И поэтому заповеди «не убивай» отнюдь не преступают те, которые ведут войны по велению Божию или, будучи в силу Его законов, т. е. в силу самого разумного и справедливого распоряжения, представителями обще­с­т­венной власти, наказывают злодеев смертью. И Авраам не только не укоряет­ся в жестокости, а напротив, восхваляет­ся за благо­честие потому, что хотел убить сына своего не как злодей, а повинуясь воле Божией (Быт.22). Справедливо также ставит­ся вопрос, не следует ли считать боже­с­т­венным повелением то, что Иеффай убил вышедшую ему навстречу дочь, так как он дал обет принести в жертву Богу то, что первым выйдет ему навстречу из ворот дома его, когда он будет возвращаться победителем с войны (Суд.11). И Самсон оправдывает­ся в том, что похоронил себя с гостями под развалинами дома имен­но потому, что сделать так повелел ему тайно Дух, который творил через него чудеса (Суд.16). Итак, за исключением тех, кому повелевает уби­вать или правосудный закон, или непосред­с­т­вен­но сам Бог, источник правосудия, всякий, кто убивает себя ли самого, или кого иного, становит­ся повинным в человеко­убийстве.

Глава 22

Добровольная смерть ни в каком случае не может относиться к величию души

И если совершив­шие это над самими собой могут порою вызы­вать удивление величием своего духа, то их никак нельзя при этом похвалить за благоразумие. Хотя, если всмотреться в дело вниматель­нее, окажет­ся, что и величие духа не сто­ит усматри­вать в том, когда кто-либо убивает себя лишь потому, что не в состоянии перенести или какие-нибудь житейские трудности, или чужие грехи. В самом деле, если наиболее слабым считает­ся тот ум, который бывает не в силах перенести или грубого рабства, которому подвергает­ся его тело, или невеже­с­т­венного мнения толпы, то наиболее великим по справедливости должен быть назван тот дух, который в состоянии скорее вынести бед­с­т­вен­ную жизнь, чем бежать от нее, и который, пребывая в чистоте и безупречности совести, презирает людское мнение, в особен­ности же мнение толпы, как правило, превратное. Поэтому если бы величие духа можно было усмотреть в том, что человек причиняет смерть самому себе, то это величие прежде всего было бы видно в Клеомброте; говорят, что, прочитав сочинение Платона, в котором рассуждает­ся о бессмертии души, он бросил­ся со стены и таким образом перешел из этой жизни в ту, которую счел лучшей. В самом деле, его не удручало ни что-либо бед­с­т­вен­ное, ни преступное, истинное или ложное, чего он не мог бы перенести и потому вынужден был себя умертвить; но в принятии им смерти и в разрушении сладких оков настоящей жизни проявилось только величие его духа. Тем не менее, о том, что поступок его был скорее великим, чем добрым, свидетель­ствует сам Платон, которого он читал: вне всякого сомнения, Платон сам или поступил бы таким же образом, или, по крайней мере, предписал бы поступать так, если бы не придерживал­ся того мнения, что с точки зрения ума, созерца­ю­щего бессмертие души, так делать не следует, и даже более того, следует воспрещать подобное.

Говорят, что многие-де умерщвляли себя, чтобы не попасть в руки врагов. Но мы рассуждаем не о том, почему это делалось, а о том, следует ли так делать. Ибо здравый разум предпочти­тель­нее сотни примеров. Впрочем, с ним согласны и примеры, но только такие, которые куда более достойны подражания, ибо выше по благо­честию. Не делали так ни патриархи, ни пророки, ни апостолы. И сам Христос, Господь наш, заповедуя апостолам в случае гонения на них в одном городе бежать в другой (Мф.10,23), мог повелеть, чтобы они предавали себя смерти, дабы не попасть в руки преследователей. Но так как Он не заповедовал, чтобы таким образом переселялись к Нему из этой жизни те, ко­им Он обещал обители вечные (Ин.14,2), то какие бы примеры люди, не веру­ю­щие в Бога, нам ни противопоставляли, ясно, что чтущим единого истинного Бога делать так непозволи­тель­но.

Глава 23

Как смотреть на пример Катона, который умертвил себя, не перенося победы Цезаря

Впрочем, и им, кроме Лукреции, о которой, как кажет­ся, выше мы сказали достаточно, нелегко указать на человека, авторитет которого предписывал бы (само­убийство), за исключением разве умертвив­шего себя в Утике Катона; это не потому, что он один поступил так, а потому, что считал­ся человеком мудрым и добрым настолько, что были все основания думать:такой человек не мог поступить неправильно. Что прежде всего сказать о его поступке, как не то, что его друзья, среди которых было немало людей ученых, благоразумно уговаривали его не делать этого, считая его поступок проявлением духа скорее слабого, чем сильного, ибо он являл собою не столько утверждение чести, избега­ю­щей бесчестного, а слабость, не способную перенести несчастье. Это доказал и сам Катон на примере своего любимого сына. Ведь если было бесчестьем жить под властью победив­шего Цезаря, то зачем отец сделал со­участ­ником этого бесчестья сына, внушив ему положиться во всем на благосклон­ность Цезаря? Почему он не принудил и его умереть вместе с собою?

Если Торкват поступил похвально, умертвив сына, который вопреки приказу сразил­ся с неприятелем и даже победил его, то почему же побежден­ный Катон, не пощадив себя, пощадил побежден­ного сына? Ужели быть победителем, вопреки распоряжению, более бесчестно, чем терпеть победив­шего неприятеля? Таким образом, Катон отнюдь не считал бесчестным жить под властью победив­шего Цезаря; иначе он освободил бы своего сына от этого бесчестия отцовским мечом. Итак, что же значит его поступок, как не то, что насколько он любил сына, пощады которому он желал и ждал от Цезаря, настолько же завидовал славе самого Цезаря, опасаясь, чтобы тот не пощадил и его самого, как сказал об этом, говорят, сам Цезарь; или же (чтобы сказать более снисходи­тель­но) он стыдил­ся этой славы.

Глава 24

Тою добродетелью, которою превзошел Катона Регул, гораздо более превосходят христиане

Те, против кого направлена наша речь, не хотят, чтобы мы Катону предпочитали праведного мужа Иова, который счел лучшим смирен­но терпеть столь ужасные страдания, чем разом избавиться от них, приняв насиль­ствен­ную смерть, или других святых, о которых говорят наши облечен­ные высшим авторитетом и заслужива­ю­щие абсолютного доверия священ­ные книги, – которые муже­с­т­венно сносили плен и владыче­с­т­во врагов и не кончали жизнь само­убийством. Из тех же мужей, которые описаны в их творениях, этому самому Марку Катону мы предпочитаем Марка Регула. Катон никогда не побеждал Цезаря, которому не захотел покориться, и, чтобы не покориться, решил­ся себя умертвить. Между тем Регул побеждал карфагенян, и римскому государству как римский полководец доставил победу не над согражданами, такая победа заслуживала бы скорби, а над врагами его; но потом, побежден­ный ими, захотел лучше терпеть их, перенося рабство, нежели освободиться от них при помощи смерти. Поэтому, находясь под владыче­с­т­вом карфагенян, он сохранил терпение и неизмен­ность своей любви к Риму, оставляя свое побежден­ное тело врагам, а непобедимый дух – гражданам. Если он не захотел умертвить себя, то сделал это не из любви к жизни. Это он доказал, когда ради исполнения данной им клятвы возвратил­ся к тем же врагам, которым он гораздо более нанес вреда в сенате словами, нежели в сражении оружием. Итак, если этот до такой степени не дорожив­ший жизнью человек предпочел лучше окончить ее среди свирепых врагов в каких угодно казнях, чем умертвить самого себя, то он, несомнен­но, считал само­убийство великим злодеянием.

Среди всех сво­их достохвальных и знаменитых мужей римляне не укажут лучшего, которого ни счастье не испортило, ибо при всех сво­их великих победах он остал­ся человеком бедным, ни несчастье не сломило, ибо он бесстрашно пошел навстречу столь великим бедствиям. Если же самые знаменитые и муже­с­т­венные защитники земного отечества и почитатели пускай и ложных богов, но почитатели неложные и верные блюстители сво­их клятв, имея право по обычаю войны уби­вать себя в случае поражения и при этом нисколько не боясь смерти, предпочитали лучше терпеть господство победителей, чем совершать само­убийство; то насколько же более должны воздержи­ваться от этого злодеяния христиане, чтущие истинного Бога и вздыха­ю­щие о небесном отече­с­т­ве, если боже­с­т­венная воля, ради ли испытания, или исправления, подвергнет их времен­но власти врагов, – христиане, которых в этом уничижении не оставит Тот, Кто, будучи Высочайшим, явил­ся ради них в таком уничижении, – которых притом никакие распоряжения воен­ной власти или права войны не принуждают уби­вать даже и побежден­ного врага? Итак, какое пагубное заблуждение заставляет человека уби­вать себя только потому, что против него согрешил или не согрешил враг, когда самого этого врага, уже согрешив­шего или еще только собира­ю­щегося согрешить, он не смеет уби­вать?

Глава 25

Не следует избегать греха посредством греха

Но следует-де остерегаться и бояться, чтобы тело, сделав­шееся предметом вражеского сладострастия, не вызвало в духе со­изволения на грех, приманив его к этому прелестью удоволь­ствия. Поэтому, говорят, человек должен убить себя прежде, чем кто-нибудь над ним это сделает: не по причине чужого греха, а чтобы не совершить соб­с­т­вен­ный. Конечно, дух, более преданный Богу и мудрости Его, нежели телесным желаниям, нико­им образом не позволит себе откликнуться на похоть своей плоти, возбужден­ной чужою похотью. Однако же, если очевидная истина полагает преступлением гнусным и злодеянием достойным осуждения, когда человек убивает самого себя, то кто будет настолько безумен, чтобы сказать: «Лучше согрешить теперь, дабы не согрешить после; лучше теперь совершить человеко­убийство, чтобы потом не впасть, не приведи Господь, в прелюбо­деяние». Если же неправда царствует до такой степени, что приходит­ся делать выбор не между невин­ностью и грехом, а между грехом и грехом, то и в этом случае возможное в будущем прелюбо­деяние лучше, чем несомнен­ное убийство в настоящем. Не­ужто же совершить такой грех, который может быть заглажен последу­ю­щим покаянием, хуже, чем совершить такое злодеяние, после которого нет уже места спаси­тель­ному покаянию?

Говорю это для тех мужчин и женщин, по мнению которых следует преда­вать себя насиль­ствен­ной смерти, чтобы избежать не чужого, а своего соб­с­т­вен­ного греха из опасения, как бы под влиянием похоти другого не предаться похоти соб­с­т­вен­ной плоти. Впрочем, не думаю, чтобы христианский ум, который верует Господу своему и, возложив на Него свое упование, надеет­ся на Его помощь, – не думаю, говорю, чтобы такой ум на удоволь­ствия своей или чужой плоти откликал­ся непристойным со­изволением. А если то непослушание похоти, которое обитает в смертных членах, движет­ся помимо закона нашей воли, как бы по своему соб­с­т­вен­ному закону, то, будучи извини­тель­ным в теле спящего человека, не гораздо ли более извини­тель­но оно в теле не отклика­ю­щегося на него со­изволением?

Глава 26

Как надобно смотреть на дела, которые совершить непозволи­тель­но, когда оказывает­ся, что они были совершаемы святыми

Но, говорят, многие святые женщины, избегая во время гонений преследователей своего цело­мудрия, бросались в реку с тем, чтобы она унесла их и утопила; и хотя они умирали таким образом, их мучениче­с­т­во, однако, весьма почитает­ся католической церковью. Не осмеливаюсь судить об этом необдуманно. Веление ли то боже­с­т­венного авторитета, чтобы церковь чтила подобным образом их память, не знаю; может быть – и так. Что если женщины эти поступили таким образом не по ошибке, а во имя исполнения боже­с­т­венного повеления, не заблуждаясь, а повинуясь, подобно тому, как должны мы думать о Самсоне? А когда велит Бог и не оставляет никаких сомнений относи­тель­но того, что Он велит, кто сочтет послушание преступлением? Кто обвинит благо­честивую покорность? Но отсюда не следует, что всякий, кто решил­ся бы принести своего сына в жертву Богу, не совершил бы преступления только потому, что подобным образом поступил и Авраам. Ибо и солдат, когда убивает человека, повинуясь поставлен­ной над ним законной власти, не становит­ся по законам своего государства виновным в убийстве; напротив, если бы он не сделал этого, был бы виновен в ослушании и прене­брежении властью. Но если бы он сделал это самовольно, то совершил бы преступление. Таким образом, в одном случае он будет наказан за то, что совершил это без приказа, в другом – за то, что не совершил того же, получив приказ совершить. А если бывает так, когда приказывает полководец, то во сколько раз больше должно быть так, когда велит Творец?

Итак, кто слышит, что уби­вать себя непозволи­тель­но, пусть убивает, коль скоро ему повелел Тот, приказаний Которого нельзя не исполнять, пусть смотрит только, действи­тель­но ли имеет он на это несомнен­ное боже­с­т­венное повеление. Мы судим о совести на основании того, что слышим; права судить о сокровен­ном совести на себя не берем. «Кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем?» (1 Кор.2,11). Мы одно говорим, одно утверждаем, одно всячески доказываем: что самовольно никто не должен причинять себе смерти ни для избежания времен­ной скорби, потому что иначе подвергает­ся скорби вечной; ни из-за чужих грехов, потому что иначе, не осквернен­ный еще чужим грехом, он совершит соб­с­т­вен­ный, причем самый тяжкий грех; ни из-за сво­их прежних грехов, ради которых настоящая жизнь особен­но необходима, чтобы можно было исцелить их покаянием; ни из-за желания лучшей жизни, приобрести которую надеет­ся после смерти: потому что для виновных в соб­с­т­вен­ной смерти нет лучшей жизни и после смерти.

Глава 27

Следует ли прибегать к само­убийству во избежание греха

Остает­ся еще один повод, – о нем я уже сказал пару слов, – по которому считает­ся полезным, чтобы каждый лишал себя жизни, а имен­но: опасение, как бы не впасть в грех под влиянием или обольсти­тель­ного сладострастия, или невыносимо тяжкой скорби. Но если допустить этот повод, то при дальнейшем рассуждении он приведет к тому, что людям следует совето­вать уби­вать себя в то время, когда они, будучи омыты банею возрождения, получают отпущение всех сво­их грехов. Имен­но тогда – самое вре- мя страшиться будущих грехов, ибо все прежние прощены. Если добровольная смерть – дело хорошее, то почему ей не случиться имен­но тогда? Зачем, в таком случае, продолжать жить крестив­шемуся? Зачем оправданному подвергать себя снова стольким опасностям этой жизни, когда он имеет возможность избежать их путем само­убийства, тем более что известно: «кто любит опасность, тот впадет в нее» (Сир.3,25)? Зачем же любить, или, если не любить, то по крайней мере риско­вать подвергнуться стольким и таким опасностям, продолжая эту жизнь, когда позволи­тель­но прекратить ее? Или же бессмыслен­ный разврат до такой степени испортил сердца и до такой степени лишил их чувства истины, что в ту пору, когда каждый должен был бы убить себя из опасения, как бы ему не впасть в грех, этот самый каждый, тем не менее, думает, что ему следует жить, чтобы переносить этот мир, полный ежечасных испытаний, без которых не проходит ни одна христианская жизнь? Итак, зачем же мы тратим время на увещания, посредством которых стараемся расположить крестив­шихся или к дев­с­т­вен­ной чистоте, или к вдовству­ю­щему воздержанию, или даже к верности супружеского ложа, коль скоро у нас есть лучшие и устраня­ю­щие всякую опасность греха средства: ведь мы могли бы привести к Господу более чистыми и более здравыми всех, кого только смогли бы убедить подвергнуть себя добровольной смерти вслед за только что получен­ным прощением грехов!

Но если бы кто-нибудь действи­тель­но полагал, что имен­но так и следует поступать, я назвал бы такого даже не глупым, а помешанным. Сколько, в самом деле, нужно бесстыдства, чтобы сказать человеку: «Умертви себя, чтобы, живя под властью распущен­ного варвара, не присоединить тебе к сво­им малым грехам грехов тягчайших» Кто иначе, как только с самой преступной мыслью, может сказать: «Умертви себя, чтобы по разрешении всех тво­их грехов ты не совершил таких же или еще худших, если останешься жить в мире, в котором обольщает столько нечистых удоволь­ствий, неистовствует столько возмути­тель­ных жестокостей, бытует столько заблуждений и ужасов». Если так сказать – преступно, то преступно, конечно, и уби­вать себя. Ибо, если бы могла быть какая-нибудь законная причина уби­вать себя добровольно, то, во всяком случае, она была бы не законнее той, которую мы сейчас разбираем. Но поелику эта последняя таковою не являет­ся, то, значит, никакой законной нет вообще.

Глава 28

Почему Бог попустил сладострастию врагов совершить грех над телами воздержниц

Итак, верные Христовы, пусть ваша жизнь не будет вам в тягость, если ваша непорочность подверглась поруганию врагов. Если совесть ваша чиста, вы имеете великое и истинное утешение в том, что у вас не было со­изволения на грех тех, которым было дозволено согрешить над вами. А если спросите, почему дозволено, то знайте, что есть некое высшее провидение Творца и Промыслителя мира, и «непостижимы судьбы Его, и неисследимы пути Его» (Рим.11,33). Тем не менее, спросите чисто­сердечно вашу душу, не слишком ли возгордились вы благом вашей чистоты, воздержания или цело­мудрия и, увлекшись человеческими похвалами, не позавидовали ли некоторым даже и в этом? Не обвиняю в том, чего не знаю, и не слышу, что на ваш вопрос отвечают вам сердца ваши. Однако если бы они ответили, что это так, то не удивляйтесь, что вы утратили то, чем думали нравиться людям, и остались при том, чего людям показать нельзя. Если желания грешить у вас не было, в таком случае вам была ниспослана боже­с­т­венная помощь, чтобы вы не утратили боже­с­т­венной благодати; но вы подверглись человеческому поруганию, чтобы не любили человеческой славы. Утешьтесь, малодушные, и тем и другим: в одном испытанные, от другого очищен­ные; в том оправданные, в этом исправлен­ные. Те же из вас, сердца которых ответят, что они никогда не превозносились благом или девства, или вдовства, или супружеской верности, но «последовали смирен­ным» (Рим.12,16); дару Божию радовались со страхом, не завидовали чьему-либо превосходству в той же чистоте и святости, но, презирая человеческую похвалу, обыкновен­но тем более расточаемую, чем менее желают того, что заслуживает похвалы, – и те, которые таковы, если подверглись насилию варварского сладострастия, пусть не нарекают на то, что так дозволено; пусть не думают, что Бог не придает этому значения, если дозволяет такое, чего никто не делает безнаказанно.

Есть, так сказать, своего рода грузы злых вожделений, которые нынешним тайным боже­с­т­венным судом оставляют­ся безнаказанными и откладывают­ся до суда последнего, явного. Но весьма возможно, что такие, хорошо созна­ю­щие, что их сердца никогда надмен­но не превозносились благом чистоты, и тем не менее испытав­шие на своей плоти враждебное насилие, имели некоторую тайную сладость, которая могла бы перейти в горделивое высокомерие, если бы они при опустошении Рима избежали этого унижения. И вот, как некоторые восхищают­ся смертью, чтобы «злоба не изменила разума» их (Прем.4,11), так и у этих похищает­ся нечто насилием, чтобы их смирения не изменило счастье. Таким образом, и те и другие, и уже гордив­шиеся, что не испытали ничьего постыдного прикосновения к своей плоти, и те, которые могли возгордиться, если бы не подверглись враждебному насилию, – и те и другие не чистоты лишились, а научились смирению; первые освободились от уже суще­с­т­вовав­шей гордости, последние – от гордости угрожав­шей.

Впрочем, не следует обойти молчанием и того, что некоторым из потерпев­ших могло казаться, что благо воздержания – это благо телесное и что оно остает­ся только в том случае, если тело не испытывает прикосновения ничьей похоти, а не заключает­ся един­ствен­но в силе воли, подкрепля­емой боже­с­т­венной помощью так, чтобы святыми были вместе и тело, и дух, будучи при этом таким благом, которое может быть утрачено имен­но из-за вожделения духа. Возможно, что исправлено это заблуждение. Ибо, принимая во внимание чувство, с каким они служили Богу, несомнен­но при этом веруя, что Бог служащих Ему и призыва­ю­щих Его с чистой совестью никогда не мог оставить, наконец, не сомневаясь относи­тель­но того, насколько угодна Ему чистота, они должны видеть и то, что отсюда следует, а имен­но: что Бог никогда не дозволил бы случиться этому с Его святыми, если бы святость, которую Он сообщил им и которую Он любит в них, могла погибать подобным образом.

Глава 29

Что должна отвечать христианская семья неверным на укор, что Христос не освободил её от неистовства врагов

Итак, чада высочайшего и истинного Бога имеют свое утешение – утешение неложное, состоящее в надежде не на предметы, колеблющиеся и преходящие; саму земную жизнь, в которой они воспитывают­ся для жизни небесной, отнюдь не находят они достойной сожаления, и благами земными пользуют­ся, как странники, не пленяясь ими; злом же или испытывают­ся, или исправляют­ся. Те же, которые над их испытаниями смеют­ся, и когда случает­ся, что кто-либо из них подвергает­ся каким-нибудь времен­ным несчастьям, говорят такому: «Где Бог твой?» (Пс.41,11), те пусть скажут сами, где их боги, когда они претерпевают такие же несчастья, ради избежания которых этих богов и почитают, или утверждают, что ради этого их следует почитать. Первые ответят: «Наш Бог присутствует везде и всюду неделимо и нигде и ни в чем не заключен; Он может тайно присутство­вать и отсутство­вать, не удалив­шись; когда Он подвергает нас несчастьям, то или заслуги испытывает, или грехи очищает, и при этом готовит заранее нам вечную награду за благо­честиво перенесен­ные нами времен­ные несчастья. А вы кто такие, чтобы с вами сто­ило говорить о ваших богах, а тем более о нашем Боге, который «страшен паче всех богов. Ибо все боги народов – идолы, а Господь небеса сотворил» (Пс.95,4–5).

Глава 30

В каких постыдных благополучиях желали бы утопать те, которые жалуют­ся на христианские времена

Если бы жив был еще ваш знаменитый Сципион, быв­ший некогда первосвящен­ником, которого выбрал весь сенат, когда искал самого достойного мужа для отправления фригийского культа14) в ужасное время пунической войны, которому вы не посмели бы, пожалуй, взглянуть и в глаза, – он сам удержал бы вас от этого бесстыдства. Ибо почему, будучи угнетаемы несчастьями, жалуетесь вы на христианские времена, как не потому, что желали бы спокойно наслаждаться своею роскошью и преда­ваться распущен­ности развращен­ных нравов, не тревожась ничем неприятным? Ведь не для того же желаете вы сохранения мира и изобилия богатств всякого рода, чтобы этими благами пользо­ваться честно, т. е. скромно, трезво, умерен­но и благо­честиво, а для того, чтобы изведать бесконечное разнообразие наслаждений ценою безумной расточи­тель­ности, из-за чего в нравах ваших среди благополучия возникло бы такое зло, которое было бы гораздо хуже самых свирепых врагов.

А Сципион тот, ваш великий первосвящен­ник, муж, по мнению целого сената, самый достойный, страшась подобного рода бедствий, не хотел, чтобы был разрушен Карфаген, тогдашний соперник римского государства, и возражал Катону, требовав­шему его разрушения, ибо опасал­ся беспечности, этого извечного врага слабых душ, полагая при этом, что страх так же необходим для граждан, как опекун для сирот. И мнение его оказалось верным: история показала, что он говорил правду. Ибо, когда Карфаген был разрушен, т. е. когда великая гроза римского государства была рассеяна и уничтожена, то за этим немедлен­но последовало столько возникших из благополучия зол, что сперва жестокими и кровавыми мятежами, потом сплетением несчастных обстоятель­ств и даже междо­усобными войнами было про­изведено столько убийств, пролито столько крови, порождено столько жестокой жадности к конфискации имуществ и грабежам, что те самые римляне, которые страшились при неиспорчен­ной жизни зла от врагов, с утратою этой неиспорчен­ности потерпели от сограждан зло гораздо худшее. И сама та страсть господство­вать, которая более других пороков человеческого рода присуща была всему римскому народу, одержав победу в лице немногих сильнейших, придавила игом рабства и остальных, изнемогших от усилий и изнурения.

Глава 31

С какою постепен­ностью развращения возрастала в римлянах страсть к господствованию

Разве эта страсть успокаивалась когда-нибудь в душах в высшей степени гордых, пока непрерывным рядом почестей не достигала царской власти? Но этого непрерывного перехода к новым и новым почестям не суще­с­т­вовало бы, если бы често­любие не перевешивало всего. Често­любие же перевешивает только в народе, испорчен­ном сребро­любием и роскошью. А сребро­любивым и склонным к роскоши народ стал вследствие того благополучия, которое Сципион весьма предусмотри­тель­но считал опасным, когда не хотел, чтобы разрушен был весьма обширный, укреплен­ный и богатый неприятель­ский город, чтобы похоть обуздывалась страхом, и, обузданная, не развивала роскоши, и с устранением роскоши не появлялось сребро­любия; при устранении этих пороков процветала бы и возрастала полезная для государства добродетель и суще­с­т­вовала бы сообразная с добродетелью свобода.

Исходя из той же предусмотри­тель­ной любви к отечеству, этот великий ваш первосвящен­ник, единогласно избранный сенатом того времени, как наилучший из мужей, удержал сенат, когда тот хотел постро­ить театральный партер, и своей строгой речью убедил не дозволять греческой роскоши проникать в муже­с­т­венные нравы отечества и не сочувство­вать чужеземной распущен­ности, которая привела бы к расслаблению и упадку доблести римской. Авторитет его был настолько велик, что сенат, воодушевлен­ный его словами, запретил с тех пор даже ставить скамьи, которыми граждане начали было пользо­ваться в театре, внос их на время представлений. С каким бы усердием изгнал он из Рима и сами театральные зрелища, если бы осмелил­ся воспротивиться тем, кого считал богами! Но он еще не понимал, что боги эти – демоны, или же, если и понимал, то думал, что их надобно скорее умилостивлять, чем презирать. В то время не было еще открыто язычникам небесное учение, которое, очищая сердце к исканию небесных и пренебесных предметов, изменило бы страстные движения человеческого чувства в смирен­ное благо­честие и освободило бы от господства гордых демонов.

Глава 32

Об учреждении театральных представлений

Да, вы, еще не зна­ю­щие или дела­ю­щие вид, что не знаете, знайте, и ропщущие на Освободителя от таких господ, имейте в виду, что сценические игры, непотребные зрелища и суетные разгулы учреждены в Риме не благодаря порокам людей, а по велению ваших богов. Лучше бы вы воздавали божеские почести Сципиону, чем почитали подобного рода богов; ибо эти боги были куда хуже своего первосвящен­ника. Если только ум ваш, так долго упивав­шийся заблуждениями, может позволить вам понять что-нибудь здраво, обратите внимание на следу­ю­щее. Боги, для прекращения телесной заразы, повелели да­вать им сценические игры; между тем как Сципион, для устранения заразы душевной, запрещал стро­ить и саму сцену. Если у вас достанет здравого смысла предпочесть душу телу, то вы сами поймете, кого скорее следует почитать. Ведь и та телесная зараза прекратилась не потому, что в во­ин­ствен­ный и привыкший только к цирковым играм народ проникло утончен­ное безумие сценических игр; но лукавство злых духов, предвидя, что эта зараза прекратит­ся в определен­ный срок сама собою, постаралось по этому поводу напустить – и на этот раз уже не на тела, а на нравы – другую заразу, гораздо худшую, которою оно тешит­ся более всего. Эта последняя ослепила бедные души таким мраком, довела их до такого безобразия, что (нашим потомкам это, пожалуй, покажет­ся невероятным) в то время, как Рим был опустошен, те, которыми она овладела и которые, бежав из него, успели достигнуть Карфагена, ежедневно в театрах исступлен­но соперничали друг с другом в каче­с­т­ве комедиантов.

Глава 33

О пороках римлян, которых не исправило разорение отечества

Умы безумные! Что же это за такое, не заблуждение, а сумасбродство, что вы в то время, как восточные народы, как мы слышали, оплакивают ваше бедствие, и величайшие города отдален­нейших стран налагают на себя публичный траур, – вы заняты театрами, ходите в них и предаетесь гораздо большему безумию, чем прежде? Этой-то душевной язвы и заразы, этой-то потери в вас совести и чести и боял­ся Сципион, когда запрещал стро­ить театры, когда думал, что благополучие легко может испортить и развратить вас, когда не хотел, чтобы вы были безопасны от врагов. Он не думал, что государство может быть счастливым, если его стены будут стоять, а нравы – падут. Но для вас гораздо большее значение имеет то, чем прельстили вас бесчестные демоны, нежели то, относи­тель­но чего предостерегали вас предусмотри­тель­ные люди. Поэтому зло, которое вы совершаете, вы не хотите ставить себе в вину, и зло, которое терпите, вы ставите в вину временам христианским. В безопасности вашей вы ищете не мира для государства, а безнаказанности для своей распущен­ности; будучи испорчены счастьем, вы не могли исправиться и бедствиями. Сципион хотел держать вас в страхе перед врагом, чтобы вы не предались распущен­ности; а вы, и сокрушен­ные врагом, не обуздали себя. Вам бедствие не принесло пользы; вы сделались и самыми несчастными, и, в то же время, остались и самыми дурными.

Глава 34

О мило­сердии Божием, положив­шем границы истреблению Рима

И, однако, то, что вы живете, есть дело Божие. Это Он своею милостью убеждает вас, чтобы вы исправлялись через покаяние; это Он дал ее вам, неблагодарным, чтобы вы избежали неприятель­ских рук или под именем Его рабов, или в местах Его мучеников. Рассказывают, что Ромул и Рем, стараясь увеличить население закладываемого ими города, учредили убежище, дабы каждый, прибегав­ший туда, освобождал­ся от всякого наказания. Но удиви­тель­ный пример этого в честь Христа куда превосходней. Разрушители Рима учредили то, что прежде не было учреждено его стро­ителями, ибо последние сделали это, чтобы увеличить число сво­их граждан, а первые – чтобы пощадить великое множе­с­т­во сво­их врагов.

Глава 35

О тайных сынах церкви между нечестивыми и о ложных христианах внутри церкви

Все это и подобное этому, если может отвечать пространнее и лучше, пусть отвечает сво­им врагам искуплен­ная семья Господа Христа и стран­ству­ю­щий град Царя Христа. Пусть только помнит она, что и среди врагов скрывают­ся будущие граждане, и не считает бесполезным для них того, к чему они, пока не сделались исповедниками, относят­ся враждебно; так же точно и град Божий: пока он стран­ствует в этом мире, имеет врагов, соединен­ных с ним общением таин­ств, но не имеющих возможности наследо­вать жребия святых; среди них есть враги тайные, а есть и явные; последние не колеблют­ся даже роптать на Бога, которому клялись, наполняя вместе с другими врагами театры, а с нами – церкви. Но в исправлении и некоторых из них отнюдь не следует отчаи­ваться, коль скоро и среди самых отъявлен­ных врагов скрывают­ся подчас предопределен­ные друзья, еще неведомые даже для себя самих. Ибо эти два града переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке, пока не будут разделены на последнем суде. Об их про­исхождении, пре­успеянии и конечных судьбах я постараюсь, с помощью Божией, сказать, что, по моему мнению, следует сказать, ради славы града Божия, которая при сравнении с тем, что ей противосто­ит, выступит в более ясном свете.

Глава 36

О каких предметах надлежит говорить в дальнейшем рассуждении

Но мне нужно сказать еще нечто против тех, которые падение римского государства приписывают нашей религии, возбраня­ю­щей им приносить жертвы их богам Прежде всего следует им напомнить, как много можно было бы указать несчастий, которые римское государство и принадлежащие ему провинции перенесли прежде, чем были запрещены им их жертвоприношения: все эти бедствия они, несомнен­но, приписали бы нам, если бы наша религия была им известна уже тогда или если бы она уже тогда возбраняла им их святотат­с­т­вен­ные священ­нодействия. Затем следует показать, за какие их нравы и по какой причине Бог, во власти Которого находят­ся все царства, благоволил, содейство­вать увеличению их власти, и как те, которых они называют богами, ни в чем им не помогли, а, вернее, даже во многом им повредили, обольщая и обманывая. Наконец, будет сказано против тех, которые, будучи опровергнуты и обличены на основании самых очевидных документов, старают­ся утверждать, что богов должно почитать не ввиду выгод настоящей жизни, а ради жизни, которая наступит после смерти.

Если не ошибаюсь, этот вопрос будет и гораздо труднее, и достойнее более возвышен­ного исследования, ибо придет­ся говорить и против их философов, и не каких-нибудь, а таких, которые пользуют­ся у них превосходнейшей славой и которые согласны с нами относи­тель­но многих пунктов, например, относи­тель­но бессмертия души и того, что Бог создал мир, и относи­тель­но Его провидения, которым Он управляет всем сотворен­ным. Но так как и их следует опровергнуть в том, в чем они держат­ся противоположных с нами воззрений, то мы не должны уклоняться и от этой обязанности, чтобы, отразив нечестивые возражения по мере сообщен­ных нам Богом сил, защитить град Божий, истинное благо­честие и богопочтение, которое одно неложно обещает вечное блажен­ство. Итак, закончим на этом настоящую книгу, дабы то, о чем мы вознамерились говорить, изложить в следу­ю­щей.

1) Virg. Æneid, 6, v. 853.

2) Здесь и далее речь идет о взятии и разграблении Рима вестготами под предводитель­ством Алариха в 410 г. Будучи в большин­стве своем христианами, вестготы не тронули христианских святынь и пощадили укрыв­шихся там горожан.

3) Virg. Æneid 2, v. 502.

4) Ibid, v. 166–168.

5) Horat. Epist. lib. I. Epist. II. v. 69–70.

6) Æneid, I, v.67–68.

7) Æneid, II, v.318–321.

8) Ibid, v.293.

9) Virg. Æneid, 762–767.

10) Sallust. de Catilinæ conjurat.

* В оригинале «Qui volunt divites fieri, incidunt in temptationem». В «со­времен­ной редакции» здесь даёт­ся следу­ю­щий стих Писания, в отличие от издания 1905 г. – Ред. Азбуки Веры

11) Lucian. in 7 de occisis.

12) Virg. Æneid. 6, v. 434–436.

13) Ibid. v. 438–439.

14) Имеет­ся в виду культ Кибелы – Великой Матери.

© 2010 Институт христианской психологии
Разработка сайта - «Арефа»